Книга первая
Племенное «я»

Почти двух метров ростом, бритая голова, черная футболка, эспаньолка, бычья шея, тяжелые ювелирные часы, свободно висящие на запястье. Огромный мужик. Джон Придмор сидел прямо передо мной, упершись кулаком в подлокотник кресла. Я договорился встретиться с ним в квартире его престарелой матери в Лейтоне, что в восточной части Лондона, где та живет после выхода на пенсию. Мы проговорили несколько часов. Вокруг нас постепенно сгущались сумерки, а его пожилая мать, хрупкая женщина, которая когда-то молилась о его смерти, внимательно слушала наш разговор и время от времени вставляла пару слов.

Я приехал в Восточный Лондон в надежде, что необычная история этого человека прольет свет на самые древние элементы человеческого «я». Во многом то, кто мы есть сейчас: что мы чувствуем, во что верим и о чем думаем, – можно проследить до тех далеких времен, когда мы еще не стали людьми. Первый образец мозга современного «человека» сохранился в виде окаменелого отпечатка возрастом двести тысяч лет, однако более полутора миллиона лет мы существовали как охотники-собиратели, живущие племенами. Именно за этот период наш мозг и то «я», которое он формирует, претерпели наиболее значимые изменения. Эта доисторическая сущность все еще живет внутри нас, и Джон провел большую часть своей жизни, неосознанно находясь в ее власти. Та первобытная жестокость, с которой он себя вел, равно как и его одержимость статусом, иерархией и репутацией, коренились в самых глубоких слоях эго. И хотя его жизнь была полна совершенно диких крайностей, эти базовые инстинкты есть в каждом из нас.

Эта история берет свое начало в тот вечер, когда Джону было десять. Он вернулся домой из школы морских скаутов и услышал, как плачет старший брат. Отец был на кухне – Джон никогда еще не видел его таким сердитым. «Иди наверх!» Он нашел брата в родительской спальне – тот с опустошенным видом сидел на кровати.

Воспоминания Джона о детстве до того вечера полны родительской любви: веселые каникулы на пляже в Гастингсе, фильмы с Джоном Уэйном и любимый молочный напиток Horlicks в кинотеатре «Гранада» в Уолтемстоу. Его мать работала продавщицей в бакалее, отец был полицейским и все время рассказывал удивительные истории о хитроумных жуликах и знаменитых злодеях, которых он повстречал за свою карьеру. Например, о грабителе, который после очередной удачной кражи со взломом сбрасывал деньги в конверте в почтовый ящик по дороге домой, чтобы его не взяли с поличным. Еще был Рой Шоу по прозвищу Красавчик, для ареста которого потребовалось восемь человек. Были легендарные близнецы Крей, которых его отец однажды остановил за превышение скорости. «Он, кажется, относился к преступникам с бóльшим уважением и восхищением, чем к полицейским, – говорит Джон. – Он описывал совершенно сказочный мир – и я преклонялся перед героями его историй».

В ту ночь, когда родители наконец-то поднялись к мальчикам в спальню, отец сразу перешел к делу: «Вам обоим придется выбрать, с кем вы хотите жить – со мной или с мамой».

Джон сначала не понял. Он думал, что это не всерьез.

«Зачем? – спросил он. – Это какая-то игра?»

«Нет, это не игра», – ответил папа.

«Мы подаем на развод», – сказала мама.

Какой еще развод? О чем они вообще?

«Но я же живу с вами обоими, – сказал он. – Вы мои папа и мама».

«Ну, тебе нужно будет выбрать».

Он смотрел на них, переводя взгляд с одного на другого.

«Но я не могу».

Отец Джона переехал к другой женщине. А мать – в психиатрическую клинику «Клэйбери». Джон навещал ее там. «Она или находилась в прострации и не узнавала меня, или злилась и называла меня „сыном дьявола“. Лишь иногда она становилась моей мамой, обнимала меня и говорила, что любит. От этого было еще хуже».

На нервной почве у Джона началась сыпь по всему телу. Доктор запретил ему видеться с матерью. Дома жить стало трудно. Его отец стал не похож на себя с тех пор, как встретил ту женщину. «Я никогда не знал, чего ожидать дома, когда я приду, – рассказывал он. – Я жил как на пороховой бочке». Джон начал переедать, грубить, ломать свои игрушки, таскать мелочь у отца и играть в автоматы. Он стал воровать подставки для салфеток из универмага Debenhams и деньги из школы. Пытался сбежать из дома. Отец с мачехой сказали, что если он не прекратит, они отдадут его в приют. «Я не подавал виду, но я был очень зол, – сказал Джон. – Просто кипел от ярости».

Однажды Джон с друзьями влез в зоомагазин, чтобы украсть белых мышей. Приехала полиция. В суде Джон признался в 60 случаях воровства. Его приговорили к трем месяцам в исправительном центре «Кидлингтон» в Оксфордшире. Там оказалось еще хуже, чем он мог себе представить. Он научился драться и смотрел, как дерутся другие. Он видел, как врач бьет мальчика за то, что тот мочится в постель. Когда его освободили, Джон переехал на квартиру к брату.

Его мать к этому моменту выздоровела и влюбилась в мужчину по имени Алан. Джон устроился на работу в магазин электротоваров в Хокстоне, но не чувствовал никакой ответственности перед своими новыми начальниками. «Мне казалось, что все, кому ты веришь, все, кого ты любишь, – все тебя предадут». Он начал воровать деньги из кассы и вообще отовсюду, где только мог. В итоге его приговорили к трем месяцам в тюрьме для малолетних преступников в Холлесли, Саффолк. Ему тогда было 19. Как только он туда прибыл, парень по имени Эдриан тут же потребовал у Джона долю от его доходов. Другие ребята стояли толпой и смотрели. По опыту в «Кидлингтоне» Джон знал, что именно в такие моменты и создается репутация, а в подобном месте нет ничего важнее. Он слушал, как Эдриан все болтал и болтал о том, как именно Джон должен вылизывать ему задницу. «Он не затыкался минут пять или десять, и я просто врезал ему. С такими парнями ты или дерешься, или отдаешь им потом все, что есть».

Джона поместили в одиночку. Двадцать три часа в сутки, только кровать, унитаз, раковина и Джон, наблюдающий за тем, как начинает рушиться его психика. «Все наши поступки нужны только для того, чтобы отвлечь нас от самих себя, – говорит он. – И тут вдруг ты оказываешься наедине с самим собой». Из окна своей камеры он мог видеть Северное море вдалеке. Он писал в письмах матери и отцу о том, что его жизнь – полный провал. Он ненавидел себя. Он смотрел на гуляющих по берегу людей и мечтал о самоубийстве. Он отправил матери еще одно письмо, где просил у нее прощения за то, что подвел ее.

