Операционный стол стал казаться просто огромным, после того как на него положили такого маленького ребенка.

Малыш не спал, а смотрел вверх на яркую лампу. Смотрел, почти не щурясь, словно желтый пронзительный свет ничуть не мешал ему вычленить тонкие полоски на стекле и блестящий каркас из нержавейки. Смотрел, не отрываясь. Смотрел в упор.

Было ему, судя по виду и по медицинской карточке, всего несколько месяцев от роду.

«А уже больной, – с жалостью подумала медсестра. – Такой крошка – и больной!»

Она не понимала тонкостей диагноза, но вместе с остальной хирургической командой готовилась к операции на головном мозге. И разложенные ею на белой ткани инструменты – всевозможные щипцы, шпатели, корнцанги – сегодня казались особенно острыми и агрессивными, несоразмерными головке младенца.

Он же, словно влекомый не по возрасту развитым любопытством, тоже вдруг отвернулся от созерцания лампы и посмотрел как-то вбок, вправо, как раз туда, где она подготавливала шприцы.

«Наверное, шприц звякнул о поддон, вот он и повернулся», – подумала она и сама отвела глаза. Потому что взгляд малыша был уж очень пронзительный, и ей вдруг стало не по себе.

«Он не понимает, что его ждет, и не боится, – продолжала думать медсестра. – Может, он ждет, что ему поменяют пеленки. Или дадут погремушку».

Она знала, что ребенок – сирота, но выглядел он спокойным и ухоженным.

Вроде бы он все время находился в каких-то очень хороших яслях, открытых на деньги того самого благотворителя, который сейчас оплачивает операцию и тем самым спасает ему жизнь.

«Как хорошо, что мир не без добрых людей, – подумала медсестра. – Вот и этому малышу повезло, о нем есть кому позаботиться. А иначе бросили бы его куда-нибудь на помойку. Или умер бы он от своей опухоли в голове где-нибудь в интернате для умственно отсталых».

Хирург между тем уже помыл руки и ждал, что она завяжет ему халат и поможет надеть перчатки.

– Такой маленький, страшно! – сказала она.

– Ничего, не впервой, – успокоил хирург.

– У него что-то опасное?

– Жить будет.

Ну, уже хорошо.

– Готовьте маску, – распорядился материализовавшийся у стола анестезиолог. – Начинаю вводить раствор.

Он схватил маленькую ручку своей большой и волосатой, и сердце медсестры опять сжалось от жалости.

Ребенок тихонько пискнул под иголкой, но не успел расплакаться, а вздохнул и затих.

– Маску, – сказал анестезиолог.

И все пошло своим чередом.

Шаг за шагом, как объясняли в училище. Как значилось в конспектах. Как рисовалось на схемах. Как показывалось на практике. Как успело примелькаться в операционной.

И только в середине операции что-то ее смутило. Потому что было не по учебнику и не по логике вещей.

Вместо того чтобы вырезать опухоль или исправить видимую глазом патологию, хирург велел взять заранее приготовленную вместе с другими инструментами коробочку и извлечь ее содержимое – простерилизованный металлический предмет.

Маленький, незнакомый ей предмет, похожий на датчик к какому-то электроприбору или на что-то в этом роде.

– Что это? – спросила она сквозь маску.

Но ей никто не ответил. Да и могла ли она рассчитывать на ответ во время операции, когда хирург сосредоточен исключительно на пациенте и весь превратился в пальцы?

Маленький трепетный мозг ребенка принял в себя таинственную железку, и глаза его дрогнули под опущенными веками.

Ему не больно, это она точно знала, но все равно захотела сжать и погладить маленькую ножку. Скорее для того, чтобы успокоить себя, а не его.

И операция снова пошла по знакомому ей сценарию. И закончилась благополучно.

Только голова малыша сильно увеличилась в размерах из-за многочисленных бинтов, и теперь он был похож на маленькую белую тыкву с младенческим туловищем.

– Пульс в норме, давление в норме.

– Ну и отлично. Справились быстро, теперь можно и отдохнуть.

И ребеночка увезли в отделение интенсивной терапии, как и полагалось, пока он не придет в себя.

«Сбегаю потом проведаю его, – пообещала себе медсестра. – Такой хорошенький, такой бедненький».

И она сдержала обещание: в пересменок не помчалась сразу в гардероб, а зашла проверить, как там прооперированный сиротка.

К ее изумлению, рядом с кроваткой кто-то был – одетый в темное мужчина с очень прямой, прямо-таки военной выправки, спиной.

Услышав ее шаги, мужчина обернулся, и сердце в ней почему-то замерло.

И не то чтобы он был как-то особо страшен или уродлив, но все-таки отвратителен до гадливости. Наверное, потому что лицо его было почти совсем как неживое, словно с одеревенелыми мышцами, зато взгляд, наоборот, жуткий и цепкий.

Медсестре показалось, что он пронзил ее этим взглядом и мгновенно понял ее всю, до самых сокровенных и стыдных мыслей и воспоминаний. Как рентген, как детектор лжи. А ведь она не успела даже поздороваться.

Впрочем, длилось наваждение недолго, потому что мужчина словно выдернул из нее свой взгляд, как шампур из шашлыка, и холодным тоном спросил, что ей надо.

– Я пришла проверить малыша. Я медсестра, работала на операции.

Мужчина, кажется, был совсем не рад услышать такие слова. Она почувствовала это и попятилась, прося прощения и лепеча что-то вроде: «Уже ухожу. Не буду вам мешать».

Тогда и мужчина, показав, что беседа исчерпана, а извинения приняты, отвернулся и опять одеревенел шеей и спиной.

«Наверное, кто-то из яслей, может, даже сам благотворитель», – подумала медсестра.

Только вот что странно: когда она уже собиралась выйти из отделения, она услышала слова мужчины, обращенные к ребенку.

Может, ей померещилось, конечно. Все-таки в интенсивной терапии всякие приборчики пикают, лезут в уши.

И все-таки. Он сказал не традиционное «Привет, малыш!». Или «А кто это у нас проснулся?!» Или «Очнулся – вот молодец». Или «Ай да мы! Как быстро пришли в себя».

Любая подобная фраза была бы очень уместна в этих стенах. Даже по отношению к ребенку, который еще не понимает смысла слов.

Но мужчина в темном сказал что-то совершенно не вяжущееся с действительностью.

Он сказал: «Ну что ж! А теперь я тебя включу».