Девушка с большим животом ела черешню. Брала с большого блюда влажные ягоды и запихивала в рот – очень вкусно!

В каком-то смысле ей даже повезло. Не случись этого ребенка, не видать бы ей черешни. Со студенческой стипендии не больно разживешься.

Так она думала сейчас, пока сладкий черешневый сок заполнял ее рот. Но при этом она прекрасно понимала, что лукавит, что как только черешня закончится, а ребенок в животе начнет танцевать, ее мысли резко изменятся.

Она уже не будет думать о том, как ей повезло. Она будет думать о своем предательстве. О том, что комочек в ее нутре скоро осиротеет и всю ее жизнь будет незримо корить этим сиротством свою непутевую мать.

«А что, если оставить его?» – уже в стотысячный раз врала себе она. Убежать, уехать, скрыться. И никто не найдет. И ребенок останется с ней.

«А как же контракт? Ведь подписала, обязалась… Да и ему там лучше будет».

«Там» не обозначало конкретного места. «Там» – это было где-то с другими людьми, с названными мамой и папой, хорошими, обеспеченными, любящими.

«А если не полюбят? Если будут мучать и корить каждым куском?»

Это было страшно.

А вот кое-что пострашнее:

«А когда я состарюсь и буду ехать в трамвае с тяжелыми авоськами с рынка, он мне места не уступит. Будет сидеть себе, плеер слушать и не догадываться, что над ним его мать стоит, что у нее в авоське черешня мнется. И я не буду знать, что это он. И именно потому, что не буду знать точно, в каждом подходящем по возрасту парне мне будет видеться сын. В сотнях парней, в тысячах».

И голова ее начинала кружиться. То ли от страха, то ли потому, что сроки ее подходили – со дня на день рожать.

То, что у нее в животе мальчик, она знала точно – Контора оплатила дорогой ультразвук.

Было ей также известно, что ребенок совершенно здоровый, хорошо развитый, правильного веса.

С экрана монитора, где он копошился в ритм самому себе, как она ощущала его под ребрами, он казался славным и чудовищно реальным.

– А ты бы на него не смотрела, не привыкала, – посоветовал старичок из Конторы, когда она пожаловалась ему на резко усилившийся материнский инстинкт. – И так и знай, и заранее готовься: родишь – тебе его не покажут.

«Не покажут, – эхом отозвалась боль в ее душе. – Чтобы не терзалась воспоминаниями. Или, наоборот, чтобы терзалась еще больше, видя в каждом: и в брюнете, и в блондине, и в рыжем, и в бледном, и в загорелом, и в веснушчатом – во всех! – свое кровное горюшко. И чтобы плакала».

– Ты слишком молоденькая еще, – успокаивал старичок. – Сейчас ты при деньгах. На ноги встанешь, замуж выскочишь и родишь себе еще одного, а то и двух, трех. Сколько захочешь, столько и родишь. И доброе дело будешь иметь за душой – подаришь счастье бездетным людям, которые без тебя бы совсем отчаялись.

– Вы уже знаете, чей он будет?

– Знаю, – врал он. – Очень хорошая пара. Собака у них есть. Дворняга, но с примесью благородных кровей. Будет твоему мальчишке весело. Будет с собакой играть, на дачу ездить. Дача у них знатная. Будет он как сыр в масле.

Она кивала, а сама прикрывала живот рукой. И невдомек ей было, что если бы она захотела оставить ребенка, то закон был бы на ее стороне. Несмотря на подписанный договор и несмотря на льстивые речи старичка.

Продавец из магазина старой книги пытался ее образумить, сводить к адвокату. Кричал что-то про священное право материнства, которое не смеет попрать никто и ничто.

Она не послушала и ни к какому адвокату не пошла. Ее совесть не позволяла подвести старичка, в его лице всю Контору и всех бесплодных людей.

«В конце концов, “там” ему будет лучше», – повторяла она, как мантру.

Когда отошли воды, ей не нужно было метаться по общежитию, выклянчивать звонок и вызывать «скорую», чтобы ехать в дежурный роддом. Все было по-другому, по высшему разряду.

Жила она теперь в съемной однокомнатной квартирке с телефоном. И по ее вызову тут же приехал водитель Конторы, который отвез ее в частное отделение одной из лучших клиник, где ее ждала VIP-палата.

Там ее обласкали, выдали новый, совершенно еще ненадеванный халат, проводили в ванную с джакузи, показали, что делать при усилении схваток.

