Глава 9
Санта-Клара
Отец заявился поздно, несколько веселый, с разжеванной сигарой и вольнодумным выражением на лице, я пытался спать, обложив голову подушками, представлял себя спелеологом, но отец, хихикая, растолкал меня и сказал, что у него смешная на первый взгляд, но гениальная идея.
Смешная, но гениальная заключалась в том, что надо спуститься вниз, выйти из гостиницы, встать у стены со смартфонами и начать ловить вай-фай.
– Потроллим культистов, – пояснил отец. – Это очень смешно!
Я не хотел никуда идти и не хотел никого троллить, но отец сказал, что, если я не поднимусь, он обольет меня из кувшина.
– Я должен что-то сделать… – сказал он и включил телевизор, музыку местную. – Я весь вечер бродил по закоулкам, до самого трущака добрался, а кошек нет. Нет как нет, все попрятались, собаки. Думаю, это от перепада давления. Кошки, они как рыбы, у них внутри плавательный пузырь…
Отец замолчал, удивленный своим открытием.
– Может, местные их сожрали, а? – усмехнулся он.
Ага, ага. Пробил урочный час, все схватили мачете – и раз-раз, маленькая семейная резня, был, допустим, черненький Мигелито, или пестренькая Ситринья, или Альфи, а получился рис по-восточному. Или счастливые бобы.
– Не бывает же так, чтобы раз – и все кошки исчезли?
Я стал одеваться. Сон все равно испорчен, чего уж, мозг начал работать про кошек.
– Или Варфоломеевская ночь… – размышлял отец. – Восстание собачников…
– Да их травят тут, – сказал я. – Вот и все.
– Как?
– Так. Не нарочно, конечно, а вместе с крысами. Город старый, крыс полным-полно, если их раз в месяц не травить, то чума приключится. Рассыпают отраву, а, чтобы кошаки не потравились, хозяев заранее предупреждают. Вот и нету кошек, домой загнали, сидят в клетках.
Это я спросонья придумал, но, похоже, так оно и есть.
– Похоже… Слушай, это гуманно. Это очень гуманно – уберегать кошек от случайной потравы… Надо написать про это статью, кубинский социализм заботится о своих четвероногих гражданах, это пример гуманизма для нас всех!
Он как-то вдохновился этой идеей и развивал ее, пока мы спускались на лифте, спрашивая у подвернувшегося француза, что он по этому поводу думает. Француз улыбался. Впрочем, может, и не француз, хотя на отцовское «мимими петиша» он мяукнул в ответ.
В холле, как всегда вечером, играл ансамблик, два седых мужика-клавишника и молодая маракасная барышня веселили посетителей музыкой и вокалом, за столиками курили и пили коктейли, мы прошли через дым и звук и оказались на улице.
Ловцов эфира с приходом ночи вдоль стены стало больше, чем вечером, к молодняку добавились люди постарше, даже несколько теток в цветастых халатах. Кто стоял, подпирая стену, кто принес табуретки, некоторые сидели на асфальте. Охота происходила в молчании, точно ловцы опасались спугнуть возможную волну, все были серьезны и сосредоточены и не отрывались от экранчиков. Я заметил, что телефоны у многих вполне себе ничего, на двадцать долларов в месяц такой не купить, на что отец ответил, что это подарки из-за пролива. Почти у всех есть родственники, которые удачно перебрались во Флориду на надувном матрасе, устроились наркодилерами, или агентами ЦРУ, или совмещают, а семью в католических странах забывать не принято, вот и шлют подарки племянникам и внукам.
Мы устроились в самом конце, возле высохшего дерева, в непрестижном месте, где шанс зацепить волну был исчезающе невелик.
Отец достал телефон, и я достал телефон, мы запустили поиск. В окрестностях имелась лишь сеть отеля «Кастилья», распароленная, но сильно мерцающая. Едва смарт подхватывал ее, сеть выскальзывала, и аппарат снова начинал вращать локаторами, и снова нащупывал ее, и снова.
Телефон отца был на два поколения повыше, но и он успехом похвастаться не мог, отец хмыкнул и поднял руку, привстав на бордюрном камне. И я тоже поднял. Красноперый Кукулькан, пролетающий над нами в беззвездной мгле по своим неотложным делам, случайно посмотрел вниз, поперхнулся и сбился с пути от смеха.
– А дальше что? – спросил я.
– Надо чуть-чуть постоять, – сказал отец. – Выждать…
Мы постояли. У меня плечи набиты кувалдой, я могу полдня с рукой в потолок, а отец стал скоро сдыхать, ежиться, прикладывать локоть к пальме.
– О! – он потряс рукой. – О, есть! Есть!
Остальные ловцы устремились к нам, и через несколько секунд вокруг нас столпились охотники, а один – парень лет двадцати – ловил аж с двух рук, как Клинт Иствуд в желтой майке.
Скоро, впрочем, на лицах нарисовалось разочарование, и сам отец изобразил разочарование, почесал подбородок. Мы переместились метров на десять ближе ко входу и снова стали ловить вай-фай, отец от нетерпения приплясывал.
– О! – воскликнул отец и поднял руку выше. – Есть! Есть сеть!
