Старику не сиделось дома.

Сначала он колебался, стоит ли выходить. Он ведь принял решение о добровольном отшельничестве.

Но с другой стороны, разве это было сделано не с единственной целью – обезопасить участников книжного заговора и сами печатные раритеты? А стало быть, мог ли быть засчитан в качестве нарушения обета выход в простое общество завсегдатаев рынка и выпивох? Он рассудил, что не мог.

Недалеко от закрытого магазина старой книги располагался грязноватый кабачок со сносным ассортиментом. Старик, правда, не жаловал алкоголь, но там подавали и чай с баранками, по старинке. Зато уж если кому захотелось бы узнать, что происходит в народе, лучшего места и найти нельзя: все души здесь нараспашку и все языки без костей.

Сидя за осклизлым столом и выжидая, пока чай перестанет обжигать горло, старик смотрел на других посетителей и слушал, о чем они говорят.

Его всегда интересовали люди, кем бы они ни были. И в каждой детали их поведения, даже в том, как человек держит рюмку или сморкается, он умел различать пунктиры оригинальных характеров.

Сегодня его внимание привлекла сидящая напротив и чуть наискосок женщина без возраста. Если приглядеться, покажется, что ей пятьдесят с небольшим, но вот она скроит гримасу или обнажит полупустые десны, и тут же ты сможешь дать ей и за семьдесят, и все восемьдесят.

– Что, никак хороша, что ты пялишься? – спросила она старика, поймав на себе его любопытствующий взгляд. Хотя получилось у нее скорее так: – Сьто, никак хорося, сьто ты пялисся?

Старик промолчал, только улыбнулся. А ей словно того и надо было: подхватила мутную рюмашку и как-то ловко переползла к нему за столик.

– Сем угоссяесься? – лукаво спросила она, заглядываясь на баранки.

– Чаем.

– Сяем? А я вот сем.

И с этими словами она подняла рюмку и опрокинула ее содержимое в рот.

– Ах, горяссо, – прокомментировала она, зажмурившись. – А ты сего не пьесь?

– Тоже горячо.

– Один живессь, сьто ли?

– Один.

– И я одна. Мозет, соединимся на старости лет?

Старик снова ответил одной лишь улыбкой.

– Сьто? Брезгуесь? – обиделась женщина. – А я ведь не всегда такая-то была. Я из благородных и хоросюю профессию имела.

Старик прихлебнул чаю. Ну все. Достаточно остыл, можно пить.

– Сьто? Не верись? – продолжала допытываться женщина. – А я правду говорю. Знаесь, кем я была? В больнисе работала, в нейрохирургисеском отделении. Вазьным селовеком была, медсестрою.

– Я верю.

– И сколько народу через мои руки просло. Тьма-тьмуссяя.

– Это хорошо.

– А нисего хоросего, – неожиданно воспротивилась бывшая медсестра.

– Ну как же! Людям помогали, спасали их.

– Кого спасали, а кого и губили.

– Всякое бывает. Статистика такая: не все выздоравливают.

– Ох, статистика! – неожиданно засмеялась она. – Да при сем тут статистика, глупый ты селовек? Тут заговор был. Злодейский заговор!

– Какой такой заговор? – заинтересовался старик.

– Ись ты какой, – подмигнула женщина. – Все ему расскази. А ты снасала угости рюмасеской. Глядись, тогда и рассказю.

– Может, лучше чаю?

– Ессе сего! Сяю! Луссе уз водоски.

Старик заказал.

– Ну, тогда слусяй, – сказала она довольная. – Знасит, было это так…

И в течение следующего часа старик внимал длинному и местами сбивчивому рассказу, от которого ему, хоть и повидавшему много горя на своем веку, стало совсем уж не по себе.

Сначала речь зашла о маленьком мальчонке, совсем крошечном, полугодовалом, про которого она думала, что он больной, а он оказался на вид каким-то вроде и не больным совсем. Зато ему первому на ее памяти в голову железку засунули.

Мальчонка был сиротой приютской, и у его кроватки в отделении интенсивной терапии дядечка страшноватый дежурил, который, как только дитя в себя от наркоза пришло, чего-то такое сотворил с ним, вроде как включил. Так он сам сказал.

И стало ей тогда жутко очень, как будто на ее глазах что-то на редкость страшное произошло и ее же саму к этому замешали и подписали без ее ведома.

А потом все это дело еще неоднократно повторялось и словно на конвейер встало.

– Много, ох много таких деток серез насу операсионную просло, – клялась бывшая медсестра. – И всем зелезки повставляли.

– Куда?

– Да в мозги, куда ессе?

Старик совсем забыл про давно остывший чай.

– А знаесь, как страсьно зить-то после всего этакого? – спросила женщина и доверительно приблизила к нему пьяное лицо. – Догадываесся?

– Догадываюсь.

– Вот то-то и оно. А ессе угостись, сьто ли?

– Угощу.

