Люди стояли плотными шеренгами, и каждый держал в руках по камню.

Был довольно прохладный день, но они согревали друг друга телами и горячностью единого порыва.

Они собрались здесь не просто так, а ради выполнения высокой миссии – свершения правосудия. И пары негодования вырывались из их ноздрей и ртов вместе с дыханием, витали над толпой каким-то гипнотическим конденсатом, так что любой опоздавший, если бы таковой нашелся, присоединившись к этой толпе, немедля ощутил бы ту же слепую ненависть, которая склеивала их всех воедино.

Тут и там, среди толпы и по сторонам, виднелись телекамеры – действо должны были транслировать по всем каналам в прямом эфире. И декорации, с учетом потребностей трансляции, были изготовлены на славу.

По центру, на своеобразной проплешине этого человеческого леса, было создано возвышение, куда предполагалось привести казнимую, чтобы продемонстрировать ее жаждущим мести.

Затем с этого самого возвышения ее должны будут столкнуть вниз, на выложенную острыми камнями площадку, где, и так изрядно пострадав от удара, она будет обречена погибнуть от тысяч камней, брошенных возмущенными ее поступком соотечественниками.

Вот такой приблизительно получался сценарий, в разработке которого, естественно, пришлось поучаствовать и Кларе. Да и как могло быть иначе, если многолетний телевизионный опыт и врожденный перфекционизм не позволяли ей оставить грандиозное шоу в руках дилетантов?

Повсюду – на разделяющих шеренги столбах, на подпорках подиума и на специальных экранах, которые нужны затем, чтобы крупно показать краям толпы то, что происходит в ее эпицентре, – мелькало лицо осужденной преступницы. Бледное тонкое лицо и шея с синими руслами венозных речек, угадываемых под кожей.

При виде такого лица, совсем еще девичьего и наивного, иногда хочется замедлить шаг и срочно порыться в карманах и в сумке – не завалялось ли там леденца или пряника, которые могли бы подсластить жизнь такому грустному существу.

Но никто из собравшихся, а их были тысячи, не задал себе или соседу вопроса: «Как эта девчушка могла решиться на свой отчаянный поступок?». Никто не пытался проанализировать ее возможные мотивы. Никто даже не удивился тому, откуда в этой стране берутся такие люди, вылепленные из тонкого белого теста, без дрожжей солидарности.

Кто она была, эта преступница? Мятежная одиночка? Участница массового заговора? Подосланная заграничная шпионка?

И какие цели она преследовала? Расплатиться за личное горе? Свершить политическую акцию? А может, она просто помешанная и не отвечала сама за себя, держа в руках тот проклятый пистолет?

Толпа не знала. Ей было известно только, что преступница признала свою вину и в гордыне своей даже не просила о помиловании.

Самые маленькие номера в этой стране, конечно же, провели дознание. Но им не удалось добиться ничего существенного. Потому что девушка никого не выдала, взяла всю ответственность за несостоявшееся убийство на себя и в качестве мотива назвала личную глубокую ненависть к лидеру, созданному им режиму и религиозному сознанию как таковому. И ни полиграф, ни уколы, ни пытки не помогли следователям извлечь дополнительных сведений.

Так что, судя по всему, девушка не врала, а действительно совершила попытку убийства, следуя собственному плану и собственному сильному чувству.

Как она, такая молоденькая, успела пропитаться этой ненавистью – как говорится, одному Богу известно. Хотя, когда спросили Бога, он ничего не ответил, а только распорядился доставить на место казни симфонический оркестр.

И сейчас музыканты как раз наяривали вторую часть Бранденбургского концерта № 5, тем самым сигнализируя, что казнимая вот-вот появится перед публикой.

Какая-то женщина в толпе при звуках Баха инстинктивно потянулась за сумочкой с филармоническим веером и только потом вспомнила, что она не в филармонии, а на центральной городской площади, открытой всем ветрам и заполненной до отказа.

Мужчина же, стоявший прямо за этой женщиной, при ее внезапном шевелении почувствовал некоторое возбуждение и даже хотел было ущипнуть шалунью за мягкую заднюю часть ее выдающегося корпуса, но тут же передумал и начавшееся в паху ощущение утратил. Во-первых, его руки были заняты тяжелым камнем, а во-вторых, торжественность момента вновь снизошла на него, и плоть замерла в подчинении духу.

Ветер же становился все сильнее и поддувал музыкантам в такт и в нужную тональность, но и мешал слегка, пытаясь растрепать то волосы, то партитуры.

Наконец на помосте возникло движение, и толпа напряглась, вытягивая шеи.

Сначала на возвышение вползли сопровождавшие казнимую конвоиры, а затем и она сама, одетая не по сезону: не то в легкое платье, не то в сорочку.

Ее спина и плечи были обнажены, волосы собраны в высокий пучок, а ноги босы и уже стерты местами до крови.

– Что ж ее всю дорогу до площади пешком гнали? – спросил было кто-то, но тут же прикусил язык.

А кому-то другому показалось, что девушка похожа на его собственную дочку, вот разве что чуть меньше росточком, а в остальном – просто копия. Но и он молчал и радовался про себя, что его дочь сидит сейчас в тепле у телевизора да пьет чай с сухарями.

И все сжимали камни, крепче и крепче. И все знали, что придется бросить, и уговаривали себя, что в этом нет ничего страшного. Глаза закрыл да швырнул не глядя – всего-то и делов.