Ловцы устремились к нам, снова окружили, и снова их постигло разочарование. Сеть не давалась. Отец с возмущением потряс телефоном, а потом и об ногу его постучал. А Клинт Иствуд поглядел на нас с подозрением, а одна усталая женщина достала приспособление из палки, проволоки и разрезанной вдоль жестяной банки. Палка оказалась не палкой, а коленцем от удочки, женщина расставила ее и удлинила, получилась антенна. Женщина подняла ее повыше, остальные позавидовали.
– Да! – заорал отец. – Да!
Я думал, что в третий раз нас поколотят, и приготовился отбиваться, особенно мне не нравился Иствуд, который ловил волну с двух рук, нос у него был вдавлен, а плечи вислые, и на меня поглядывал с улыбочкой, рыбак рыбака, короче. Но никто так и не решился, подошли, убедились, что сети нет, и стали на нас смотреть.
Отец спрятал телефон и скептически пожал плечами.
– Не судьба, – громко вздохнул он. – Всю жизнь так – едва замаячат на экране четыре палочки – как облом, сеть недоступна, а ваш пароль устарел.
Охотники поглядели на него обреченно, Клинт Иствуд стал вдруг не Клинт Иствуд, а Мартин Иден, вот-вот потребует море поглубже и борт пониже. Чуть не заплакал от разочарования, мне неудобно стало, отцу, кажется, тоже, не ожидал он такого разочарования. А вот Великановой бы это понравилось, дразнить Кукулькана.
– Ладно, – улыбнулся отец. – Наверное, спать пора. Слушай, сынище, давай завтра куда-нибудь… в Санта-Клару, а? С утра, по холодку, прошвырнемся, а? Там интересно. Сам город такой… типичный… а потом мемориал Че Гевары, там должен побывать каждый.
Я не стал возражать. Каждый-прекаждый. Великанова мне говорила про мемориал, что там стоит побывать, впечатляет.
– Договорились.
Отец пожелал ловцам электронной удачи-удачи и всяческих будущих благ, и мы вернулись в гостиницу, поднялись в лифте с красными цифрами и разошлись по номерам.
Я не мог долго уснуть, лежал, смотрел в высокий потолок. В ванной из неисправного душа капала вода, в спинке кресла сплетались тростниковые узоры, из далекого порта доносились гудки, я думал про тех, кто стоит у стены внизу. Ну, и немного про Анну.
На следующий день я проснулся еще до солнца и выглянул в окно. На Прадо опять тренировалась спортивная школа. Там, где днем сидели на скамейках лодыри и играли в футбол ленивые мальчишки, сейчас снова упражнялись художественные гимнастки. Подбрасывали мячи, рисовали лентами, жонглировали булавами. Я поглядел на часы. Полшестого. Ничего себе…
Началось, видимо, смещение во времени. Не спится, и теперь надолго это, недели полторы буду привыкать, а как привыкну, так сразу и назад лети. Спать не хотелось совершенно, я подумал – не выйти ли погулять, но и гулять не хотелось, тогда я включил телевизор. Но и там ничего толкового не показывали, какие-то интернет-новости, про урожай кукурузы, про кислые дела в Венесуэле и про дружбу с Америкой. На этом я не выдержал и отправился завтракать, в бассейн не пошел.
Родители, как ни странно, уже были там. Сидели за столом, смотрели на море, на крепость Эль Моро и на крепость Ла Кабанья правее. Отец набирал колбасу для вечерних кошек – вдруг покажутся, мама смотрела на кофейник. Музыкальная женщина на белом стуле играла на лютне «Гвантанамеру», ее сын бродил по залу и продавал диски музыкальной женщины, мама вчера купила один, а теперь музыкальный сын желал продать второй. Я им завидую, и лютнистке, и ее сыну, они умеют шикарно отключать мозг, думаю, они делают это с утра. Наверное, если на протяжении многих лет ежедневно отключать мозг до ужина, со временем научаешься отключать его на неделю, потом на месяц. Продолжительность жизни от этого сильно возрастает – сердцу не надо трудиться, закачивая в извилины лишнюю кровь, вот оно, бессмертие.
Я решил проверить, достал пять куков и купил диск. И сын лютнистки мне его совершенно спокойно продал, а что, пять куков – деньги.
– Ольга, – сказал отец, набив пакет колбасой. – Мы вот с сынищем решили двинуть в Санта-Клару. – Как тебе наша идея?
– Давайте-давайте, – мама налила кофе. – Развлекитесь, нечего сиднем сидеть.
– А ты?
– Нет уж, – сказала она. – Романтика – это мимо кассы. Меня с «Трех мушкетеров» еще в детстве натурально тошнило. И пропитые барбудас меня совершенно не воспаляют, ты же знаешь. К тому же у меня консультации с Лусией, нам надо о переводе думать, надо над книгой работать. Да и выставка на носу…
– Уверена? Может, все-таки сгоняем?
– Я же говорю – у меня консультации. А потом мне прошлого раза хватило…
Оба понимающе хихикнули.
– Извини, но триста километров в одну сторону трястись… – мама закатила глаза. – Я не готова. Если мне предлагают социализм или смерть, я выбираю смерть.
– Там дорогу сделали, – уговаривал отец. – За три часа прохватим…
– Э нет, – помотала мама головой. – Мне и здесь хорошо. Катитесь-ка сами, а я отдохну.
Мама стала пить кофе. А я сходил за папайей, набрал тарелку и стал есть, лучше папайи тут ничего. Кофе неплох, но папайя лучше. Потом за гуавой схожу.