«Я и правда думала, что он меня подвел», – кивнула его мать. «Ну, на свидания ты не приходила, так ведь? – спросил Джон, не глядя ей в глаза. – Меня это очень бесило».

«Я бы приехала, тем более что тут не так и далеко на поезде. Но Алан меня отговорил. Ему никогда не нравилось тратить на что-то целый день, помнишь? Он вечно ворчал: „Ой, туда так далеко ехать“».

Я спросил Джона, не больно ли ему слушать все это.

«Нет», – ответил он.

Однако у его матери слезы наворачивались на глаза.

«Это мне больно, потому что стыдно перед Джоном, – сказала она. – Я чувствую, что это я его подвела».

Выйдя из тюрьмы, Джон встретил человека, которого все звали Буллер. Он работал в магазине подержанной офисной мебели на Баундари-роуд в Уолтемстоу. На пару с сыном они помогали ночным клубам и концертным площадкам с поиском охранников. Работа вышибалой пришлась Джону по душе. Ему нравились драки. Но у Буллера имелись и другие интересы. Однажды он попросил Джона забрать «лендровер» из Дувра и пригнать в Лондон. За это ему заплатили 5000 фунтов. Джон не знал, что было в той машине: наркотики, оружие, золото или что-то еще. Но он сделал все как надо, и вскоре ему начали поручать более крупные дела.

Джон стал ощущать себя полноправным членом «фирмы» Буллера, когда тот попросил его присутствовать в пабе для подстраховки во время встречи с авторитетом из Южного Лондона – она вполне могла плохо закончиться. «Тебе нужно будет надеть черный костюм и черный галстук», – велели ему. Когда Джон пришел, то не поверил своим глазам. В пабе собралось как минимум 60 человек, одетых так же, как он. Это была открытая демонстрация превосходства, пещерной племенной силы – и подтверждение репутации его босса. Прибывший на встречу соперник вошел в дверь в сопровождении всего лишь шести человек. Джон ухмыльнулся, вспомнив об этом: «До сих пор помню выражение его лица».

«Фирма», к которой присоединился Джон, контролировала торговлю наркотиками в ночных клубах лондонского Вест-Энда. Они заставляли владельцев нанимать их людей в качестве охранников и с их помощью следили за тем, чтобы в клубы пускали только проверенных дилеров. Остальных держали на расстоянии угрозами и кулаками. Джон стал одним из лучших вышибал. Он носил сделанное на заказ кожаное пальто с вшитыми в подкладку карманами для мачете и газового пистолета, которые дополняли его «походный набор»: стилет, кастет и бутылочку из-под лимонного сока с нашатырным спиртом. Каждый день был наполнен насилием. Долги нужно было выбивать, а конкурирующие банды – держать в узде. Но Джон и его дружки чувствовали себя выше не только конкурентов. «Для нас все простые люди были идиотами, – говорит он. – Зачем работать с девяти до пяти, когда можно зарабатывать кучу денег, не особо напрягаясь? Мы считали себя единственными разумными людьми, а все остальные казались нам просто червями».

Если бы тогда вам удалось спросить Джона, почему он всем этим занимался, его ответы не вызвали бы у вас особого сочувствия, но тем не менее показались бы как минимум рациональными: он пытался поднять свой статус среди своих, потому что тогда ему достались бы деньги и женщины, а того человека избил, потому что тот был наркодилером и сбывал товар на его территории. Он хорошо относился к своей банде и их образу жизни, позволявшему им вести роскошную жизнь и при этом не слишком много работать. И вряд ли он сказал бы вам: «Это все оттого, что мною руководят первобытные механизмы моего эго». Однако в каком-то смысле это был бы самый верный ответ.

Ключевые мотивы той новой жизни Джона с ее вопросами территории, иерархии, племенной политики и кровавой битвы за статус и богатства являются самыми базовыми элементами человеческого «я». Свыше 90% своего существования на Земле люди проводили в группах как охотники и собиратели, и эти основные инстинкты продолжают жить в каждом из нас. Если мы хотим понять, кто мы такие сегодня, то для начала нам следует получить хотя бы поверхностное представление о том, какими мы были тогда. Один из способов сделать это – сравнить наше поведение с повадками шимпанзе. У нас с ними одни предки, и 98% наших ДНК совпадают. Наряду с бонобо они наши самые близкие родственники. Выявив общие черты в поведении человека и шимпанзе, мы можем понять, какая часть нашего «я» живет в нас с тех пор, когда мы еще не стояли на вершине мира.

Долго искать не придется: наши «обезьяньи» черты выявляются довольно быстро. Оказывается, что у нас таинственным образом много общего. Как и люди, шимпанзе – животные политические. Они живут стаями, которые похожи на те племена (хоть и меньше их размером на 70%), в которых жили люди сотни тысяч лет назад. Это означает, что бóльшую часть своей жизни они проводят, пытаясь управлять своей судьбой посредством манипуляции окружающими. Они скрывают свои эмоции, чтобы добиться своей цели. Они могут надолго затаить обиду. Они ведут мирные переговоры, сводя вместе врагов. У них есть чувство справедливости, которое выражается в протесте, если им достается в награду меньше пищи, чем соседу, и они склонны наказывать эгоистов.

Однако поведение, типичное для группировок, подобных той, в которой существовал Джон, лучше всего заметно в озабоченности шимпанзе иерархией. Более слабые и молодые шимпанзе регулярно сговариваются друг с другом – так, особи с низким статусом, работая в команде, предпринимают серьезные и опасные попытки свергнуть лидеров. Они следят за политическими союзами в племени: если один шимпанзе защищает другого, он будет ждать ответной услуги в последующих конфликтах. Нарушение этого кодекса чести может привести к кризису, который повлечет распад их коалиции. Они участвуют в политических избиениях и убийствах, и эти акты насилия не являются результатом животной ярости – они тщательно продуманы и спланированы заранее.

Когда же какой-то шимпанзе наконец поднимается на самый верх, он руководит племенем не только с помощью агрессии. Ему также необходимо быть хитрым политиком. Известный приматолог профессор Франс де Вааль отмечал, что, когда альфа-самцы добиваются своего места на троне, они чередуют тактики поведения, и их занимают не только победы в драках и поддержание отношений с другими сильными самцами, но и защита более слабых членов племени от нападений: «Шимпанзе настолько быстро и умело собираются в группы, что лидеру племени, чтобы укрепить свое положение, нужны союзники и одобрение большинства, – пишет он. – Чтобы оставаться наверху, нужно находить баланс между насильственным подтверждением своего доминирования, удовлетворением своих сторонников и избеганием массовых бунтов. И если вам это кажется знакомым, то неудивительно, ведь наша политика работает точно так же».