«Скоро все кончится», – говорила она не то себе, не то натянутому до предела животу.

Живот отвечал страшной и какой-то животной болью.

Много раз приходила акушерка: проверяла раскрытие, массировала спину.

Она же с каждой новой схваткой думала об одном:

«Зачем все это? Зачем мучения? Не для себя же. Не для себя!»

Где-то за дверью, за коридором ждали, наверное, новые родители выползающего на свет мальчишки.

Она попыталась представить себе его будущую мать.

Холеная, с модной стрижкой, с маникюром. Среднего роста, шатенка, стройная. В строгом платье. Нет, в брючном костюме. А грудь маленькая. И совершенно пустая – не поживиться.

«А у меня налитая, да не для кого».

Говорят, материнское молоко в банк можно сдавать – хорошо платят. Но она не будет этого делать. Лучше сразу грудь туго перевязать, чтобы молоко перегорело.

В перерыве между схватками она старалась думать о неотложных делах.

Первое: квартира. Ей оплатили ее вперед на три месяца. О дальнейшем нужно позаботиться самой. Либо съезжать (чего не хочется), либо искать средства для оплаты.

Еды ей теперь меньше надо будет, волчий аппетит беременной пройдет. Так что траты на питание снижаются в два раза. Плюс стипендия. Плюс отец раз в пару месяцев немного присылает. Пусть подработка.

Какая? Это вопрос. В кафе официанткой? Или на рынок?

У продавца из магазина старой книги на рынке своя клиентура образовалась. Он им книжки, они ему картошки. Может, поможет пристроиться к какому-нибудь лотку.

Нет, это глупо. Там самая торговля утром-днем, когда ей надо лекции посещать.

Значит, в кафе.

Но в общежитие ни за что! Нахлебалась!

Ой, опять! Ууууууу!!!

– Три семьсот, – объявила акушерка под конец дня. А потом осеклась, ойкнула (видно, объяснили, что мамаше никаких подробностей про первенца сообщать не надо), покраснела и убежала.

Мать, как ее и предупреждали, малыша не видела. Рожала с ширмой для кесарева.

Слышать – слышала. Голосок звонкий, настойчивый. Видно, будет человек с характером.

А что она сама?

Сначала почувствовала облегчение – наконец-то боль ушла.

Потом вдруг пришло другое чувство – какое-то ужасное опустошение. Как будто вместе с выношенным ребенком из нее вынули всю ее полезность, и теперь ничего другого ей не останется, только доживать свой не нужный никому век и ссыхаться, сжиматься в размерах.

Это было очень странно. Ведь, по большому счету, что изменилось?

Она сейчас просто вернулась к тому состоянию, в котором пребывала до.

До всего: до уговоров подруги пойти на вечеринку, до изнасилования, до того, как обнаружила, что беременна, до первой рвоты и синяка, до плача на трамвайной остановке, до знакомства с человеком с портфелем.

И вот когда все эти «до» еще были реально и сильно после, она же радовалась жизни?! Она смеялась, строила планы, гладила блузки, красила губы.

Она хотела жить и верила, что впереди много хорошего.

И что теперь?

Она может забыть обо всем и вновь накрасить губы.

Она может сосредоточенно продолжить учебу.

Через год она окончит училище и сможет работать по специальности.

Она встретит хорошего парня.

Она расскажет ему об изнасиловании, а о ребенке промолчит.

И потом, когда она родит еще одного: мальчонку ли, девчонку – неважно, муж будет думать, что это в первый раз.

И она сама будет так думать. Или, по крайней мере, будет стараться искренне в это поверить.

Так в чем же дело? Почему сейчас, спустя пять минут после родов, ей кажется, что все это совершенно невозможно?

И не будет хорошего парня. И ни от кого не придется скрывать то, что произошло сегодня. И детей у нее больше не будет.

Одиночество, тяжелые авоськи и бесчисленные трамваи, в которых никто никогда не уступит места. Вот все, что ее ожидает.

И она заплакала. Так горько, как никогда. Как даже после изнасилования не плакала, когда тот красавец ушел и не обернулся.

– Это у нее просто послеродовая депрессия, – скажет докторша старичку из Конторы.

– Глупостей не натворит? – насупится старичок.

– Нет. Крепкая, выправится.

– Это хорошо.

А она, девушка без живота, будет плакать на втором этаже частной клиники несколько дней подряд.

Плакать и представлять своего сыночка, у которого глазки такие сладкие, как черешенки.