Мама пила кофе. Обычно мама пьет кофе и ругается – девяносто девять процентов кофе не отвечают ее высоким стандартам, здесь она молчала.
– Может, Анна поедет? – спросил я. – Позвони Лусии, спроси…
– Я спрашивала, – отмахнулась мама. – Она не поедет, у нее концерт.
Жаль. Что за концерт в такую жару?
– Папайя сегодня особенно вкусная, – сказал я. – Попробуй.
Мама отправилась за папайей.
– Без баб, – сказал с облегчением отец. – Едем без баб. Думаю, в Санта-Кларе тебе понравится. Там есть своя… атмосфера.
– Непременно, – сказал я.
Отец ткнул меня в шею, всучил ключи и велел идти к машине, запускать двигатель и охлаждать салон. Я пошел охлаждать.
Синий BMW стоял через дорогу и раскалился так сильно, что дотронуться до ручки двери я смог только через рубашку. Залезать внутрь в такую жару не хотелось вовсе, я запустил двигатель, включил кондиционер и обдув и стал ждать, пока остынет.
Смотрел по сторонам.
Откуда-то играла музыка, по улице шла экскурсия в сторону Музея Революции, курили злые таксисты, велорикши то и дело проезжали мимо и поглядывали на меня. Утро как утро, медленный ветер со стороны моря загонял в городские улицы запах водорослей и соли, к полудню ветер ослабеет, морской воздух пропитается запахом кофе и жареного хлеба, настоится между стенами домов, прокалится на солнце площадей и потечет по улицам к набережной, обратно, а вместе с ним отправятся горожане, длинные парни в белых майках, народные старухи в пестрых платьях, сухие и зубастые – непонятно, как столько прожили – старики с тощими коричневыми руками, девчонки, певицы и певцы, тощие очумелые собаки, некоторые кошки, разные туристы и туристки.
Но до вечера был еще весь день, и из-за угла выступила ореховая женщина, она шагала враскачку, держа в каждой руке по дюжине ореховых трубочек. Она узнала меня, подошла и стала предлагать орехи. Она их так весело предлагала, что я решил купить – а потом, интересно, вкусные орехи-то? Я сунул руки в карман, но куков не нашлось, все потратил на лютнистку. Я виновато улыбнулся, ореховая женщина засмеялась мне и пошагала в сторону Капитолия.
Показался отец. Он посмотрел вслед ореховой женщине и сказал:
– Есть абсолютный способ против уличных приставал, я тебя научу. Надо говорить: «Спасибо, я здесь живу два месяца». Сейчас скажу по-испански…
– Да они и так отстают, – перебил я. – Я делаю такую унылую физиономию, что они ко мне и не подходят.
– Тоже верно. Местные, кстати, быстро русских срисовывают и особо не цепляют – бесполезно.
Интересно, как зовут ореховую женщину? Вряд ли она из аристократических кругов, ее как-нибудь по-простому, Химена, Юмилка или Санчия. Пинатсия, вот еще неплохо. Хотя, пожалуй, ей никакое имя не подойдет, вот по сантехническому сразу видно – скорее всего, Андрэ, а тут не скажешь.
Мы забрались в машину и отправились в Санта-Клару, это к востоку.
Из Гаваны выбрались быстро, сначала по той же дороге, что на пляж катались, затем выскочили на окружную, а потом по развязке на Автостраду Насьональ. После развязки отец притопил. Автострада на самом деле была хорошая, по три полосы в каждую сторону и разделительная между ними. Движение ноль, редкие попутки, а по встречке и вовсе никого. Вокруг зеленка, пространства, то ли пустыри, то ли поля убранные, грядки иногда встречались. Чем дальше от Гаваны, тем диче. Но мне нравилось, я не люблю, когда города слишком тянутся.
– Как у тебя дела? – спросил отец километров через тридцать. – Не скучно?
– Нормально, – ответил я. – Весело.
– Правда? – отец удивился. – Думал, что наоборот. Интернета нет…
Я даже отвечать не стал. Отец понял, что глупость выдал, и молчал еще тридцать километров. За эти тридцать километров мы проехали мимо нескольких поселков, похожих друг на друга, и мимо города, похожего сразу на несколько поселков.
– А как с Анной? – спросил отец еще через тридцать.
– Нормально.
– Что нормально?
– Да все нормально. Ходили в школу.
– Куда?
– В школу Гагарина.
– Зачем?
– Не знаю. Ходили. Надо куда-то ходить.
Отец почесался.
– И что там, интересно?
– Интересно.
– И все?
– Все.
Отец помолчал. Не выдержал.
– Это же Куба, сынище! – хлопнул меня по плечу. – Кое-как, но Остров свободы.
Что-то отец сегодня… слишком старается. Интересно.
Ах, ну да. Мужской день, как я забыл. Отец и сын, оставив дома жен, детей, собак и негров, едут стрелять бизонов и немного, если подвернутся, индейцев. В программе холодная телятина, маисовый хлеб, крепкие шутки. Передача опыта подрастающим поколениям, трезвый взгляд на взрослую жизнь.
– Остров свободы, а ты ведешь себя, как монах, – сказал отец. – На танцы сходите, в кафе ее своди, что ли… Тебе мать что, денег не дает? Я же даю…
Отец, не отрываясь от руля, протянул мне полпачки куков. Я взял.
