Глава 11
Вивир афуера
Бассейн был засыпан листьями еще сильнее, чем вчера. И никого не было. Я сел на бортик и поболтал ногами, разгоняя эти листья, когда они разбежались по краям, нырнул. Вода оказалась неожиданно холодной, я замерз, еще не добравшись до дна, оттолкнулся, всплыл, выбрался на сушу. Холодно. Купаться расхотелось. Кувалда так и валялась на дне. Я закутался в полотенце и вернулся в номер.
Скучно. И снова тихо. Я на всякий случай потрогал уши, но уши были холодные. Да и лоб не горячий.
Я не знал, чем заняться. Немного подумал про Анну и этого веселого американца в школе Гагарина. Наверное, друг по переписке из южных штатов, сквайр, потомственный аристократ. Из лучших семей Иллинойса. Потепление отношений, то-се, приехал сюда открывать молодежное отделение ку-клукс-клана. Или зубы полечить. Или студент. Да мало ли дел? Погуляли по старому городу, поели пиццы, а какое, спрашивает, Энни, у вас самое любимое место в Гаване? Школа Гагарина, отвечает Энни. Там, наверное, чудесно, говорит Генри. Или Майкл. Дональд. Давай сгоняем? Бывает.
Почесал руку, хотя не сильно чесалось, ядро вокруг отвердело и точно вглубь погрузилось, вросло в мясо, решился позавтракать.
Завтрак на девятом этаже был как всегда незабываем, народу мало, играли другие музыканты, две скрипки и дудка, думаю, гобой, но аппетита не вызвала даже гуава, выпил два стакана, съел блин, в желудке все свалялось в холодный ком. Кофе не стал пить, и так в голове.
Стал смотреть в окно, в сторону моря, наверное, полчаса смотрел. Все как обычно. Минут через пятнадцать заявилась семья в тельняшках, раньше не замечал их. Новенькие, фотографировали во все стороны и бормотали на непонятном, шведы, что ли. Явились и ждут. Что вот швед может понять в школе Гагарина? Про звездолеты я молчу, ни один звездолет в Швеции за последние шестьсот лет не приземлялся. Хотя нет, Карла XII они вывезли, убив предварительно пуговицей.
Ни мама, ни отец к завтраку не изволили, мне надоело думать про шведов и их незавидную участь, и я отправился разузнать, как там дела у родителей, спустился в родительский номер.
Мама нашлась, лежала на койке и читала сербскую поэзию с голубой обложкой, что-то вроде «Пробушен врх», комета на обложке.
– Все-таки графоманы – чрезвычайно полезные люди, – сказала мама, не отрываясь от «Пробушен врх». – Ничто так не поднимает настроения, как их нестройные гимны. Песни томящихся душ, такая прелесть, такая прелесть… Помнишь, на Рождество в Кислях застряли? Только этим и спасались.
Отец отсутствовал.
– Телик посмотри, – посоветовал я.
– Одну музыку показывают, – сказала мама. – Песни и пляски. И все народные коллективы, мастера маракасов и маримбы. Тоска зверская, в кино, что ли, сходить? Не хочешь?
– И что дают в кино?
– Неделя французского фильма. Тоска зверская. И всё тоска и всё тоска…
– А как «Попутный пес»?
– Что?
– «Попутный пес». Повесть. Ты же пишешь повесть?
Мама поглядела на меня странно.
– Повторяю, никаких повестей я не пишу, – ответила она. – А тебе надо больше гулять. Пойди, погуляй, проветрись немного.
Я и так все время гуляю, но спорить не стал, пошел. «Погуляй», кстати, отличная кличка для собаки, Попутного пса вполне могли звать в детстве Погуляем. А мама… Она стесняется своего «Попутного пса». Как все люди, с младых ногтей занимающиеся литературой, она боится, что ее книга будет недостойна встать на одну полку с великими незабвенными. Я бы на ее месте не стеснялся. Потому что всем плевать. Ну, посмотрят, ну не Пастернак, а кто у нас Пастернак? А если и Пастернак, что мы, Пастернаков не видывали? Зря все эти мамины терзания. Нет, есть шанс, что она ерунду наприсочиняла, но и ерундой никого сейчас не удивишь. И повторениями. И переповторениями. И вообще.
– А отец? – спросил я. – Где с утра?
– Кладбищем впечатлился, – ответила мама.
– Он же там и раньше бывал, – напомнил я.
– Там миллион могил, – сказала мама. – Можно год рассматривать, и каждый раз что-то новое.
– А меня что не взял?
– Так тебя же не добудишься. Отец стучал-стучал, а ты знай храпишь. Он там могилу интересную нашел в виде ковчега… Сто лет тут сидит, а сейчас ему это кладбище вдруг приперлось…
Могилу в виде ковчега нашел.
– Ладно, потом на кладбище сходишь. А сейчас беги, погуляй, у меня, кажется, мысли толкутся…
Беги, Погуляй!