Описанное де Ваалем поведение «великолепного» альфа-самца по кличке Лёйт дает нам захватывающую возможность взглянуть на те черты, которые наши «ближайшие родственники» считают частью своего идеального «я»: «Лёйт пользовался популярностью у самок, был умелым судьей в спорах, защищал обиженных и эффективно разрушал союзы своих противников, руководствуясь тактикой „разделяй и властвуй“, популярной как у шимпанзе, так у людей». Именно такое сочетание силы, мудрости и заботы представляет собой тот образец лидера, который до сих пор превозносят люди.

Итак, шимпанзе и люди похожи в том, что наши модели идеального «я» во многом совпадают, по крайней мере в общих чертах. Еще одно совпадение – озабоченность иерархией. У человека она сохранилась, потому что в наших племенах, как и в племенах шимпанзе, иерархии неустойчивы: главенство альфа-самца обычно длится менее пяти лет. Это означает, что вокруг нас постоянно бурлят интриги и слухи. Готовятся заговоры и одерживаются победы. Разыгрываются кровавые драмы. Статус представляет для нас особую важность во многом потому, что он в любой момент может измениться.

Еще одна общая черта наших видов заключается в том, что члены одного племени собираются в группы с целью напасть на другие племена. Антрополог Ричард Рэнгем заметил, что шимпанзе и люди склонны к «особо жестокой смертоносной модели межгрупповой агрессии… Из четырех тысяч видов млекопитающих и из десяти или более миллионов видов животных такое поведение характерно только для них».

Итак, мы – племенные животные. Мы озабочены статусом и иерархией, мы предвзято относимся к членам своей собственной группы и с предубеждением – ко всем остальным. Это происходит само по себе. Так мы мыслим, и такие уж мы есть. Жить человеческой жизнью – значит жить в обществе. Лабораторные эксперименты показывают, что при встрече с незнакомым человеком люди автоматически считывают всего три вещи. Что же наш мозг считает столь фундаментально и жизненно важным? Это возраст и пол, которые важны для базового социального взаимодействия, а также раса, которая для этого не важна. Установлено, что детям обычно нравятся лица тех, кто одной с ними расы, а если детям младше шести лет показать фотографии людей другой расы в неоднозначной ситуации, они, скорее всего, скажут, что те «какие-то нехорошие». Эра человека как охотника-собирателя пошла на спад около 12 тысяч лет назад, но эта модель все еще живет в нашем мозге, и несмотря на то что мы знаем о том зле, которое она в себе таит, мы все так же непоправимо социальны и безжалостно делим мир на группы своих и чужих. И тут мы бессильны что-либо изменить.

Влияние нашего племенного сознания обнаруживается во многих экспериментах социальных психологов. Так, они выяснили, что для того, чтобы зародить в людях беспочвенное предубеждение и предвзятость, нужно всего лишь разделить их на две группы. Тот же эффект племенного «я» не раз испытывал на себе я сам, когда вел репортажи из разных уголков мира: начиная с Южного Судана, охваченного гражданской войной между племенами, когда меня похитили и едва не застрелили, и заканчивая контролируемыми драгдилерами территориями среди холмов на окраинах города Гватемала. Там я попал в район под названием Перония и встретился с молодым человеком по имени Риго Гарсиа. Перония находится в «красной зоне», это территория максимальной опасности в максимально опасном городе, который, в свою очередь, является столицей невероятно жестокой страны (на тот момент уровень убийств там был вдвое больше, чем в Мексике). Риго рассказал мне о своей школе и боксерском клубе, который открыли неподалеку от нее. Атмосфера там была веселая и расслабленная. Мальчики и девочки приходили туда заниматься спортом, кто-то по утрам, а кто-то днем. Между двумя группами возникло дружеское соперничество, которое постепенно становилось все менее дружеским. Бравада превратилась в угрозы. Дети стали приносить в класс биты и мачете, чтобы защищаться. Однажды учащиеся второй смены ворвались на урок первой смены, и перепуганные учителя заперли утреннюю группу в классе. Дети стали мастерить дома hechiza – самодельный огнестрел из водопроводных труб или металлических стоек для телевизоров. Первая и вторая смены превратились в банды. «Практически все парни, с которыми я ходил в школу, были убиты, – с жутковатой невозмутимостью рассказывал Риго. – Одному из них отрезали голову».

Такое поведение часто называют бездумным, но в каком-то смысле дело обстоит как раз наоборот: межплеменная агрессия – совершенно естественный продукт человеческого «я». Именно на ней строится наша личность. И именно так она работает. Слушая историю Джона, я не мог не вспомнить, что даже в шумном головокружительном беге современной жизни и несмотря на огромную, казалось бы, пропасть между людьми и животными, правда в том, что мы всего лишь большие обезьяны из семейства гоминидов. Мы древние, но современные, развитые, но примитивные. Мы – животные.

Работая вышибалой, Джон должен был контролировать людей. И еще ему необходимо было контролировать свою совесть. В основном он делал это, развлекаясь: секс и наркотики служили отличным обезболивающим, равно как и классные тачки. Он ездил на «БМВ» седьмой серии и классическом белом «мерседесе», а жил в пентхаусе в Сент-Джонс-Вуде с видом на крикетный стадион «Лордс». Он посещал вечеринки с шампанским и кокаином в Ноттинг-Хилле. Куда бы он ни пришел, он мог рассчитывать на бесплатную выпивку, уважение «коллег по цеху» и телефонные номера женщин. С такой репутацией, какую Джон себе заработал, ему ничего не приходилось делать, женщины слетались к нему сами. Сколько их прошло через его постель? Он потерял счет. Жизнь была прекрасна. Он превратился в «крутого бандюгу», одного из тех, о которых рассказывал в детстве отец. Его статус рос, и он пробивался все выше и выше, приближаясь к правящей верхушке племени.

Однажды ночью его поставили работать у входа в клуб Borderline на восточной окраине Сохо. Место было небольшое, туда частенько захаживали знаменитости, и иногда там устраивали закрытые вечеринки мировые звезды, такие как R.E.M. Джон тогда запал на хостес, стоявшую на входе со списком гостей. Нередко бывало, люди утверждали, что они есть в списке, хотя их там не было. Обычно это не вызывало проблем. До той самой ночи.

«Вас нет в списке», – сказала девушка.

«Да, но мы все равно пройдем».