– Спасибо, у меня Великанова есть, – ответил я.
– Ну, ты сравнил! – отец хлопнул по рулю. – Великанова… У тебя глаза-то на месте? – Я промолчал. – Твоя Великанова похожа на…
Сейчас он подберет нужное сравнение, и это сравнение будет хорошо. Убийственно точно. И я, глядя на Великанову, буду всегда вспоминать это сравнение, и от этого уже никак нельзя будет отделаться. Мой отец – гениальный журналист, когда его избили за статью об офшорах «Трудности перевода», он полгода не мог нормально ходить и занимался исключительно сочинением заголовков для проблемных статей. За это время в редакции избили еще четверых.
– …Панцирную щуку.
Плохо, все плохо. Ведь теперь я вижу – так оно и есть, похожа. Великанова похожа на панцирную щуку.
– На панцирную щуку, – повторил отец с удовольствием.
И немедленно рассмеялся.
Панцирная щука – однозначное речное животное, совсем как сухопутная Великанова, сидит под корягой, или под ряской, или в тени камней, а как кто мимо неосторожный прошмыг – так она и цап. И глаза совершенно оловянные, с перепелиное яйцо. И на Индейца Джо.
Интересно, а на кого мама похожа? Если спросить? На Тома, наверное. Не Гек точно. Но не успел.
– Знаешь, как твой дед познакомился с твоей бабушкой? – спросил отец. – Вон, смотри, это здешний колхоз!
Отец указал пальцем вправо, но я успел увидеть только крыши и пальмы, выделяющиеся зеленью на фоне другой зелени, наверное, действительно колхоз.
– Твоя бабушка весьма вздорная особа, ну да ты знаешь. А в молодости она была в три раза вздорней. Этим дед и воспользовался.
Отец ухмыльнулся, прибавил скорость и обогнал грузовик, заполненный оранжевыми бочками.
– За бабушкой ухаживали трое, а она все никак не могла решить, с кем связать судьбу. Дед наш против тех ребят никак не катил – и бедный, и лимитчик, и позавчера дембельнулся. А те ребята все москвичи, из хороших семей, у одного «Москвич» был красный…
Отец еще прибавил скорости, дорога была не хайвэй, машину потряхивало, а про красный «Москвич» я и раньше слышал, от бабушки, бабушка как раз рассказывала мне про то, что красным «Москвичом» сразил ее как раз дедушка.
– И тогда дедушка начал действовать наверняка. Он придумал бабушке прозвище… Не скажу какое, но очень точное, надо признать. Когда бабушка его услышала, она в ярость пришла, дедушку люто возненавидела – и первый шаг был сделан. То есть дедушка обратил на себя внимание и, что немаловажно, вызвал острые чувства. А потом он эти чувства с отрицательных поменял на положительные.
– Как?
– Элементарно. Банально. Безотказно. Букет роз. Неожиданно. Вдруг. Никто не устоит. Бабушка не устояла.
И снова грузовик с оранжевыми бочками.
– Так что учись, сынок, – отец покровительственно подмигнул. – Скажешь Великанше, что панцирная щука, подаришь гладиолус – и она твоя навеки. Хотя я на твоем месте…
И снова.
Отец поморщился.
– Что? Ты бы на моем бы?
– Держался бы подальше. Эти торфяные болота не стоят приступа ни днем, ни уж тем более в темное время суток. Слушай, сынище, а почему именно Великанова?
Я пожал плечами. Великанова. Ну вот, так вышло, Великанова. Она зацепилась рукавом за дверную ручку в столовой, а я шагал сразу за ней и не успел остановиться. Рукав оторвался и остался висеть на двери, Великанова же заметила, что раньше за такие проделки меня вызвал бы на дуэль ее брат-рапирист. Но поскольку у нее брата нет, я могу еще немного помучиться.
– У тебя заниженная самооценка, – сказал отец. – Это опасно и заканчивается всегда одинаково. Юноша с заниженной самооценкой начинает дружить с Великановой, Великанова, с которой не стал бы водиться даже горбатый гном, окрыляется собственным величием, быстро становится поэтессой, потом хорошей поэтессой, потом у нее сносит чердак…
Отец объехал неглубокую выбоину.
– …И она объявляет, что всякой Ане Ахматовой потребен по крайней мере Коля Гумилев, ты же – серая ничтожная плесень, достойная в лучшем случае продавщицы Анжелы из соседнего ларька…
Отец занервничал, и дорога в соответствии с его состоянием тоже занервничала, машину затрясло. Видимо, личный негативный опыт. Зато грузовики с оранжевыми бочками закончились.
– Так что, сынище, махни на Великанову, живи безмятежно. Ах ты…
Это была колдобина чуть поглубже, правую переднюю стойку пробило, отец выругался.
– Раньше за дорогами получше следили, – сказал отец. – Кубинское руководство редко аэропортами пользовалось, для безопасности частенько взлетали с автотрасс. Боялись, что из «Стингера» самолет завалят.
– А сейчас не взлетают? – спросил я.
– Не, – поморщился отец. – Времена изменились, сейчас из «Стингера» палить – дурной тон.
Проскочили мимо разноцветного поселка с бродячими коровами. Потом еще одного с бродячими коровами. Потом небольшой городок с синими стенами, отец сказал название, но я не запомнил, запомнил здание местной администрации с синими стенами и деревянный трехэтажный театр, его построил здешний просвещенный рабовладелец в девятнадцатом веке, до сих пор стоит на добрую память об этом достойном сеньоре. И представления, кстати, дают.