Мама вернулась в упоение «Пробушена врха», а я отправился бродить. Взял на ресепшене карту, девушка странно на меня посмотрела и что-то сказала своей подруге. Поглядел по карте, кладбище находилось недалеко и идти удобно, до конца Прадо, направо, прямо. Решил сходить на кладбище, потом к Анне.
Возле Капитолия меня подстерег вчерашний таксист, я хотел пешком, но он тащился рядом, гудел в клаксон и приглашал в путешествие. Метров через сто он меня утомил, и я согласился. Таксист обрадовался, что я на Колон, и стал врать, что когда на Кубу приезжал папа римский, он, таксист, каждый день возил на кладбище кардиналов, удивительно жадные были мужики. А потом переключился на рассказы, как он, несчастный, живет в трудах с раннего утра до позднего вечера, что у него сто пятьдесят детей по лавкам есть просят и плачут, плачут. Думаю, что дальше он бы рассказал про то, как его мать торгует раскрашенными морскими ежами и этими же нераскупленными ежами питается, можно сказать, гложет ежиные кости, а потом пускает их на перевар.
Таксист остановился перед входом на кладбище и сказал, что это лучшее кладбище во всем мире, сюда пациентов психиатрических клиник на экскурсии водят, и многим легче. А если войти спиной во все три арки, то проживешь дольше положенного на три года. Сдачи у него не нашлось.
Вход был бесплатный, но вокруг болтались парни, продававшие за кук открытки с могильными видами и с видами знаменитостей, посетивших Колон, Леонардо Ди Каприо, Мэрил Стрип, Рианна были тут. Сделал лицо «я живу здесь два месяца», чем распугал барыжек, а потом вернулся и купил открытку с выразительной могилой, с одноногим ангелом. Пошлю Великановой, пусть ушибется.
Подъехал автобус, выпустил толпу, она меня зацепила и все-таки заволокла на кладбище, так что я немного побродил среди могил. Отца не заметил, наверное, он заглянул в один из гостеприимных склепов. Понятно. Понятно, почему сюда водят психов. Кладбище Колон было слишком светлое и слишком белое, точно не кладбище людей, а инопланетян. И не сейчас их хоронили, а в прошлом веке, в годы сердитого солнца, а сейчас от этих инопланетян в склепах остались кривые хитиновые клешни и пупырчатые панцири, давно спрессовавшиеся в мел, если достать все эти кости и хорошенько обжечь, получится неплохая сода. А может, их сородичи вывезли отсюда, потихонечку так, по ночам, чтобы никто не заметил… Из пришельцев сода всегда первого сорта получается, такая сода им самим нужна. Непонятно, где тут миллион захоронений, территория, кажется, не так уж и велика. Хотя не исключено, что тут хоронят друг над другом.
Я представил подземные небоскребы, уходящие вглубь, вертикальные могильные шахты, в которых, как в обоймах, лежат мертвецы разной свежести, настроения это не добавило.
Между могилами бродили туристы, фотографировали, останавливались перед надгробиями, вчитывались в стертые надписи, со знанием дела качали головами. Возле надгробия, похожего на фонтан, стоял горбун. Но не в плаще, а в длинной накидке вроде пончо грязного цвета. Горбун смотрел на фонтан, больше ничего не делал. Псих. Точно псих, их же приводят сюда для могильной терапии. А уже отсюда они разбредаются по всему городу. Интересно, почему они все горбатые? Какой-нибудь полиомиелит. Точно, очень похоже, из Никарагуа прислали корабль с больными, их подлечили в санатории, и теперь они ходят.
Ну и пусть ходят, я этой содой никогда не пользуюсь, а мама всегда, даже если яблоко хочет съесть, обязательно его с содой моет. Глаза от белизны заболели. Кажется, Анна здесь недалеко живет. Оказывается, здесь все недалеко, это в первое время Гавана кажется большой, потом, когда побродишь, нет.
Я достал карту, быстро нашел кладбище, нашел угол, на котором стою, прикинул, в какую сторону, нашел улочку, по которой короче всего, тут налево. Улочка хорошая, не похожая на старый город. Без этих дурных домов, полусъеденных солнцем, напоминающих коричневые черепа, спокойная, моя бабушка мечтает умереть на такой, во дворе под небом. Я шагал по этой улице, смотрел по сторонам.
Под размашистым деревом, похожим на суперфикус, похожим на сорок окаменевших змей, рос подорожник, самый скучный подорожник, а с ним рядом собака черная валялась, совсем как подорожник, самая наша, с репьями в холке, наверное, и в самом деле суперфикус, у нас он невелик размером, под потолок, если поливать, а тут вымахал. Черные собаки тут безмолвные, таксист сказал мне, что это так нарочно – черная собака не может жить в такой жаре и начинает лаять, лаять и лаять, хозяева не выдерживают этого и поутру вывозят пса поплавать на Баию, а кто хочет, чтобы у него выжила черная собака, тот отрезает ей язык еще в щенячьем возрасте. Вырастает молчаливый попутный пес. Врун этот таксист, как и все остальные вруны, никто тут собак не топит и языки им не отрезает, они сами по себе молчаливые.