«Вы не можете войти, если вас нет в списке», – настаивала девушка.

Джон посмотрел на этих двоих. Физически они не представляли для него никакой угрозы. Один из них перехватил его взгляд и добавил:

«И ты нас не остановишь».

«Они унижали меня перед девушкой, – говорит Джон. – Она была сногсшибательной, и я пытался с ней закрутить, и последнее, что мне нужно было… – он помотал головой. – Я только-только заработал себе имя, и тут же на ее глазах эти два идиота меня ни во что не ставят. Они портили мою репутацию. Поэтому я достал из-за стойки биту и отделал их. А если говорить по правде – чуть не убил».

Самый важный урок, который Буллер преподал своему протеже, заключался в том, что репутация – все. «Для нас это звучало так: ты делаешь это все не для того, чтобы заработать деньги или получить женщин, ты создаешь себе имя. Таков закон иерархии в этом мире. Если на тебя не смотрят как на самого сильного и свирепого, если ты теряешь свое положение, то становишься никем. Но порой было очень странно. Я мог со слезами на глазах смотреть дома сериал „Маленький домик в прериях“, а затем пойти на работу и избить кого-то до полусмерти. Я словно жил в двух разных мирах. Помню, когда я только начинал работать, я сидел в пабе с Буллером, и там крутился один мелкий парень, который все время пытался получить от него работу или еще что-то, и каждый раз, когда мы здоровались, он как бы в шутку говорил: „Привет, каланча!“ Однажды я взял его за горло и предупредил: „Если ты еще раз попытаешься унизить меня перед кем-нибудь, я тебе голову оторву“. И тогда Буллер мне сказал: „Вот теперь ты начинаешь понимать, в чем суть“».

Джон, одержимый своим статусом, поддался воздействию своего племенного «я». Но в этом смысле он совсем не одинок. Озабоченность тем, что о нас думают другие, – одна из самых сильных навязчивых идей человечества. Дети начинают заботиться о своей репутации примерно в возрасте пяти лет. Разумеется, в те времена, когда люди еще были охотниками-собирателями, иметь хорошую репутацию было жизненно важно. Тех, кто плохо себя зарекомендовал, могли с легкостью избить, убить или подвергнуть остракизму, что в тех суровых условиях приравнивалось к смертному приговору. И даже сегодня основными функциями нашего «я» являются поддержание интереса к тому, что о нас думают окружающие, и стремление контролировать их мнение. В какой-то степени все мы беспокойные и гиперактивные пиар-агенты собственного эго. Когда мы понимаем, что у нас плохая репутация, наше «я» реагирует на это болью, злобой и отчаянием. Оно может даже начать отвергать само себя.

Репутацию делают слухи. Именно в этих «вкусных» маленьких историях, которые мы рассказываем друг другу, наша репутация – этот сильно упрощенный аватар, представляющий нас в социальном мире, – обретает плоть. То, какими персонажами мы выступаем в этих пронизанных моралью историях, автоматически распределяет нас на героев или злодеев и в зависимости от роли в сюжете высвечивает наши недостатки или достоинства. Мы не можем перестать сплетничать. Согласно исследованиям, слухи занимают от 65 до 90% разговоров между людьми. Уже в возрасте трех лет дети начинают транслировать окружающим свое мнение о том, кому можно, а кому нельзя доверять. Несмотря на гендерные стереотипы, мужчины сплетничают не меньше женщин, просто они реже это делают при них. Изучение слухов в одной из школ Белфаста показало, что большинство из них касается людей, нарушивших какие-то нормы морали, при этом похвалы звучали довольно редко. Один коллектив ученых даже обнаружил, что сплетни могут влиять на наше внимание, заставляя нас пристальней приглядеться к их объекту.

Эта неистребимая склонность к сплетням – тоже наследие нашего племенного прошлого. Профессор антропологии Робин Данбар известен своей попыткой вычислить размер типичного для тех времен человеческого племени. «Число Данбара», как его сейчас называют, составило чуть меньше 148. Представьте, что вы родились в племени из 148 человек. Как за всеми уследить? Как понять, кто хороший, а кто плохой, кто поделится мясом, а кто украдет твой кусок да еще и пырнет в горло? Перемывая другим косточки, вот как.

Но слухи и сплетни служили не только необходимой разведкой. Они также помогали обеспечить порядок в племени. Слухи о человеке, нарушившем важные правила, вызывали мощное возмущение у остальных членов племени, что, в свою очередь, могло привести к жестокому наказанию. Такая схема поведения, разумеется, актуальна и в сегодняшний век перфекционизма, когда слухи о других людях распространяются с невероятной скоростью, особенно в социальных сетях и интернет-новостях, вызывая взрыв морального осуждения, который, в свою очередь, приводит к призывам о безжалостном воздаянии и, как следствие, ломает карьеры и судьбы. Какими бы добродетельными ни казались себе участники этих кампаний, когда они поддаются подобному поведению, ими движут жестокие и примитивные силы. Они воображают себя ангелами, а на самом деле ведут себя как обезьяны.

Все это приводит нас к ключевой точке нашего путешествия. Именно в тех древних племенах мы начинаем распознавать глубинные причины современного перфекционизма, ведь мы стремились заработать хорошую репутацию не просто ради того, чтобы избежать побоев и наказания. У нас были (и есть) амбиции и посерьезней. Мы также хотели получить высокую оценку других, чтобы забраться повыше в иерархии племени. Нашей главной целью было, пользуясь известным выражением профессора психологии Роберта Хогана, «сойтись и обойти». Мы хотели сойтись с одноплеменниками, создав себе хорошую репутацию, а затем использовать ее, чтобы обойти их.

Но откуда мы вообще узнали, как создать себе хорошую репутацию? Как мы поняли, какие качества наше племя ценит, а какие презирает? Отчасти мы определяли это, слушая сплетни. Именно из этих вызывающих возмущение историй мы узнавали, кем нам надо быть, чтобы добиться успеха. И вот результат: с одной стороны – амбициозные «я», стремящиеся к идеалу, а с другой – некий коллективный культурный концепт этого «идеального „я“». Вот две отдельные друг от друга формы, которые нас интересуют.

Что собой представляло идеальное «я» и каковы были признаки «хорошего» и «плохого» члена племени тогда, в далеком прошлом, можно выяснить, как ни безумно это звучит, поэкспериментировав на маленьких детях. Идея в том, что все склонности и функции, которые присущи нам от рождения, суть фундаментальные особенности личности, уходящие корнями глубоко в историю. По словам детского психолога профессора Пола Блума, эти черты не приобретаются через познание мира, не узнаются от матери, в школе или церкви. Они – результат биологической эволюции.

