Вообще-то мне уже доводилось видеть Джозефа Пенсиллона с ружьем в руках, правда, у меня не было желания говорить об этом мистеру Бузи, сообщать, что и я сыграл крохотную роль в том, что лесок, который он любил и исследовал в детстве, превратился сегодня в безжизненное пространство. Это было вечером четыре года назад или пять, когда чуть не убили Субрике. Можно сказать, что он сам вызвал на себя огонь, проводя частную вендетту на публичных страницах «Личностей» (теперь, к моему прискорбию, закрытых ввиду падения доходов от рекламы).

Конечно, когда «Хроника» наконец опубликовала планы и подробности проекта «Роща», тревожная дрожь прошла по городу. Горожане хотели быть уверены, что наши потери будут менее существенны, чем наши приобретения. Два вида слоганов – СЕМЬИ, А НЕ ЛЕС; ПРЕЖДЕ КРЫШИ, ПОТОМ КРОНЫ и СПАСИТЕ НАШИ ЛЕГКИЕ – говорят об уровне разногласий. Субрике стал самоназначенным лордом-хранителем легких. «Если бы воскрес Виктор Гюго и посетил нас, то он бы разочаровался, узнав, какими мы стали одышливыми из-за недостатка кислорода, который, как известно любому ребенку, подарен нам растениями и деревьями, – писал он. – Прежде мы были его „Городом с четырьмя легкими“. Вскоре, если не остановим эту так называемую „Рощу“, мы превратимся в „Город всего с тремя легкими“, станем людьми, которые забыли о своем долге и своем наследии».

Неприязнь Субрике к брокеру Пенсиллону не уменьшалась с вечера дебюта Седрика в саду, скажем об этом такими словами. Однако он сдерживался и в своих колонках и сообщениях не называл его «Пиноккио», хотя этот ярлык напрашивался сам собой. Считается, что журналист должен быть аргументированным и объективным. Однако Субрике не мог забыть драку в шатре тем вечером, когда мистер Ал оказался стерт с карты, обмен ударами и его унижение перед соблазнительными коленями Катерин Пенсиллон.

Она исчезла в тот вечер, как только Седрик завершил первую часть своего импровизированного концерта, а потому у Субрике не было возможности реабилитироваться. Целый час после перерыва он не сводил взгляда с ее пустого места, убежденный в том, что сам виноват в ее раннем исчезновении – фактически бегстве, – хотя те слова, которые он успел ей сказать тогда и вообще, были безобидными и профессиональными: «Я бы хотел взять у вас интервью». Он пользовался этой фразой тысячи раз и не всегда с целью соблазнения. И все же он понимал, что поставил ее в неловкое положение, а потом, когда в шатре началась ужасная заваруха, она оттуда исчезла.

Субрике не мог не связывать два этих события и не желать – нет, не принести извинения, а спасти лицо. Ему пришлось возвращаться в свое отвратительное жилище и к неблагодарному коту, пребывая в самом черном из своих настроений. В тени ратуши, на аллее, которая ведет к бульварам и барам, откуда-то сзади появился человек и нанес Субрике удар по голове чем-то не столь твердым, как стекло, или камень, или даже дерево, а потом бросился бежать вперед. Удар не нанес ему никаких повреждений, но он был шоком, покушением, главным образом на его самооценку. Покушавшийся был молод и беден. Он явно – судя по прыжкам его бега – считал свой поступок шуткой, оплаченной дерзостью, профинансированной, возможно, Пенсиллоном: «Я тебе плачу, чтобы ты шарахнул по черепу этого типа, но не слишком сильно, чтобы он не стал вызывать полицию». Субрике после концерта не раз задумывался об этой истории. Теперь, когда появился проект «Роща», он мог отомстить за оскорбление. Он решил делать все, что в его силах, чтобы остановить этого воротилу и его строительные махинации, но при этом самому рядиться в одежды всего лишь Благородного спасителя леска.

Но борьба была нелегкая. Многие его статьи выхолащивались или делались безжизненными. Редактор не мог допустить, чтобы его еженедельный журнал наживал себе слишком много врагов в среде того класса, к которому принадлежали его влиятельные читатели или инвесторы. «Рощу» невозможно было атаковать политически или как свидетельство еще большего неравенства, проявлявшегося в том, как в нашем городе относились к беднякам и как прикрывали и защищали богатых. Архитекторов нельзя было подвергать критике за то, что они работали только на богатых и влиятельных. Ни один город не будет процветать, если не идет навстречу богатым и привилегированным, как не будет процветать и никакой журнал.