Почему у них тут колонок нет с водой? Пушек, вкопанных мордами в землю, сколько угодно этого, а с водой туго…
Я остановился. Мне вдруг захотелось сесть на бордюрный камень, как это делают местные, посидеть, подумать. А можно и не думать, можно просто посидеть, что-то я устал. Это островной синдром. Великанова предупреждала, такое случается.
Заглянул в карту. Надо южнее взять, вот тут через переулок, потом мост, речка с зеленой водой, а с моста виден бейсбольный стадион, пустой, игроков не видно, бейсболисты и те.
За мостом маленькие домики. Улочка книжная, в подъем, как в Севастополе, белые одноэтажные особнячки с красными дверями, зелени много, синего мало. Я понял – синий – это трущак, нищета, белый – белые районы с хорошим асфальтом. Кажется, тут и посольская школа недалеко, и не воняет. Цветами пахнет с участков, море далеко, на воздухе никого, безлюдно.
Не полдень еще, а все попрятались. Хотя в этой стороне города, наверное, и не бывает много. И время сегодня тянется.
Я немного промазал и дал круг, но со второй попытки вышел к нужной улице.
Дома у Анны никого не оказалось, калитка закрыта, форма почек у людей повторяет форму их ушей. Я нажал на звонок, потом еще нажал, потом записку увидел, она торчала в завитках решетки. Я вытянул записку и прочитал. Анна извинялась, говорила, что вернется скоро, я могу подождать у бассейна или дома, там есть холодильник с соком.
Дом оказался не закрыт, я вошел. Странное ощущение, я никогда не бывал в домах без хозяев, как к кому ни придешь, все время обычно кто-то ошивается, разговаривает, лезет, печеньем угощает. А если никого… А если никого в доме, то тебе кажется, что сам дом за тобой присматривает. А если хозяева и есть, то везде камер понапрятали – чтобы подсмотреть – не полезу ли я в их шкафы и комоды, пока они выйдут на кухню за лимонадом.
В прихожей прохладно, у стен стояли разноцветные чемоданы, сумки. Под ногой у меня хрустнуло стекло. Ваза, или бокалы, или еще, бусы – я заметил несколько красных шариков возле стены, возле дорожных сумок. Старый черный шкаф, зеркало на дверце с истертым задником, из-за шкафа вываливается бамбуковая удочка с черными подпалинами.
– Эй! – позвал я.
Никто не ответил.
В глубине дома брякнуло, точно опрокинулся стул. Я еще несколько раз позвал, постучал пальцем по шкафу. Открытая дверь. Почему? Я первым делом подумал, конечно, о грабителях, район спокойный здесь, но всякое бывает, могли забрести, дождаться, пока никого дома не останется. Огляделся, ничего опасного под рукой не нашлось, кроме удочки. Я достал ее из-за шкафа, выбрал самое толстое колено, взял наперевес, как копье. Глупо.
Я прошел в гостиную.
Тут стало как-то теснее, мебель отступила от стен, точно вся разом сделала шаг. На стене над светлые выгоревшие прямоугольники.
Анна спала.
Это что… В записке было, чтобы подождать, а она, оказывается, дома. Вернулась, записку забыла, уснула. Бывает. Остров.
Она лежала на диване в длинных шортах и в белой футболке с мышью. Хотя, может, и не мышью, может, это был кролик такой, если кролика искупать в луже, то он станет похож на мышь. Наверное, все-таки кролик – на правом ухе у него болтался колокольчик. Точно, это не мышь, кролик, это видно по ушам – они длинные, у мышей таких не встречается, вряд ли у здешних мышей уши сильно длиннее.
Хотя кролик – это тоже мышь, только большая. Вот некоторые считают, что кролик – это не мышь, а крыса, но это не так, достаточно посмотреть на уши. И на морду, у крысы на морде всегда осмысленное и деловое выражение, хитрое, видишь крысу и хочешь оглянуться сразу, потому что начинаешь чувствовать, что ее дружки у тебя за спиной собрались. Кролик честнее, он как друг Вагайцев из детского сада, а крыса… как Великанова. Но Великанова не та крыса, что возле помойки живет, а хорошая, белая аквариумная крыса, наученная выпрашивать крекер и бежать по лабиринту, беги, беги, Великанова. Вот из панцирных щук никогда не делают мягких игрушек, а им тоже хочется.
Неожиданно показалось, что Анна не спит, а умерла, я слышал, тут такое случается, сердце останавливается от жары. Я испугался и приблизился к дивану, Анна открыла глаза.
– Как дела? – спросил я.
Анна подтянула ноги, я сел на диван с краю.
– Хорошо.
Анна смотрела на удочкино колено в моих руках.
– Это я… там валялось, – я приставил удочку к дивану. – Ты куда-то уходила?
– В библиотеку. В школу.
– Зачем?
– Книги относила, а у них там термитная пятница.
– Что?