Ученые считают, что с помощью экспериментов с детьми можно выявить общие принципы, определяющие, что такое «хороший» и «плохой» человек. В одной серии тестов с еще не умеющими говорить детьми разыгрывалось кукольное представление: мячик пытался влезть на холм, добрый кубик подталкивал его сзади, а злой треугольник пытался им помешать и скинуть вниз. Детям в возрасте 6–10 месяцев показывали представление, а потом оставляли играть с игрушками, и почти все они тянулись к доброму бескорыстному помощнику-кубику. «Это, – пишет Блум, – их подлинные социальные суждения».

Большое количество подобных исследований показывает, что когда люди говорят «хороший», они на самом деле имеют в виду «бескорыстный». Мы отмечаем и хвалим тех, кто жертвует собой ради других. Понятно, почему с точки зрения племени это имело смысл: такое поведение жизненно важно при разделении ресурсов – еды, знаний, информации, времени и заботы. Противоположное качество в данном случае, разумеется, эгоизм – черта, которую всячески осуждали, иногда с особой жестокостью.

Разумеется, эта примерная схема нашего идеального «я» не изменилась с тех пор. Нам по-прежнему нравятся «бескорыстные» люди. Мы превозносим их в разговорах, и если смотреть шире, то и во всей культуре. Эксперименты показали, что дети раннего возраста естественным образом настроены на взаимообмен. Они следят за этим и знают, когда кто-то им должен. Стремление к поддержанию справедливости обнаруживается и у четырехлеток: когда им предлагают меньше сладкого, чем другому, они, как правило, предпочитают, чтобы никто вообще не получил никаких сладостей, и не соглашаются на нечестную сделку. Даже в таком возрасте мы готовы пострадать, но увидеть, как других наказывают за несправедливость (хотя здесь есть определенная доля лукавства: при этом дети скорее были склонны принять выгодную им сделку). Мы пытаемся контролировать чужой эгоизм и таким образом сохранять нормальные отношения в племени. И по сей день эти племенные правила поведения колоссально влияют на то, кто мы такие и какое хотим произвести впечатление на других.

И все же я был озадачен. А как же Джон? В своем племени он карабкался вверх: сходился с сообщниками и пытался их обойти, повторяя традиционную человеческую схему. Но его едва ли можно назвать бескорыстным. Разве история Джона не является яркой противоположностью тому, что утверждают все эти социологи?

Ответ ускользал от меня до тех пор, пока я не понял, насколько «эгоистичное» или «бескорыстное» поведение зависит от нашего «племенного» сознания. Вспомнить, к примеру, малышей, которые «по умолчанию» ждали, что члены их группы должны друг с другом делиться: они не удивлялись, когда кто-то отказывался делиться с членами чужой группы. Бескорыстные поступки обычно совершаются ради «своих». С точки зрения Джона, он самоотверженно рисковал здоровьем и свободой ради того, чтобы лучше служить своей банде. По мнению окружения, в его действиях не было корысти. Он стремился стать самым полезным племени человеком. Знаменитый специалист по мифам Джозеф Кэмпбелл хорошо объяснил этот принцип: «Назовете ли вы человека героем или чудовищем, напрямую зависит от того, на чем в данный момент сфокусировано ваше сознание. Немец, сражавшийся во Второй мировой войне, такой же герой, как и американец, которого послали его убить».

Таким образом, мы возвращаемся к вопросу о племени и нашей к нему принадлежности. Когда мы чувствуем потребность стать идеальными, во многом именно наше общество определяет для нас этот самый «идеал». В том числе он передается через сплетни, которые часто рассказывают о нарушителях табу. Именно из-за наших племенных корней все люди одинаково разделяют представление о том, что хороший человек – это бескорыстный человек.

Все это основа основ. Пусть сегодня мы не живем в племенах в буквальном смысле слова, но психологически мало что изменилось. Мы все – члены пересекающихся сообществ. К примеру, мы можем выделять «негров» и «азиатов», «беби-бумеров» и «миллениалов», «городских» и «деревенских», приверженцев iOS или Android. И теперь слухи и сплетни являются не единственным источником информации, какими людьми нам нужно быть для того, чтобы сходиться с другими и обходить их. Мы погружены в культуру, и подобные уроки преподаются нам через газеты, фильмы, книги и интернет. Часто исход подобных историй поразительно напоминает древние сюжеты об опасных приключениях: героев (и даже актеров, которые их играют) восхваляют и возвышают, в то время как тех, кто нарушает правила, наказывают – физически или морально. Большинство людей хотят, чтобы их считали героями. Другими словами, мы надеемся, что истории, которыми каждый день стремительно обменивается наше племя, будут выставлять нас в хорошем свете.

Что касается репутации, то здесь есть еще одно важное замечание. Люди – существа, обладающие самосознанием. Мы постоянно смотрим на себя со стороны, оцениваем себя одновременно с тем, как окружающие оценивают нас. И если мы ловим себя на том, что наше поведение явно «эгоистично», наше сознание подает нам сигнал тревоги, который мы называем «чувство вины». Мы начинаем испытывать его еще до того, как нам исполнится год. Оно вызывает дискомфорт, поскольку нам нравится думать, что мы хорошие люди, те самые идеальные «я», заслуживающие оказаться на вершине племени. И всякий, кто когда-либо страдал от болезненного перфекционизма, подтвердит, что мы пытаемся создать себе хорошую репутацию не только среди окружающих, но и внутри себя.

Джону он напоминал итальяшку. Мерфи. Ирландский хрыч. Хромой, с жирными волосами. Трепач. Из кожи вон лез, стараясь казаться авторитетом, хотя был всего-навсего мелким угонщиком и дилером.Просто крыса. Джон же, как знали все посетители паба «Оливер Твист» в районе Лейтонстоун, считался одним из самых опасных преступников Лондона. Он как раз купил сигареты в автомате и на ходу случайно задел плечом Мерфи. В баре Джон открыл пачку, болтая с владельцем о последних новостях. На дворе был 1991 год, конец войны в Персидском заливе. Мерфи подошел и встал позади него.

«Когда задел кого-то, нужно извиниться».

Джон обернулся.

Сраная крыса.

«Что ты сказал?»

«Ты чё, – не унимался Мерфи, – тупой, да еще и глухой?»

Джон хватает Мерфи за горло, швыряет на пол и впечатывает кулак ему в голову – снова и снова. Вот Мерфи борется с ним на полу. А затем на рубашке Джона расплывается большое пятно – его ударили ножом. Затем у Джона начало покалывать внизу спины. Он поднимает голову. Над ним стоит дружок Мерфи, держа в руках строительный нож. Это он его порезал.