– Я весь остров объездил, – сказал отец. – На всю жизнь впечатлений хватит. Жаль…
– Что жаль?
Но отец не ответил, сосредоточившись на обгоне повозки, которую тащил осел. Хозяин осла шагал рядом и иногда помогал своей скотине, подталкивая телегу плечом и лбом. Осел то и дело косил влево, и отец ругался и сбрасывал газ, а на встречку через сплошную боялся.
Я не стал переспрашивать, чего жаль, мы все-таки оставили позади осла и через минуту въехали в очередной безымянный городок с колокольней. Зелень резко закончилась, начались обветренные улицы и щербатые дома, некоторые с разноцветными фасадами, другие как есть, третьи вообще деревянные и подгнившие, ждущие своего ветра. Народ с велосипедами, но никого на велосипедах, все рядом, пешим ходом.
– Отдохнуть надо, – сказал отец. – Постоять немного. Осел меня удручает.
Отец приткнулся у обочины напротив почты, заглушил двигатель и стал разминать пальцы. По лобовому стеклу текли пыльные ручейки, мне казалось, что я слышу, как по крыше стучат капли. Мимо прошла плачущая девочка.
Отец размял пальцы, опустил стекла, закурил. Я подумал, что сейчас он скажет что-то ненужное, лишь бы сказать, но отец промолчал, смотрел через руль на улицу. Как будто снаружи все-таки был дождь, а мы стояли здесь и его пережидали, только дождя никакого не было. А мы с ним стояли и стояли, и пыль текла. Мне интересно стало, я засек время. Стояли, смотрели. Отец поверх руля, я на почту.
За десять минут на почту так никто и не заглянул, лишь по ступенькам спустилась рыжая ребристая крыса и стала хлебать пыль из впадины между последней и предпоследней.
Отец курил и стрелял окурками в синюю стену.
Чудит, сказала бы Великанова. Кризис среднего возраста. Скоро запишется в фитнес-зал, повяжет бандану с черепами и побежит покупать «Харлей», присматривайте там за ним, кабы чего не вышло.
А я отца понимал вполне. Я здесь несколько дней пробыл, а у меня такие же настроения. Наверное, это из-за острова. Когда ты на острове, то по-другому думаешь. Коротко. Потому, что на острове с длиной проблемы, даже вдоль тысячи километров не насчитаешь, что уж говорить поперек. Неделю поживешь – и мысли коротеют, и дальше чем на послезавтра не думаешь, от этого легко. Хотя не легко, а так, пустотно. Немного подумаешь, а потом раз – и неохота, и мысли словно рассыпались, и через минуту уже не вспомнишь, да и не важно. Вот и сейчас, стал я думать – почему эта крыса пьет пыль, но долго думать не смог.
– Кстати, чуть не забыл, – отец достал из кармана ключ с пластмассовой биркой. – Лови.
– Что это?
– Ключ от квартиры, – пояснил отец. – Это недалеко от университета, хороший дом, современный. Две комнаты, кстати.
– Зачем?
– Ну, мало ли, – зевнул отец. – Вдруг захочется побыть одному? Посмотришь, как я живу.
– Так давай вместе сходим, с мамой…
Отец рассмеялся.
– Мама там побывала, – сказал он. – Первым же делом. И, заметь, ничего предосудительного не нашла, обычный бардак и пыльные подоконники. Так что бери.
Отец сунул ключи мне в карман.
– Адрес там написан, шестой этаж, – отец улыбался. – Что тебе, все в гостинице сидеть? Пойдете с Аней погулять, в кафе посидите, на дискотеку заглянете, потом ко мне, музыку послушаете…
– Музыку, – тупо повторил я.
Отец нахмурился.
– Слушай, тебе лет сколько? – спросил он. – Восемьдесят? Ты пенсионер? На скамейке еще успеешь посидеть, не торопись.
– Я не пенсионер.
– Вот и правильно. Но матери не говори, ладно?
– Ладно.
Я убрал ключ в задний карман.
– Ну, поехали, – сказал отец. – Тут недалеко.
Не знаю, как недалеко, но довольно скучно. Море справа по ходу, но не близко, а в отдалении, так что не видно. Потом поля, поля, поселки, городишки, снова поля. С кукурузой, с пшеницей, с другими растениями, зеленые, желтые, коричневые, они мелькали перед глазами, постепенно сливаясь в полосу. Я зацепился за эту полосу, в голове стремительно накопилась усталость, и я уснул.
– Эй, просыпайся! – отец постучал мне в плечо.
Голова спросонья опять болела. Или шея, отлежал, сосуды пережались, теперь гудят.
Открыл глаза. Ехали быстро.
Вдоль левой обочины навстречу нам стояла колонна военной техники, крытые тентами грузовики, заполненные солдатами. Солдаты печальные, усталые и растерянные, точно их забыли тут еще с позавчера, и все это время они тут и сидели, держали между коленями автоматы, курили и молчали.
Я подумал, что тяжело так, наверное, сидеть в грузовике с автоматом. То есть не наверное, а наверняка. Вряд ли там удобные сиденья. Да еще и в жару.
– Зачем солдаты? – спросил я.