– Термитов вымораживают сегодня.
Анна зевнула и рассказала. Мне понравилось. Термиты – бедствие для местных библиотек, им дай волю – все сожрут, до последней брошюрки. Единственное спасение – холод. Термиты очень не любят низких температур, поэтому два раза в год им устраивают арктический день. Включают кондиционеры на холод, кроме всего, есть особые переносные морозильные батареи. Библиотекарь нажимает на кнопку и сидит на табуретке в ватнике и ждет, пока книгоеды окочурятся.
– Здорово, – сказал я. – Хорошо то есть. Термитос десперадос.
– Что хорошо? – не поняла Анна.
– Термиты, – ответил я. – Это хорошо, это отлично, что они есть.
– Почему?
– Термиты – прекрасны, – сказал я. – Они безжалостны. Единственные существа, кто любит книгу искренне и беззаветно.
Я представил День Т. Только не в библиотеке школы при посольстве в Гаване, а где-нибудь у нас. Наловить этой братвы в пузырек, провезти через границу и выпустить на волю. Это добавит бодрости нашим библиотекарям.
– Термит – лучший друг книги, – сказал я.
– Термиты – это гадость, – сказала Анна.
– Это лишь на первый взгляд. Есть такая Ложа Гуттенберга…
– Как?
– Ложа Гуттенберга, – повторил я. – Это общество, которое ставит целью сохранение книг в этом мире. Недавно они объявили конкурс на лучший герб своей организации.
Анна, кажется, не верила. Я продолжал.
– Дело в том, что Ложа Гуттенберга выходит из подполья и легализуется как общественная организация, теперь ей нужны гимн и герб. Вот они и объявили конкурс среди творческой молодежи, а Великанова… Это одна такая турбореалистка, так вот, эта самая Великанова придумала для герба редкую банальщину – перекрещенные штык и перо на фоне Пушкина – это уже тыщу раз везде было, а я придумал другой герб – термиты сидят вокруг костра…
Анна поглядела на меня повнимательнее.
– Ты нездоров? – спросила она. – У тебя жар?
– Вспотел немного. Тут у вас везде жарко. А ты, кстати, замечала?
– Что? – не поняла Анна.
– Ты когда в библиотеку придешь, ты посмотри – термиты едят далеко не все книги. Дело в том, что за годы гнездования в книгах термиты приобрели хороший вкус. А хорошие книги, они и по вкусу гораздо лучше плохих. То есть, если книгу едят термиты, это означает высокое качество литературы…
– Оригинальная теория, – сказала Лусия.
Я оглянулся.
Лусия стояла возле стены, улыбалась. Пришла.
– Никогда не думала проверять качество книги популярностью ее у термитов. Надо проверить.
– У нас все так делают, – сказал я.
– Разве в России есть термиты? – поинтересовалась Лусия.
– Нет, у нас нет термитов, но у нас распространены мыши. Они ведут себя точно так же. Едят книги.
Анна рассмеялась.
– Нет, это правда, – я продолжал. – Этому, кстати, есть вполне разумное объяснение. Книги, которые чаще читают, пропитываются запахом человека. Такие книги читают вечером, с чашкой шоколада, с печеньем, мыши на них набрасываются в первую очередь, они же не дураки. Каждому явлению есть естественное объяснение.
– Это точно, – согласилась Лусия. – Каждому сверчку есть свой шесток. Как твои родители?
– У мамы акклиматизация наступила. Отец… Он немного занят.
– Понятно. Я хотела встретиться…
У Лусии зазвонил телефон, она ответила. Слушала, хмурилась, молчала. Я подумал, что стесняю ее, хотел выйти, но Лусия отключилась и спрятала мобильник в сумочку.
– Почему бы вам не пойти погулять? – спросила Лусия.
И поглядела на Анну.
– Я хотела… – начала Анна.
– Молодым надо гулять, – сказала Лусия. – Молодым надо дышать.
Анна не стала спорить, отправилась переодеваться. Я дожидался в прихожей. Лусия снова молча слушала телефон. Анна появилась через пять минут, как всегда… не панцирная щука, одним словом.
– Вы куда-то едете? – я кивнул на прихожую.
– Да, – ответила Анна. – Наверное. Как получится.
– Ну и правильно. Тут же у вас сезон дождя начинается, скучно, наверное. Куда?
Анна промолчала.
– У нас тоже так, – сказал я. – Как лето, так родителям не сидится – куда-то несутся. Все время бродим где-то, то по Алтаю, то по Уралу, я привык…
– Пойдем гулять, – сказала Анна. – Скоро станет прохладнее.
Анна надела куртку. Короткую – ту самую замшевую куртку бордового цвета, карманы с молниями. Я в одежде не разбираюсь, но с Анной это и не нужно, она что-нибудь надевает, и видно, что дизайнеры в этом мире существуют не зря. Наверное, это врожденное – уметь носить любую одежду, точно ее шили нарочно для тебя. Мы перебрались на теневую сторону улицы, и я взял Анну под руку, думаю, мне захотелось почувствовать себя немножечко кабальеро.