Жена владельца бара перевязала Джону раны после того, как те двое сбежали.

«Тебе надо в больницу», – сказала она.

«Ни за что».

Он позвонил своему приятелю Филу. «Быстро приезжай. Ствол захвати». Фил привез револьвер 38-го калибра. Они поехали на квартиру Мерфи, выбили дверь и обнаружили там его жену и троих детей, которые смотрели телевизор. Джон наставил оружие на женщину. Она взмолилась: «Я не видела его!» Они прождали снаружи три часа. Мерфи не появился. На следующий день они искали его в отеле Beaumont, где он иногда работал. Снова напрасно. Они расспросили местных наркодилеров – ничего.

Наконец, почти год спустя – наводка: Мерфи иногда забирает сына из школы. Джон ждал его там несколько дней. Где же эта чертова крыса? И вдруг он появился вместе со своим шестилетним сыном. «Мерфи! – заорал Джон. – Помнишь меня?» Джон сбил ирландца с ног одним ударом. Он зажал ему горло коленом и стал бить по лицу. На глазах кричащих детей и родителей он схватил голову Мерфи за уши и стал бить его затылком об асфальт.

«Вы его убьете!» – сказал кто-то.

Джон отпустил его. «Еще раз тебя увижу – убью!»

Несколько дней спустя, когда Джон отмечал крупную наркосделку в пабе Beaumont Arms на Кэтфорд-стрит, к нему подошел отец Мерфи. Ему было за шестьдесят, и он был очень зол. «Ты нанес травму моему внуку, когда избивал отца у него на глазах». Джон схватил пивной стакан и ударил им старика в лицо. Брат Мерфи бросился на защиту отца. Джон порезал его стилетом и разбил бутылку о его голову. Потом оглядел притихших посетителей. «Ну, давайте же!» Какой-то толстяк двинулся в его сторону: «Мне плевать, кто ты, но нельзя бить шестидесятилетнего старика стаканом по лицу!» Джон оказался в меньшинстве. Он вышел из паба, переоделся и позвонил двум дружкам. Те приехали с клюшками для гольфа. Джон избил толстяка до потери сознания и оставил его лежать на бильярдном столе. Затем разнес паб и пригрозил хозяину, что убьет его, если тот вызовет полицию.

Несколько недель спустя, на выходе из клуба Nightingales в Вест-Энде, Джон ударил одного из посетителей кастетом, а затем смотрел, как из его головы на асфальт брызнул кровавый фонтан. «Ты, наверное, его прикончил, – с досадой буркнул Буллер, когда вез его домой. – Тебе надо успокоиться». Джон сидел один в своей квартире на Бомонт-роуд в Лейтоне с косяком и банкой пива. На стене висели мечи, на полу валялись коробки из-под пиццы и порножурналы. Комната была выкрашена в черный. Буллер прав, он действительно стал какой-то дерганый в последнее время. Надо бы успокоиться. Если тот мужик и правда умер, ему светит десять лет за убийство. Джон решил, что недельный отпуск не помешает.

Пока он размышлял о делах, за несколько миль от его квартиры, на Кэпворт-стрит его мать читала девятидневную молитву святому апостолу Иуде, покровителю безнадежных дел, умоляя забрать ее сына. «Я просила его замолвить за меня словечко перед Богом, – объяснила она. – Я сказала: „Я молилась на протяжении всей его жизни, но он так и не изменился. Забирай его, потому что с меня хватит. Он – настоящее зло“».

Около девяти вечера Джон услышал голос. Тот перечислял все дурные проступки, которые он совершил. Насилие, женщины, наркотики, предательства. «Такова твоя жизнь, – сказал голос. – И таковы твои деяния». Джон подумал, что это телевизор. Но откуда там все это знают?

Он выключил телевизор.

Но голос остался и продолжал перечислять его грехи «один за другим, и он говорил до тех пор, пока я всем своим нутром не ощутил себя проклятым». Тогда он осознал, что это за голос и о чем он говорит.

Его отправят в ад.

Джон выбежал из квартиры на улицу, упал на колени и прочел первую в своей жизни молитву: «Помоги мне!» – и почувствовал, как его осеняет блаженное чудо, мерцающий золотой свет откровения. «Это был самый крутой кайф в моей жизни», – сказал он.

«Что, даже лучше, чем крэк?» – спросил я.

«И рядом не стоял».

Поздно ночью он появился на пороге дома своей матери. «Мама, – сказал он, – у меня кое-что случилось».

«Что?»

«Я обрел Бога».

Она изумленно посмотрела на него.

«Обрел Бога? – переспросила она. – В час ночи?»

Мать разрешила Джону остаться у нее. Алан, с которым она жила, дал ему Библию. Лежа в постели, Джон прочел притчу о блудном сыне. Сыне, который бродил по свету, грешил, а затем вернулся домой… Это был он. Джон рыдал. Та ночь была полна сверхъестественных знамений. Вокруг него раздавались адские звуки: удары, грохот и завывания. «Это было очень жутко», – рассказывал он мне. Когда, наконец, наступило утро, Алан, который тоже слышал шум, сказал ему: «Этой ночью дьявол был очень зол на тебя».

Джон спросил его, где можно анонимно исповедаться.

«В Вестминстерском соборе», – ответил Алан.

Джон доехал туда на метро, встал в очередь за одной из монахинь и, наконец, оказавшись в безопасной тени исповедальни, начал перечислять свои самые страшные поступки, о которых мог вспомнить.

«Какие молитвы ты знаешь?» – спросил его священник, когда Джон закончил.

«Я знаю Отче наш».

«Что ж, тогда прочти Отче наш, – ответил священник. – Добро пожаловать домой».

Когда Джон вышел из собора, ему хотелось танцевать. Несколько недель спустя он прошел через полную исповедь у священника в Эйлсфордском монастыре в Кенте. Она длилась несколько часов. Он исповедовался все чаще и чаще, однажды пройдя через четыре исповеди за день. Он стал искупать вину наказаниями: добровольно лишал себя сна, не ел по нескольку дней, проходил босиком несколько миль до церкви по улицам Ист-Энда. Но, несмотря на все чудо и мощь его преображения, в его новом мире были вещи, которые его смущали. Например, как так получилось, что католическая церковь столь богата, когда кругом столько бедняков? И почему Папа Римский ведет себя как глава какого-то влиятельного племени? Будто король?

Джон старался спрятать все эти вопросы в дальний угол своего сознания. У него сейчас хватало других целей. Ему нужно было измениться. Стать лучше. Теперь он понял, каким был эгоистом. В своих молитвах он говорил: «Раньше я только и делал, что брал. Теперь я хочу отдавать».