– Не знаю, – пожал плечами отец. – Маневры, наверное. Мало ли…
– Какие еще маневры? Хотя… мама вчера видела подводную лодку.
– Вот и я о том же, – ответил отец. – Погода портится, муссоны, пассаты, все дела. Llueve sobre Santiago, сынище.
– Что? – не понял я.
– В Сантьяго опять дождь. Я так думаю.
– Сантьяго же на другой стороне острова, – сказал я. – До нас не скоро доберется. Если ветер не попутный.
– Вот именно, – сказал отец. – Если ветер.
Солдаты кончились.
Отец вдруг успокоился и сбавил скорость, и рулил теперь расслабленно и медленно, километров семьдесят в час.
– А мы с мамой тогда на автобусе ездили, – стал рассказывать отец. – Часов восемь добирались. Знаешь, такой автобус… самодельный, с деревянной рамой, а крыша из настоящих пальмовых листьев. Я измерил скорость – он тащился хорошо если в тридцать километров…
Стало теплеть. Я поднес ладонь к соплу кондиционера и обнаружил, что холодный воздух кончился.
– Немецкое корыто, – отец стукнул BMW по торпеде. – Просил же нормальный внедорожник, а они этот пепелац мне всучили.
– Нормальная машина, – возразил я.
– Нормальная. Это она в Боруссии нормальная, а тут гниет, жестянка не держит такую влажность. Кондей три раза заправлял, а без толку, система прогнивает каждый раз в новом месте, латай не латай… Ничего, как-то люди ездили раньше.
Да, как-то люди обходились раньше без кондиционеров и не жужжали, локоть в окно выставят и сопят.
– Мы вчера купаться ездили, – сказал я.
– Ну да, на Санта-Марию, там хорошо.
– Да, хорошо. А Анна на кого похожа? – спросил я. Отец не ответил.
А Санта-Клара была похожа на… Не знаю, у нас таких городов нет, чтобы без вертикалей. Невысокие дома, и зелень, зелень, крыши из зелени, широкий, до горизонта, похожий на медаль, упавшую в песок. Город. Я представлял ее иначе, названия ведь всегда любят забегать вперед.
Санта-Клара.
Соборы, морской залив с песком, вдали горы с вершинами, похожими на паруса. Кедры, запах кедров, греческая мозаика, сложенная в вид спящих на дне бассейнов осьминогов, плетеная мебель в колониальном стиле, праздники каждый вечер. Много белых домов на тихих улочках, белые велосипеды с белыми шинами, а на севере взлетные полосы для легкомоторной авиации, белым людям нелегко без легкомоторной авиации.
В Санта-Кларе с легкомоторной авиацией были проблемы.
– Что-то ты плохо выглядишь, – сказал отец. – Температуры нет?
Он тут же приложил ладонь мне ко лбу.
– Нет, кажется. Акклиматизация, – предположил отец. – У меня такое бывает – как раз на третий день. Или из-за еды, все-таки другое тут…
– Пройдет, – сказал я.
Въехали в город.
– Народа мало, – заметил я.
– Ага. Тут лодырей поменьше, а работяг побольше. Гавана не работает, здесь не так. Тут все на окраине расположено, пять минут…
Оказалось меньше, три. Я думал, что сейчас мы начнем плутать по окраинам и авенидам, но Мавзолей Че Гевары удобно располагался на западной оконечности города, чтобы туристам было удобнее добираться, ну, или чтобы они не очень в Санта-Кларе задерживались, приехали-посмотрели-свалили.
Отец припарковался на пустой стоянке, велел оставить телефоны в машине, спрятал их в бардачке. Вышли на воздух.
Площадь большая, памятник высокий.
– Почему он старик? – спросил я. – Его же молодым убили?
– Но время-то прошло, – ответил отец. – Здорово, да?
И дожди.
– Если честно, скульптор накосячил, – сказал отец. – Памятник без учета розы ветров поставлен, вот его ветром и подъедает помаленьку. Лет через пятьдесят ничего не останется, запоминай.
А я подумал, что наоборот – этот ваятель знал свое дело получше других ваятелей – памятник-то живой получился. Стареющий. Ты стареешь, и памятник стареет, жизнь видно. А то другие памятники стоят и стоят тыщу лет, и ничего с ними, мертвяками, не делается, ну зеленеют разве что. А этот…
Идет куда-то со штурмовой винтовкой. Я первый раз видел памятник, который реально шагал. Нет, скульптор толковый, памятник шагал в город, вступал в него с окраин, как и положено. Хитро еще так придумано, если ты на него смотришь, то у тебя за спиной всегда площадь, и кажется, что вот-вот…
Справа тумба с надписями, слева стена с барельефами, пальмы шумят. Тучи. Хорошо. По-настоящему. Камни в тему, зелени много, гиперборейские руины. Можно было по ступеням поближе подняться, но я не стал, там наверняка всякие таблички понавоткнуты, а тут таблички ни к чему, тут смотреть хорошо.
Я огляделся. Сесть захотелось.
– Раньше тут всегда сексоты дежурили, – ухмыльнулся отец. – В кустах дожидались. Стоило тебе неорганизованно появиться, как сразу выкатывали…
Я сел на ступень. Отец тут же огляделся. Но никто не появился.
– А там вот сам Мавзолей, – указал отец. – Тоже можно посмотреть…
– Что в Мавзолее?
– Прах героев, – ответил отец. – Ничего интересного.