На сумрачной стороне было лишь чуть прохладнее, и держать Анну под руку оказалось приятно, и я действительно почувствовал себя доном.
Мы направились вниз к морю, потом свернули и еще раз свернули, но море все равно чувствовалось, оно точно выгнулось кверху и теперь нависало над городом круглым синим краем.
– Как на дне тарелки, – сказал я.
Анна промолчала.
Мне пить захотелось, мне всегда тут пить хочется, зашли в лавку, я купил воды. Выгреб мелочь, скопившиеся блестящие конвертируемые песо, уронил ключ. Наклонился быстрее, чем подумал, и приложился лбом о деревянный прилавок, небольно, но с крупными искрами, когда они растворились, продавщица уже успела поднять ключи и протягивала мне.
– Спасибо, – сказал я.
Продавщица улыбнулась, я надел ключ на палец.
– От гостиницы? – спросила Анна.
– От гостиницы… – ответил я. – То есть нет, не от гостиницы, это у отца тут недалеко квартира.
– Квартира.
– Он там живет, – сказал я. – То есть сейчас он в «Кастилье» с мамой, а мне сказал, чтобы я цветы заходил поливать. А я забыл. Тут адрес написан…
Я посмотрел на бирку, покривился, показал Анне.
– Это там, – указала она. – Здесь. Недалеко.
– Зайдем? – предложил я.
Анна промолчала.
– Может, тогда на дискотеку сходим? – спросил я. – На танцы то есть? Или в кафе? Поедим чего-нибудь, пиццу поедим или кофе попьем…
– Только надо позже, – сказала Анна. – Чтобы стало прохладнее.
– Может, все-таки цветы полить заглянем? – я потряс ключом. – На минутку.
– Тогда нам направо, – сказала она.
Отец жил в отдельном доме, похожем на дом, где балконы в виде гробов. Тут не в виде гробов, а обычные, коричневого цвета, десять этажей. Лифт работал. Мы поднялись на шестой и нашли квартиру отца в конце коридора.
Квартира отца сильно напоминала его кабинет. Кухня, заставленная консервными банками, два холодильника – тот, что побольше, для воды и газировки. Диван, два кресла, рабочий стол, на нем три ноутбука, принтер, бумаги, книги. Пыльная гиря в углу. Гитара. На стенах картины, видимо, местных художников. В другом углу фикус Бенджамена песчаного цвета, засох месяца два как. Других цветов не видно, я заглянул в комнаты, заглянул еще раз в кухню, в ванную заглянул.
Анна взяла со стола книжку, села в кресло. Я себя придурком чувствовал с этими цветами, ходил, искал, потом вспомнил – балкон же еще.
– Наверное, на балконе, – сказал я.
На балконе ничего не нашлось, кроме старой табуретки. Вернулся в комнату.
Анна читала.
– Тут фикус, – сказал я. – Одинокий…
– Его надо полить, – посоветовала Анна. – Он не будет болеть.
Я сходил в ванную, набрал в бутылку воды, вернулся. Начал поливать, но Анна отобрала у меня бутылку и стала поливать правильно, взрыхлив землю и под корень.
Жарко. Я взял оставленную Анной книгу, оказалось, что про рыбалку. Наставление по ловле марлина на банках Мексиканского залива, написано по-испански, издано почти сто лет назад, на главной странице выцветшая фиолетовая закорючка.
– Это Хемингуэй подписал, – сказал я. – Отец любит такие штуки, книги с автографами. И мама любит, дома целая коллекция. Достоевский есть…
– Нет, – покачала головой Анна. – Это не он. Он по-другому писал. У нас есть его книги. Три книги и одно письмо.
Я позавидовал.
– Музыку включить? – спросил я.
– Включить.
Я кинул книгу на столик, включил аудиосистему. Раньше отец увлекался звуком и сюда все эти тюнеры, ресиверы и колонки приволок, видимо, по пути надорвался – вся аппаратура оказалась покрыта колючей пылью, пыль была даже в лотке дисковода. Я попробовал поставить чего-нибудь из классики, но не заработало, плеер выплюнул диск, так без музыки и остались.
– Термиты, – сказал я.
– Что?
– Термиты залезли внутрь, – я указал на усилитель. – Там конденсаторы бумажные, термиты забрались и съели конденсаторы. Теперь ничего не работает. Можно кондиционер послушать.
Глупее не мог придумать, включил кондиционер. Кондиционер затрещал.
– Может, лимонада? – спросил я.
– Да.
Анна вынесла на балкон пустую бутылку. Я сбегал на кухню, достал из холодильника колу. Вышел на балкон. Я открыл бутылку колы, протянул Анне.
– Кладбище видно, – сказала Анна.
– Я там был сегодня.
– Да. Это хорошо.
Наверное, хорошо. Термиты сожрут все.
– Почему его называют Колон? В честь Колумба?
Спросил я. Открыл себе лимонада, отхлебнул.