Часто говорят, что наше «я» – это «история». Если так, то во время той «ночи дьявола» «история» Джона была поразительным образом переписана, из жестокого гангстера он превратился в благочестивого католика. В событиях той странной ночи кроются важные подсказки, которые помогут нам понять не только строение личности, но и какие события и механизмы способны привести к ее полному краху.

Если мы хотим понять, что случилось с Джоном, нам для начала нужно рассмотреть всего один аспект того значения, которое психологи и неврологи вкладывают в понятие личности как «истории». Это позволит нам раскрыть одну важную и пугающую вещь о человеческом «я»: оно формируется для того, чтобы рассказать нам, кто мы, но его рассказ – ложь.

Задумайтесь на минуту, что значит быть мыслящим человеком. В сущности, это предполагает четыре типа переживаний. Во-первых, сигналы от органов чувств: картинки, звуки, запахи, вкусы, тактильные ощущения на коже. Во-вторых, способность совершать воображаемые путешествия: разум может вызывать образы из прошлого, предполагаемого будущего или из ваших фантазий. В-третьих, есть эмоциональный опыт – этот вечно бурлящий океан страха, волнения, любви, желания, ненависти и прочего, который колышется под нашими повседневными делами. И наконец, есть внутренний монолог – словоохотливый голос, который ведет свой рассказ, интерпретируя все, что с вами происходит, обсуждает и строит теории, никогда не замолкая.

Теперь вспомним «ночь дьявола». Из чего складывается опыт, пережитый Джоном? Во-первых, он услышал бесплотный голос. Во-вторых, он вспомнил о Боге, дьяволе, вечных муках и прощении, о которых ему было известно из западной христианской культуры. В-третьих, он испытал ужас. И наконец, самое главное – его внутренний голос связал разрозненный опыт Джона воедино и превратил его в поучительную историю, придавшую смысл всему происходящему. Он сказал: «Этот ужасный голос, который ты слышишь, – голос Сатаны. Это значит, что ты отправишься в ад. Но не бойся, ты знаешь, что тебе делать: ты должен молить Бога о прощении». Джон верит – то, что случилось с ним в ту ночь, было явлением дьявола. Но, с моей точки зрения, это больше похоже на короткий психотический эпизод, и от полного и долговременного краха личности его уберег именно голос в голове, который помог ему сохранить контроль над ситуацией, объясняя, что происходит и как поступать дальше. Внутренний голос Джона увел его от безумия – связывая все воедино и уберегая хозяина. Нейробиологи дали имя этому голосу – иногда они называют его «интерпретатором левого полушария». Если эго есть «история», то вот вам ее изворотливый автор.

Причудливые механизмы работы интерпретатора «я» впервые были обнаружены в 1980-е годы командой ученых, в которой работал специалист по когнитивной нейробиологии Майкл Газзанига. Они придумали гениальный способ обмануть интерпретатора. Они изучили больных эпилепсией, которым сделали операцию по разделению полушарий. Чтобы предотвратить большие судорожные припадки, им разрезали перемычки, соединяющие два полушария головного мозга. Поразительно, но эти операции давали эффект: пациенты смогли жить вполне обычной жизнью. Но поскольку их мозг был разделен надвое, а большая часть словесных и речевых механизмов, на которые опирается интерпретатор, находится в левом полушарии, ученые поняли, что можно внедрять различные идеи сразу в правое полушарие пациентов, так что внутренний голос их не обнаружит. А если он о них не знает, то и сказать об этом не может.

Устроен эксперимент был следующим образом: картинки и видеоизображения помещались под определенным углом в поле зрения левого глаза пациента, и они, благодаря устройству нашего мозга, отправлялись сразу в правое полушарие. Но поскольку внутреннего голоса в правом полушарии не было, он не мог сообщить пациенту: «Здесь изображена курица», так что пациент вообще не осознавал, что ему что-то показали. Когда правому полушарию мужчины показывали, например, фотографию шляпы, он решительно утверждал, что ничего не видел, – а затем с испугом наблюдал, как его левая рука (которая, разумеется, управляется правым полушарием) сама по себе внезапно показывала на шляпу. Это чистая правда.

В одном из тестов правому полушарию женщины показали жуткий фильм о человеке, которого толкнули в огонь. Все, что она испытала, помимо смутного видения какой-то вспышки, – это неожиданное чувство страха. «Не знаю почему, но мне как-то страшно, – рассказывала она ученым. – Я какая-то взвинченная. Может быть, мне не нравится эта комната. Или не нравитесь вы. Вы заставляете меня нервничать, – она повернулась к ассистенту: – Я знаю, что мне нравится доктор Газзанига, но сейчас я боюсь его». Ее интерпретатор, не зная, что именно фильм стал причиной ее страха, начал искать в окружающей обстановке первый попавшийся предмет, который бы его объяснил, и представил это объяснение как факт: «Это Газзанига, это он тебя пугает», – говорит он. И пациентка восприняла эту неправду как истину. «Интерпретатор стремится искать объяснения происходящих событий, – пишет ученый. – Ему подойдет первое же правдоподобное объяснение». Вместе с коллегами, которые называли такие разъяснения «конфабуляциями», он снова и снова демонстрировал это явление. Когда «немому» правому полушарию пациента знаком приказали идти, он послушно встал и пошел на кухню, а когда его спросили, почему он так сделал, он выдал ложное объяснение: «Потому что я захотел пить». Когда женщине показали изображение сексапильной красотки, она хихикнула, но когда ее спросили, почему она так сделала, она сказала ученым, что у них «смешные приборы».

Тут важно помнить, что все пациенты делали эти ошибки вовсе не потому, что были «умалишенными». Единственное, что позволило хирургическое вмешательство, – это раскрыть Газзаниге работу интерпретатора. Неприятная же правда состоит в том, что у всех нас есть интерпретатор, который объясняет нам нашу жизнь. Но его объяснение – всего лишь догадки. Мы постоянно придумываем воспоминания. Мы существуем в этом мире, делаем, чувствуем, говорим что-то, исходя из множества подсознательных причин, а в это время специальная часть нашего мозга постоянно стремится создать правдоподобную историю того, что мы хотим делать и почему. Однако у этого голоса нет прямого доступа к реальным причинам наших действий. Он не знает, почему мы чувствуем то, что чувствуем, и делаем то, что делаем. Он все придумывает.