Все-таки зелени много. Необычно. У нас герои все больше в граните и стали, а тут пальмы. Простор еще. И площадь достаточная.
– Сверху все это похоже на бейсбольный стадион, – шепотом сообщил отец. – Архитектор был тайным диссидентом. Пойдем в Мавзолей, чего рассиживаться?
Я бы посидел, я люблю такие места.
– Надо было телефон взять, – сказал я. – Сфотографировались бы.
– Да в Сети этого полно, – сказал отец. – А потом в Мавзолее фотографировать нельзя. Туда только с голыми руками пускают.
– Как это?
– Съемка приравнивается к шпионажу, – пояснил отец. – Можно нажить серьезных проблем, так что на всякий случай я телефоны оставил. Пойдем? Это там, с другой стороны.
Отправились в Мавзолей. Обошли памятник, спустились мимо пальм.
Мавзолей был маленький и уютный, похож на кафе, а перед ним что-то вроде лабиринта из зелени и камней. Когда подошли, я увидел, что не камни.
– Никого нет… – отец огляделся. – Такое раз в сто лет… Непонятно… Может, день такой сегодня – свободного посещения…
В день свободного посещения все взяли и свалили отсюда. Ага.
Мы приблизились ко входу. От Мавзолея я ожидал грандиозности, все-таки Мавзолей. А потом подумал, что это, наверное, правильно. Народ приходит посмотреть, видит – все как дома, все на месте, вот стул, вот одеяло, вот любимый пистолет, и вспоминает, что революция рядом. Из-за каждого революция угла.
– Эй! – позвал отец.
И добавил на испанском с почтительностью в голосе. Никто не ответил и не показался.
– Никого… – сказал отец совершенно удивленно.
И тут же добавил с журналистским интересом:
– Слушай, это упускать нельзя, уж поверь, исключительное обстоятельство, боюсь, секурососы сейчас все же понабегут.
– Кто, – не понял я, – понабежит?
– Фээсбэшники местные. Органос де ла сегуритад дел эстадо, воины плаща и кинжала… Я сейчас к машине за телефоном сбегаю, отличный репортаж может получиться!
Отец быстрым, но посторонним – чтобы не спугнуть удачу – шагом направился на стоянку.
А я вошел внутрь.
Там была стена с нишами. Стена из камня, потолок из дерева, кажется, или из камня, похожего на дерево. Мало света. Портреты… простые очень. Че посредине под звездой. Гвоздики возле каждого засохшие. Ничего особенного. Но хорошо. Хороший Мавзолей. И никакой сувенирной дряни, что удивительно, ни флажков, ни фуражек.
Вдруг я обнаружил, что не один. Справа у стены… Там горбун стоял. Снова другой, лысый, с красной обожженной головой, выпученными глазами и брюхом. И с горбом, и с брюхом, и с чемоданом. Да, с чемоданом, это меня больше всего удивило – коричневый, кожаный, а ручка белая костяная.
Я хотел «привет» сказать, потом понял, что ему все равно.
Горбун поставил чемодан на пол, достал из-под плаща фотоаппарат. Старинную надежную машину, не помню, как называется, квадратная вся, а в видоискатель смотреть надо сверху. Стал фотографировать. То есть он один раз сфотографировал – долго крутил у аппарата ручку, потом навел камеру – но не на стену с барельефами, а куда-то вбок, в угол, где ничего и не было, и нажал на спуск затвора.
Щелкнуло. Выдержка большая, отметил зачем-то я.
Потом горбун поглядел на меня.
У меня немного так волосы зашевелились – горбун был слеп, слепого сразу узнаешь. Слепой фотограф. Или глаза больные. Мне показалось, что слепой… Или почудилось. Затошнило, захотелось воздуха, я вышел.
Но не помогло, затошнило сильнее, от его глаз, белые глаза – удивительно тошнотворная штука, как у дохлого осьминога, как у протухшей рыбы. Надо воды попить.
Я направился к стоянке. Навстречу спешил отец с телефоном.
– Ты куда? – спросил отец.
– Пить захотелось, – ответил я.
– Там в багажнике, – отец вручил мне ключи.
В багажнике был портативный холодильник с водой, я выпил пол-литровую бутылку. И еще одну начал. Людей по-прежнему не было.
Через пять минуть вернулся довольный отец.
– Наснимал, – он потряс телефоном. – Редкие кадры…
– А горбун?
– Какой горбун? Там нет никого. Тут вообще никого нет, это поразительно!
Отец еще раз оглядел весь мемориал.
– Может, все в другом месте собрались? – предположил отец. – Тут еще есть боевой бульдозер возле железной дороги, но это в том конце города… Не знаю…
– А охрана где? – спросил я.
Отец пожал плечами.
– Точно испарилась… Слушай, жутко здесь как-то…
Я с отцом был согласен, жутковато. И горбун это, видимо, почувствовал и потихонечку смылся. Все потихонечку смылись.
– Какой странный сегодня день, – сказал отец. – Повезло… А впрочем, хочется есть. Ты хочешь есть, сынище?
Мне не хотелось есть, но и здесь не хотелось оставаться. Поэтому отправились в машину. Отец сказал, что он не помнит, где здесь хорошо кормят, но это не проблема.