– Да. Он здесь похоронен.
Ответила Анна.
– Он же в Испании, кажется, похоронен, – вспомнил я. – На родине.
– Нет, – покачала головой Анна. – Он здесь.
Сверху кладбище похоже на квадрат. Или на ромб. В самом центре города. И поперек. То есть городские кварталы идут по большей части параллельно морю, а кладбище углом. Сверху это хорошо заметно, с шестого этажа.
– Он здесь, – сказала Анна. – В одной из могил. Но никто не знает, в какой. Это так нарочно сделано, чтобы нельзя было найти и выкрасть кости снова.
– Кем? Сделано?
– У Хосе Марти было много товарищей, – ответила Анна. – Он хотел, чтобы Кристобаль навсегда остался здесь, на острове. Здесь… Место шага. Здесь должен был загореться новый мир… то есть новый свет…
Анна сбилась. Здесь должен был загореться новый свет. Место шага.
– Кристобаль до сих пор здесь. Они подменили останки, а на Гаити вывезли кости моряка. И в Испании другие сейчас. Колумб здесь.
А что, запросто. Так все и могло быть. И Анна вполне может это знать, она же сама из аристократов.
– Он здесь, – сказала Анна. – Он здесь.
Ее прапрадед вполне мог ночью в черном плаще на плечах и с ломиком в руке вместо шпаги красться между крестами и мавзолеями. В человеке двести с лишним костей, если их разобрать, то никаких взлетных полос не хватит.
– У меня отец любит кошек кормить, – сказал я.
Мы вернулись в комнату. Сели на диван. Я отметил, что диван стоит как раз напротив окна, так, как я хотел. И что по вечерам в окно видно море. Закат немного в другую сторону, но все равно красиво.
– А я не люблю кошек кормить, – сказал я.
У дивана на полу стояла гитара. Я помнил ее, плохонькая, еще дедушкина, с дурацкими переводными картинками, я думал, что выкинули, а вот нет, отец с собой, оказывается, забрал.
Я взял гитару, брякнул. Анна тут же отобрала ее у меня, стала настраивать. Я думал, что она споет что-нибудь из лирического, но Анна петь не спешила, настраивала и настраивала гитару. Через минуту я услышал, что она не просто настраивает, а как-то согласует ее с потрескиванием кондиционера. Потом Анне надоела музыка, Анна поднялась с дивана и стала разглядывать картину с плюшевым мишкой, ведущим рыболовный катер по бурному морю, смешная картина.
– Дурацкая картина, – я подошел ближе.
– Здесь так любят рисовать.
Я взял ее за руку. Анна обернулась и не удивилась. Я притянул ее к себе, поймал за талию и поцеловал. Прижал к стене. Анна не вырывалась, но как-то особо не обрадовалась моим стараниям, стояла, опустив руки, так что я, немного помучившись, отпустил ее и отступил.
Я отступил. Анна поправила бордовую куртку, подняла воротник. Я не знал, что дальше, как дальше.
– Мне пора, – сказала Анна. – Пора идти.
Глупо как-то. Извиняться глупо, не извиняться тоже.
– Давай вечером по набережной погуляем? – предложил я.
– Давай, – ответила Анна.
– В шесть часов, а?
– В шесть часов.
Она так и стояла возле стены, так и смотрела на мишку-капитана, на меня не смотрела.
– А где там встретимся? – спросил я. – Там, где памятник с пушками? Где Прадо заканчивается?
– Где начинается.
– Тогда я тебя там буду ждать.
Анна кивнула и направилась к выходу. А я поплелся за ней. Хотел проводить ее до лифта, но она пошла по лестнице.
Вернулся в квартиру. У меня чесалась рука. Включил кондиционер погромче. Но треск не помог. Дурацкая эта картина с мишкой, теперь все время перед глазами будет.
Я подошел к стене, снял картину, поставил ее на пол, морем к стене. Плохо было. От шеи в голову поднималась тяжесть, хотелось закрыть глаза и постучать по стене затылком. Пыли много у отца. Меня вдруг затошнило от этой пыли, я остановил кондиционер и выскочил из квартиры. Лифта тоже дожидаться не стал, шестой этаж всего, на третьем этаже на стене было написано по-русски, но не почерком моего отца, хотя он мог и левой рукой написать.
Возле подъезда меня поджидало такси, похожий на лягушку «хёндай», и новый таксист с бакенбардами. Я сказал, чтобы он ехал по Малекону до Прадо, нет, лучше до форта, который дальше, рядом с гаванью, и четырехугольный. По пути я уснул, думаю, мы ехали по набережной, вокруг дудели в трубы.