Этими экспериментами дело не ограничилось – исследование за исследованием показывало, что у людей с неразделенным мозгом тоже случаются каждодневные конфабуляции. Вот мой любимый случай: участникам эксперимента показывали две фотографии людей противоположного пола и просили выбрать того, кто им больше нравится. Затем фотографии переворачивали лицом вниз, ловким трюком меняли местами и показывали снова. Как это ни удивительно, но только 17% участников замечали подмену. Остальные же, когда их просили объяснить, почему они считают именно этого человека более привлекательным, с энтузиазмом перечисляли все причины, хотя на самом деле описывали не того человека.

Наш мозг изобретает подобные истории, потому что хочет вселить в нас уверенность, будто мы сами контролируем наши мысли, чувства и поведение. Догадки, которые строит интерпретатор, могут оказаться как верными, так и с тем же успехом ложными. «Когда мы беремся объяснять свои поступки, у нас в голове всегда возникают истории, выдуманные задним числом, с использованием запоздалых наблюдений, без доступа к бессознательным процессам», – пишет Газзанига. Любые неудобные факты, не вписывающиеся в историю интерпретатора, игнорируются или подавляются. «Мало того, наш левый мозг немного жульничает, стараясь подогнать данные под правдоподобный рассказ. И только когда история слишком сильно отклоняется от фактов, правое полушарие сдерживает левое. Все подобные объяснения строятся на том, что попадает в наше сознание, но в действительности поступки и чувства случаются прежде, чем мы их осознаём, и большинство из них – результат бессознательных процессов, которые никогда не будут упомянуты в наших историях. Таким образом, слушать, как люди объясняют свое поведение, интересно, а в случае политиков даже забавно, но зачастую это пустая трата времени».

Если все вышеперечисленное верно, это приводит нас к тревожному выводу. Представьте на секунду такую модель функционирования человека: вы зомби, ваше поведение автоматическое, иногда хаотичное, и единственная причина, по которой вам кажется, будто бы вы контролируете свое поведение, – лживый голос в вашей голове, объясняющий вам, кто вы есть. Когда вы совершаете какой-то поступок, например решаете, кто вам нравится, или избиваете кого-то до смерти на улице у лондонского ночного клуба, этот тихий голос в вашей голове уверяет вас, что ваши действия были результатом осознанного решения, которое приняли вы сами, а затем выдвигает вам причины правильности такого поступка. Но на самом деле вы всего лишь зомби, лишенный свободы воли, которого обманом заставили поверить, будто он может делать осознанный выбор. Не кажется ли это странным?

Пожалуй, да. Однако большинство ученых считают, что это правда. Печальный факт состоит в том, что совершаемые нами поступки частично или полностью (тут нет единого мнения) контролируются нашим бессознательным. «Если вы столько же времени, сколько я, посвятите размышлениям о том, насколько наш мозг, гормоны, гены, эволюция, детство и внутриутробное развитие и так далее связаны с нашим поведением, – пишет нейробиолог профессор Роберт Сапольски, – вам тоже покажется, что говорить о существовании свободы выбора просто невозможно». Большинство же специалистов, утверждающих, что у нас все-таки есть свобода воли, полагают, что ее влияние ограничено, второстепенно или условно. Иллюзия обладания ею в том виде, в каком мы ее себе представляем, является, возможно, самой важной и самой изощренной проделкой нашего «я».

Конфабуляция, родившаяся в голове Джона в ту «ночь дьявола», проливает свет на две вещи, важные для нашего путешествия. Первая – осознание того, насколько наше «я» является «историей». Оно трансформирует хаос внешнего и внутреннего мира в максимально упорядоченный нарратив, который, если мы психически здоровы, призван убедить нас в том, что мы контролируем ситуацию и все хорошо. Для человека, который борется с перфекционизмом, этот голос, разумеется, иногда оказывается скорее врагом, нежели другом: «Ты тревожишься и грустишь, поскольку ты недостаточно хорош, ты неудачник, ты придурок, ты толстый и уродливый, таким и останешься». Эти процессы составления историй универсальны. Мозг каждого человека устроен так вследствие особенностей эволюции.

Однако в ситуации с Джоном кроется еще одна важная подсказка, которая приводит нас к следующему этапу нашего путешествия. В ту «дьявольскую» ночь сознание Джона выхватило историю, сформировавшую структуру его новой жизни, из его культуры. Он воспитывался в христианской стране матерью-католичкой, и образ его будущей жизни, как и его новая идентичность, берет начало именно из этих источников. Его «я» отобрало истории из его культурного наследия и перестроило себя в соответствии с их сюжетом. Все это намекает нам, насколько невероятной властью обладают над нами культура и истории, которыми она нас окружает. Также это позволяет предположить, что «я» и «культура» все же не являются такими уж отдельными друг от друга.

«В жизни, если ты все контролируешь, то кажется, что никто тебе не навредит, – объяснял мне Джон. – Если я ощущал, что не контролирую происходящее, то от страха впадал в ярость. И ярость давала мне власть над ситуацией, потому что тогда люди не могли мне навредить». Если Джон и нашел свое счастье, то причина этому, пусть и частичная, заключается в том, что он доверил власть над своей жизнью Богу. «Одна из самых больших перемен в том, что я больше не боюсь, – продолжал он. – Чем больше ты чувствуешь связь с Богом, тем меньше боишься. Чем меньше я теперь пытаюсь контролировать свою жизнь и чем больше доверяю ее Богу, тем более умиротворенным и терпеливым я себя чувствую».

Прежде чем попрощаться с ним и его матерью, мне хотелось получить какое-то представление о том, насколько сильно Джон изменился на самом деле. Была ли произошедшая метаморфоза реальной или это просто еще одна история, которую мозг Джона создал для него. «Я не идеален, – говорит он. – Иногда я все еще веду себя как ужасный эгоист. Я похотлив. До сих пор легко завожусь. – Он на секунду задумался. – Определенно, все дело в злости. Если я чувствую, что не могу до кого-то достучаться, с ее помощью я пытаюсь обрести контроль над ситуацией и заставить этих людей принять мою точку зрения. – Он подумал еще немного. – Ну и если на моих глазах кто-то обижает кого-то или ругается в присутствии женщины, и все такое. – Он взглянул на мать. – Помнишь случай около года назад, когда тот парень в тебя плюнул?»

«Хорошо хоть окно в машине было закрыто», – ответила она.

«Что случилось?» – спросил я.

«Какой-то парень плюнул в мою мать, пока я стоял перед светофором».

«И что ты сделал?»

«Вышел из машины и врезал ему, – ответил он. – Он отлетел вместе с телефоном прямо на дорогу».

«Но у тебя не было ощущения потери контроля?»

«Совсем нет. До того как я обрел Христа, я бы серьезно его уделал. Я бы не смог остановиться».