Экраны, установленные повсюду, вспыхнули и отобразили лицо преступницы. Не те портреты, которые висели на столбах, а ее нынешнее лицо, сиюминутное, взаправдашнее. И это лицо сразу заставило всех потупиться, но и тогда не отпускало, а продолжало стоять уже перед опущенными глазами и вползать куда-то в нутро, в душу, в кишки.

Она не смотрела на людей, только прямо перед собой в воздух. И глаза ее были чужими на этом лице, как будто их забрали у другого человека и приклеили на пустую кожу.

– Под наркотой она, – прокомментировал кто-то из знатоков. – Гуманное все-таки у нас правительство, позаботились, чтоб не так ей страшно было.

– Раньше надо было бояться, – огрызнулся человек по соседству. – Когда свои козни замышляла. А сейчас уже поздно.

– Правосудия! – крикнул кто-то из соседних рядов.

И люди подхватили это слово и стали перекатывать языками бесконечно, все громче и громче.

И вот уже крики затоптали Баха, и оркестранты, как актеры немого кино, водили смычками, надували щеки без всякого звука. И в домах тех, кому не посчастливилось быть на площади, уже тоже начали скандировать, как будто речь шла не о казни, а о футбольном матче, в котором решалась судьба любимой команды.

Только кричали они не «Гол!», а «Правосудия! Правосудия!». И с каждым повтором становилось все яснее, все необратимее, что казнь таки состоится. Что не приедет добрый вестник в волшебной карете и не объявит о помиловании, не освободит от смертельного страха, как Достоевского и других петрашевцев.

А и ладно! И поделом ей, ведьме!

Ведьма между тем дрожала. Не от страха, должно быть, а от холода, который пробрал ее тщедушное тело до костей, до костного мозга.

Этот сотрясающий ее озноб вызвал некоторое недовольство зрителей, оторвавшихся от рябивших экранов, словно речь шла не о человеческом страдании, а о техническом браке, о дрожании камер.

– Скорей бы уже! – сказал еще кто-то из толпы. И непонятно было тем, кто прильнул к нему сбоку, и сзади, и спереди, о чем он ратует: о том, чтобы бедняжка уже отмучилась, или о том, чтоб самому быстрей отправиться домой, с чистой совестью после сделанного на славу дела, к теплому супцу.

Какой-то чин из судейских наконец вышел к микрофону, стоявшему тут же на помосте, и начал зачитывать приговор.

Люди у телевизоров слышали каждое слово, а вот тем, что на улице, не повезло: ветер решил сыграть с ними еще более злую шутку, чем раньше с музыкантами, и так расшалился, так задул во все свои ветряные щеки, что толпе оставалось довольствоваться лишь отдельными слогами.

– Все шоу насмарку, – неистовствовала Клара, ломая увенчанные фиолетовым маникюром пальцы. А над нею, как и над остальными на площади, порхали бабочки злобных звуков:

– …это… кара… твет… вари… к ка… через… нями.

Это означало, что сейчас уже начнется сама казнь.

И точно: музыканты переключились с Баха на Моцарта, и городские квартиры (на площади, опять же, слышно было очень плохо) заполнились прекрасной мелодией Реквиема.

Девушка была еще жива, но музыка хоронила ее раньше срока, и каждая нота хлестала ее по лицу и телу, как брошенный кем-то камень.

Казнимая так и не смотрела ни на кого, только прямо перед собой, в заполненный моцартовской гармонией воздух. А потом конвоиры подвели ее к самому краю помоста и столкнули вниз.

– Ах! – выдохнула толпа.

А услужливые камеры сразу поползли за упавшим белым телом и показали всему государству, как острые камни окрашиваются красным.

Медленно-медленно, красиво так. Как будто художник моет кисти, и с них сползает и растекается по сторонам ненужная уже, отжившая краска, создавая своего рода шедевр, недоступный сознательному мазку никакого гения.

А потом, и вот что интересно – безо всякой команды (или она прозвучала, но те, что на окраине, опять не расслышали?) люди с камнями потянулись к разбитому от падения телу.

Бросок, еще бросок.

Бросок, еще бросок.

Бросок, еще бросок.

Дежавю? Или просто дурная бесконечность размеренных жестов?

Девушка поначалу стонала, должно быть, но этого даже и те, что в квартирах, расслышать не могли.

– А ведь вешали микрофон беспроводной на рубашку сучке! – кричала Клара в свой продюсерский телефон.

Но продюсеры не слышали. Они тоже стояли в очереди с камнями. Чтобы не выделяться. Чтобы потом никто не ткнул пальцем и не сказал: «А почему это ты не бросал?»

Бросок, еще бросок.

Бросок, еще бросок.

В месте, где недавно еще виднелось белое тело, образовался высокий холм.

И он все рос и рос. И бросание камней становилось уж совсем бессмысленным, потому что никак не могло повлиять на судьбу убиенной. Но они все-таки бросали. Бросали и бросали. Пока людей на площади не осталось совсем.

И только тогда камеры погасли, а в эфире возникло прекрасное лицо живого Бога, который благодарил публику за внимание и разъяснял возвышенную суть произошедшего.

По его словам, душа девушки сейчас ликовала на Небесах, получив полное искупление грехов, заслуженное страданиями.

И Бог улыбался с экрана, признаваясь в пылкой любви к убитой и ко всем живым.

Да никто и не сомневался, что душа бывшей преступницы, а ныне святой воспарила к священным высям. Но тело ее оставалось пока внизу, погребенное под такой невыносимой тяжестью, которую могут создать только сплоченные общей верой народы – плечом к плечу, сообща.