Потом я сразу оказался у форта, на мостике над рвом, а как оказался, не помнил. Я понял, что не очень себя нормально чувствую, в виски била кровь, очень неприятное ощущение, будто кто-то пытался выдавить из моей головы по теннисному мячу, один справа, другой слева, слева явно больше. Хорошо бы еще поспать до вечера, отдохнуть хорошо, вечером в шесть часов встречаюсь с Анной возле памятника. Во рву плавали бутылки, прозрачные пластиковые бутылки, зеленые и коричневые стеклянные бутылки, мелкие желтые пузырьки, и еще много другой дряни в зеленой жиже, которой стала вода. Я стоял на мостике, ведущем в форт, и смотрел на бойницу, думал – неужели находились такие дураки, что пытались штурмовать его? А вообще, он мне не понравился, этот бастион, игрушечный, с закрытыми глазами его можно взять.
Я перебрался через мостик. Надо было сразу к «Кастилье» ехать, зачем я сюда приперся, непонятно. Я определился с направлением и двинулся в сторону гостиницы. Вокруг ограды квадратного зеленого парка до сих пор кисли барыги с пластинками и книгами, один барыга подкатил ко мне и впарил монету с Сьенфуэгасом под видом редкой монеты с Че Геварой. За три кука, но в хорошем состоянии, хотя, по правде, монета была тертая.
Зря я ее купил, остальные барыги тут же ко мне привязались и не отставали до конца парка, пока я не скрылся в улочке. Мне казалось, я уже тут бывал, во всяком случае, арматурные штыри в низких подоконниках встречались.
Мимо на велосипеде прокатили два пацана лет по двенадцать. Один крутил педали, рулил и умудрялся зажимать под мышкой удочку, второй сидел на багажнике и держал в руках здоровенную рыбу, большую, глазастую, болотного цвета. Рыба была неуклюжая, пацаны то и дело останавливались и пересаживались поудобнее, устраивались сами и рыбу устраивали, смешно, казалось, что рыба с ними в компании, отправилась куда-то со своими друзьями, третьим номером, два пацана и рыба, и время заполдень. Солнце повисло над улицами, и народ попрятался под козырьки, под зонтики и по ресторанам. Меня останавливали четыре раза ресторанные зазывалы, предлагали пообедать, только я никак не мог понять, мне это надо или нет. Хотелось посидеть в прохладе, но на воздухе, холодного выпить и бутерброд. Пару раз дружелюбного вида парни предложили «такси, сигара, чика», но я мотал головой, чесал руку, и парни отставали.
Я шагал по улице. Заблудиться тут было сложно, шагай вперед – и выйдешь к гостинице, так нарочно придумано для сквозняков и вентиляции, чтобы дышалось.
Родители сидели за столиком спиной ко мне. Я их сразу узнал по затылкам, затылки у них очень похожи, хотя волосы разные.
Квадрат, обтянутый сеткой, внутри разная техника: мотоциклы, скутеры, мопеды, каракаты, стадо велосипедов, прикованных друг к другу. И тут же сбоку, под привешенным к дереву зеленым фонарем кафе, построенное из ящиков и полиэтиленовой пленки. Пахнет поразительно вкусно, народу много, все едят и смеются. Мне захотелось к ним, сесть рядом и слопать гамбургер, но я вдруг понял, что так уже не получится. Что теперь по-другому.
Мама пила воду с лимоном, а отец пил «Cristall» из зеленой бутылки.
– Не думала, что тут будет так много людей, – сказала мама. – Улицы забиты. Откуда здесь столько туристов? Нет, я понимаю, старый город, Хемингуэй… Но так много? Почему?
Отец засмеялся, было видно, как вздрагивают его плечи.
– Господь – ироничный чувак, – сказал отец. – Любит качнуть.
– Что качнуть?
– Квадрицепсы, – ответил отец. – И маятник.
– При чем это? Я тебя о туристах спрашиваю.
Мне тоже захотелось воды. Мятного лимонада, или еще как. Лучше гуавового сока со льдом.
– Туристы обладают некоторым надсознанием, – сказал отец. – Примерно как муравьи. Ты знаешь, проводили опыты с целыми колониями – в окрестностях муравейника случайным образом разбрасывали куски сахара. Постепенно муравьи научались собираться в тех местах, куда должен был упасть сахар. То есть сахар еще не падал, а они его ждали…
– Ты думаешь, что здесь упадет сахар? – перебила мама.
– Нет, сахар – это пример, не обязательно сахар. Просто люди… Они собираются.
– Куда?
Отец не ответил. У него явно проблемы с почками, его уши выглядят слишком бодро и гладко, слишком гладко, иногда, при определенном стечении света, они возмутительно блестят.
– Тебе в отпуск надо, – сказала мама. – Ты торчишь здесь слишком долго. И здесь слишком жарко. За два дня мозги вскипают, а ты тут давно вскипаешь.
– Да я в порядке…
– Ты не в порядке, – возразила мама. – Тебе не хочется домой – это плохой признак.
Я вдруг понял. Что мне не хочется домой. Да, это остров. И я, наверное, в отца. Ничего, пройдет двадцать лет, и я тоже начну видеть панцирных щук гораздо чаще.
– Мне кажется, ты… чересчур увлекся.
Мама допила лимонад.
В один из дней, скорее всего, утром, панцирная щука улыбнется и мне. Да ладно, чего там, рано или поздно панцирная щука улыбнется каждому.