– Где-нибудь же здесь должны хорошо кормить? – сказал он. – Мы раньше на вокзале обедали, но там так себе. Знаешь, там недалеко от вокзала есть Парк Бронепоезда, очень поучительное местечко, там бульдозер, я тебе говорил…
Мы поехали в центр, по пути отец рассказывал про то, как во время штурма города бойцы Че Гевары опрокинули с помощью трактора высланный на помощь гарнизону бронепоезд, ну, как-то так, теперь туда пионеров водят. Хотя центра в Санта-Кларе никакого особого и не было, отец сказал, есть главная площадь, все едальни вокруг нее, а сама площадь очень деревенская и уютная. Припарковались возле магазинчика, на саму площадь не пустил полицейский, тут они имелись. И музыка, она доносилась из переулка.
Мы двинулись на эту музыку и за поворотом увидели кафе с выгоревшей в нечитаемость вывеской, что-то про сегундо, бастардо и алые розы. Кафе в углу трехэтажного здания высыпалось столиками на улицу, будто в угол этот влетел тот самый бронепоезд, угол снес, да и шут с ним, здание не упало, оперлось лишь на уцелевшие лапы, и даже лучше стало, и воздух и места больше. За столиками ужинали туристы, женский ансамблик в ритме регги-латино тянул любимую астасиемпру, у стены сидел веселый старик, подпевал и зачем-то иногда не в тему дул в свисток.
– Ну вот, – обрадовался отец. – Можно и пообедать.
Устроились за крайним столиком, напротив ансамбля. Девушка с флейтой и белыми зубами, и две гитарные тетки с отвисшими подмышками. Тетки бренчали по струнам и пели, девушка играла на флейте. Она была худая, как Анна почти, только черная и волосы в длинные мелкие косички заделаны. Красивая.
– Знаешь, сынище, есть такие кубинские сэндвичи – чудовищно вкусные, – отец вытянул ноги, пошевелил пальцами в сандалиях. – Но попробовать их можно лишь за проливом. Потому что для них нужна говядина, а говядины тут нет. Понимаешь, надо брать хребтовую часть и томить ее в печи…
Музыкальная девушка выдула из флейты красивую трель, я отвлекся от отцовской кулинарии и поглядел.
Мы запнулись взглядами, я то есть запнулся. Забавно так, я уже не раз замечал эту штуку с девчонками. Едешь в метро, напротив сидит какая-нибудь, переглядываетесь, ты ее не видишь, она тебя не видит, трясетесь и смотрите друг на друга, как тигры, сквозь то есть. В точку в метре за затылком, глаза, как протезы. Девчонки здорово научились делать такие гладкие глаза, скользят этими глазами вокруг, перекатываются, как ртуть, не спотыкаются, а у некоторых вот нет, по-другому. На секунду зацепишься – и как в бездну…
– У вас есть кубинские сэндвичи? – отец подозвал официанта. – Мы бы хотели попробовать…
Он говорил по-испански, но что-то я начал понимать, хотя толком не слушал, смотрел.
Флейта сбилась и отстала, женщина с гитарой взглянула на девушку с косичками неодобрительно, флейта бросилась догонять. От этого вся песня посыпалась, и, чтобы это не стало слышно, тетки запели громче и затрясли подмышками шибче.
Я опять стал смотреть на девушку, чтобы она поглядела на меня, чтобы поняла, что я не хотел ее смущать, но она старательно прикрывала глаза.
Флейта подтянулась.
– И чтобы не дольше двадцати минут, – сказал отец официанту и тут же перевел мне. – Сказал ему, что три часа ждать не собираемся.
– Ага, – ответил я.
– Что так паршиво-то играют… – Отец оглянулся на музыкантов. – А, понятно, опять домохозяйкам лень картошку жарить, в музыкантши подались…
Случилось. С улицей влево от кафе. В голове моей что-то случилось, не знаю… Когда колено разобьешь, и на ссадине нарастет корка, а когда дня через четыре ты начнешь ее подковыривать ногтем… Вот и в голове – неприятное тянущее, точно кто-то задел ногтем коросту, понравилось, и потянул к волосам…
Длилось секунду, отпустило, глаза поплыли, а когда я собрал фокус, то увидел по-другому. Краски изменились, сдвинулись в охру и синеву, облака в небе сцепились в гигантский иероглиф, свет сделался прозрачным и резким, а предметы, напротив, чуть подрасплылись, точно их нарисовали пастельными красками. Дом слева был выкрашен в ярко-голубой, по крыше его тянулись белые шары фонарей, точно залитые сияющим молоком, и такого же цвета вдруг стал асфальт. Когда-то желтый, теперь грязно-серый с разводами дом с коричневой черепичной крышей, надпись «FARMACIA» и две двери под крышу, ржавый японский джип, притертый к стене, знак «Главная дорога», синяя неразборчивая вывеска, пустынная улица, поднимающаяся вверх. Парень менял колесо на мопеде. На наклонившемся распределительном столбе сидела ворона.
Я услышал отца.
– Эти идиоты убили его, отпилили руки, а тело закопали. А ты в курсе, где именно?
– Кажется, на аэродроме, – вспомнил я.
Голова. Болела.
– Если бы только на аэродроме. Они его закопали на взлетной полосе! На взлетной полосе, сынище! Ты понимаешь, на взлетной полосе! Это, конечно, тупик… Хотя… Могу поспорить, никто не кормил кошек в Санта-Кларе! Никто и никогда! Я готов быть первым!