Когда ей принесли очередную рюмку, она вдруг резко загрустила и замолкла.

Молчание длилось добрых пять минут – старик уже думал, что общение их на сегодня, а может и навсегда, закончено. Но она вдруг неожиданно поперхнулась хохотом и, побулькав им вдосталь, спросила:

– А ты знаесь, кто был тот селовек, который дезурил возле малюток после операсий?

– Нет, откуда же мне знать? – ответил старик.

– А вот ни за сьто не отгадаесь.

– Я и пытаться не буду. Я сразу сдаюсь.

– И правильно делаесь. Только я тебе не сказю.

Старик опять промолчал.

– Или сказать, сьто ли? – подмигнула она. – Не, не сказю… А то сказать?

Старик молчал.

– Этот селовек страсьный. Я его сразу зе узнала, как увидела по телевизору. Ты-то сам смотрись телевизор?

– Я? Нет, не смотрю, – покачал головой старик.

– А я смотрю. И вот как его увидела, то сразу зе узнала. Хотя и много времени просло. А он не изменился совсем. Разве сьто чуть-чуть поседел. Или волосы красит.

– Да кто же это такой? – не выдержал ее собеседник.

– Ага! – торжествующе воскликнула она. – Любопытствуесь, знасит, все-таки. А я не сказю. Не, сказю. Потому сьто ты селовек хоросий и меня угоссял. А тот плохой селовек, хоть и больсой селовек. Знаесь, кто это?

Она замолкла на пару мгновений, вожделея большего художественного эффекта, а потом выпалила ему в лицо вместе с алкогольными парами:

– А был это нась президент!

И как только она это сказала, в голове у старика мгновенно сложились ранее казавшиеся не подходящими друг другу детали головоломки.

Все стало прозрачным в его голове: и признания этой пьянчуги, и операционная из странного цветного сна Евгения, который не давал тому покоя уже несколько лет, и президентство президента, и целительство целителя. Он все совместил и все понял. И в этот миг открывшейся ему ослепительной в своем уродстве истины он задал случайной и вместе с тем такой неслучайной соседке по столу один лишь вопрос.

– Почему вы живы? – спросил он.

Женщина снова расхохоталась в ответ и выдала совсем уже неожиданное признание.

– Не зива я, убили меня, милок.

– Да как же?

– А вот так. Как насяли наси враси да сестры погибать один за другим, одна за другой: кто в автокатастрофе, кто дома от закоротивсего провода, стала я сювствовать сьто-то, словно бы подозревать. Правда, выводов я сделать не успела. А тут этот позар и слусился.

– Какой пожар?

– В квартире моей позар. Вот тут, на этом самом рынке задерзалась по пути с дезурства. А квартиру мою и подозгли без меня.

– Да какой же им был смысл без вас-то ее поджигать?

– Аааа, – протянула она. – Так у меня сестра родная тогда из деревни гостить приехала. Не двойняски мы, но больно похозие. Вот они, видать, ее за меня и приняли. Квартиру снарузи заперли и выйти не дали. А как сгорела она дотла, позвали понятых да и подписали протокол, сьто, мол, зилица одинокая погибла.

– Так вы?..

– С тех пор по сестриным документам зиву. А она у меня была без образования, торговка простая. Вот и я посла по ее стопам.

– Так они не знают, что вы живы?

– Нисколеськи не догадываются, – заверила она прямо-таки с каким-то ликованием.

– Послушайте меня, дорогая моя! – забеспокоился старик. – Я вас умоляю, вы никому больше об этом не рассказывайте. Не ровен час кто-то разболтает и вас найдут.

– Да кому зе я рассказываю? Только здесь, своим.

– Умоляю, ни своим, ни чужим – никому больше не рассказывайте. Если жить хотите.

– А, зить-то. А зить-то я не особо хосю.

– И все-таки: ради себя, ради памяти безвинно убитой сестры, ради справедливости и правосудия, которые еще, быть может, восторжествуют когда-нибудь и потребуют вашего свидетельства и вашей присяги – не рассказывайте. Хорошо? Обещаете?

– Да обессять-то я могу, а вот удерзаться спьяну – того не обязуюсь.

– Постарайтесь, голубушка! А я постараюсь вам помочь.

– А это хоросо, – согласилась она. – Знасит, придесь сюда ессе?

– Приду, если жив буду.

– А ты зиви!

И они попрощались. И всю дорогу домой в голове у старика бились две настырные, как соседский ночной молоток, забивающий гвоздь в разделяющую смежные апартаменты стену, мысли.

Первая: как сообщить все это Евгению? Нет, вернее так: как незамедлительно сообщить все это Евгению, да еще и не привлечь внимания властей?

И вторая: если за ним все-таки следили и подслушали его разговор с бывшей медсестрой, то что теперь будет и с ней, и с ним?

За время, понадобившееся ему, чтобы преодолеть расстояние от кабачка до дома, никаких ответов у него, к сожалению, не возникло.