– Чем?
– Оторванностью от дома. Это опьяняет, я понимаю – сиротство, блаженство, черные скалы… Хайдеггер и Кьеркегор воют на краю Земли…
– Лучше потом про это поговорим, – отец закрыл глаза, откинулся в кресле. – Как-то не хочется сейчас про Кьеркегоров. Может, еще бутербродов закажем?
– Давай.
– А как у тебя дела, кстати? Как с рукописью?
– Рукопись встала, – отмахнулась мама. – Лусия занята сейчас, ей не до переводов. А я и рада…
– Что так?
У мамы с почками все в порядке.
– Работать не хочется, – призналась мама. – Настроение ленивое. Хочется смотреть.
– Смотреть, свистеть, играть на маракасах, – отец маракасно покривлялся. – Кстати, о маракасах. Как тебе Анна?
Я придвинулся поближе, выставил ухо из-за дерева.
– Интересная девочка, – сказала мама после некоторого раздумья.
– Непростая девочка, – сказал отец.
– В их возрасте все непростые, – заметила мама. – Быть простым не модно.
– Я не об этом. Я о родителях.
– Что родители? Нет, конечно, бабушка Лусия…
– Ее отец сегуросос.
– Ну?
– Здешний эфэсбэшник.
Мама помолчала, обдумывая.
– Это хорошо или плохо? – спросила она.
– Смотря куда качнется, – ответил отец. – Все дело в аэродромах.
– Каких аэродромах? – не поняла мама.
– Запасных. Если есть запасные, то может и сыграть. Вот я и говорю – интересная Анна девушка. Впрочем, наш остолоп…
– У нас хороший мальчик, – тут же возразила мама.
– Хороший. Я и говорю, хороший.
– Ты думаешь… – мама сделала паузу. – Думаешь, им что-то…
Отец пожал плечами и снова приложился к бутылке, на этот раз наподольше.
– Нет, откуда здесь столько народу? – усмехнулся он. – Ольга-Ольга, я думал, ты догадливее.
– Чего догадливее? Что тут смотреть? Олимпиаду они, что ли, проводят?
– Олимпиада… – отец снова глотнул. – Тут все гораздо, гораздо веселее любой Олимпиады, уж поверь.
– Нет, я не понимаю, что тут делают все эти туристы?
– Они ждут, Оля, они ждут.
Я снова потрогал руку. Чечевица превратилась почти в вишню, разрезанную пополам, и цвета примерно такого же, и гладкая. И когда я ее трогал, по руке разбегались электрические колючки. И болело, корни проросли глубоко, мясо дергало, и я чувствовал, как грызет локоть и подбирается к плечу.
– Чего они ждут? – спросила мама.
Отец шепнул ей что-то на ухо.
– Да?!
Даже по спине было видно, что мама удивилась.
– Проверенная информация, – сказал отец. – Сегодня утром прибыл фельдъегерь…
Отец посмотрел вверх и бровями подкрепил.
– Думаю, не сегодня завтра объявят.
– Как интересно! – в голосе мамы послышалась филологическая жадность. – И что… – мама оглянулась, но меня не заметила. – Что они будут делать?
– Не знаю. Что тут делать… Наш, конечно, прислал самолет, но…
– Что но?
Теперь огляделся отец.
– Да ничего. На всех самолета не хватит. И надувных матрацев. Да и на море неспокойно.
Отец замолчал и снова оглянулся. Прошептал:
– Ничего поделать уже нельзя, они разбирают со складов оружие…
Мама немножко подпрыгнула, но отец тут же успокоил:
– Да не беспокойся ты так, это же Куба! Военный мятеж не мешает туристическому сезону! Варадеро будет варадерить при любой погоде.
Но мама, кажется, собиралась беспокоиться, она вскочила, и отец едва успел ее поймать за ремень. Мама дернулась еще раз, но отец придержал ее за плечи и немного придавил в скамейку, чтобы не подпрыгивала.
– Это не опасно? – спросила мама. – Мы тут…
– Да я пошутил, мать! – рассмеялся отец. – Пошутил, не дергайся! Все хорошо. Все под контролем. Все в порядке. И это уж давно не опасно, в двадцать первом веке живем.
Отец стал гладить маму по плечу.
– Кажется, ты дурак, – сказала мама. – Ты дурак и сын твой дурак, у него такие же дурацкие шутки. Угораздило же меня…
Отец поцеловал маму в макушку.
– Одна ты у нас умница-благоразумница! Все-то ты видишь, все-то ты знаешь, все-то ты понимаешь.
И снова поцеловал.
– За это и люблю.
Мама отмахнулась. Отец позвал официанта, велел принести два хот-дога и еще одну бутылку «Cristall».
– Как прошло вчера на кладбище? Удачно?
– Не. Не знаю… Куда-то все кошки подевались. Как будто… сбежали все.
– Надеюсь, тебе не пришлось кормить собак? – сочувственно спросила мама.