Субрике разрешалось защищать растительность и животных, «с которыми мы жили так тесно со времени обнаружения нашего рыночного камня в 1382 году. У нашего порога всегда были густые и низкорослые леса на скалистом мысу к востоку от города», – сообщал он своим читателям.

«Некоторые из наиболее высоких деревьев в леске старше нашего самого старого горожанина и могли прожить еще сотню лет. Посмотрите на планы и лживые модели, которые они изготовили, – печатал он на своем новом „Ундервуде“ с его одобрительным звонком каретки, брюки он ослабил, чтобы нанести сокрушительный удар, – и вы увидите наши прежде непроходимые пригородные леса, сведенные до декоративных полумесяцев растительности, безжизненных, прирученных и искусственных, как кустик мяты в горшке или лавр на кухонной веранде».

У застройщиков было обязательство перед городом, который их финансировал, и перед самой ботаникой, говорил он, спасти те деревья и растения, которые можно спасти. Нельзя срубать и срезать все под корень, нужно ввести режим спасения и сохранения. Некоторые деревья – самые редкие, самые старые, самые величественные – должны оставаться «строго на своих местах» и иметь вокруг себя достаточно пространства, чтобы их корни получали достаточно влаги от дождей. Мы не можем допустить, чтобы спроектированные виллы и апартаменты «Рощи» убили эту землю; строители должны прокопать траншеи и уложить в них трубы где-нибудь в другом месте. ПРИРОДА ВАЖНЕЕ ВОДОПРОВОДА И КАНАЛИЗАЦИИ – таким был его остроумный (на собственный его взгляд) лозунг.

Многие из малых эндемичных деревьев должны быть не срезаны, – предлагал Субрике, – а выкопаны и перенесены со всей корневой системой, завернутой в мешковину, в другое место, где они смогли бы «по-прежнему доставлять удовольствие», в сад Попрошаек, например. В последнее время деревья, которые прежде там изобиловали, были почти уничтожены (сообщал он) бездомными бедняками, которые либо использовали ветки для костров, либо варили листья на обед. Очистите сад от его обитателей-людей, давал он робкий, как ему казалось, но в то же время хитроумный совет. Но предоставьте им какую-нибудь приемлемую альтернативу. «Я уверен, что „Роща“ отведет какие-то площади для строительства дешевых общежитий». Тогда они смогут пересадить растения и небольшие деревья, и все обитатели этих небогатых районов останутся в выигрыше, так как получат открытый, ухоженный парк, в котором можно будет гулять, несмотря на исчезновение леска.

Субрике, конечно, не писал о том, что его план защиты природы потребует от застройщиков – включая Пенсиллона – кучу дополнительных денег и времени. Он мог представить огромную очередь тележек на краю леска в ожидании, когда рабочие начнут копать землю для спасения деревьев. Он мог представить брокера Пенсиллона, который из своей дорогой машины наблюдает, как дерево за деревом, куст за кустом тают его доходы. Да, Субрике, привлекший на свою сторону Виктора Гюго, превратился в настоящий геморрой, как он надеялся, для Пенсиллона.

Джозеф Пенсиллон был не из тех людей, которых можно победить весомыми аргументами. Он пригласил редактора Субрике на ленч и к концу трапезы сумел сделать предложение, от которого никто не смог бы отказаться. «Но вам придется дать моему журналу основания, чтобы…» Редактор не хотел использовать слово «отступить». «Согласовать точки зрения», – предложил лесоторговец; это была идеальная формула для того, чтобы его новый союзник в чувствительном мире журналов отправился в этот день домой с обещанием временного обиталища в городе, хотя и «не бесплатного»; впрочем, по зрелом размышлении он понял, что вовсе не уверен, провели его или нет – «не бесплатно» могло означать именно то, что стояло за этими словами, то есть без всяких скидок или уступок. Но Пенсиллон, поедая свой ленч, нашел легкий способ назвать Субрике шулером и спасти лицо издателя.

В эту субботу в статье, под которой не стояло имя Субрике, «Личности» сообщали о плане «одного уважаемого бизнесмена и застройщика» заново засадить сад Попрошаек «именно так, как предлагалось это сделать на страницах нашего журнала неделю назад», и вернуть им зеленую красоту прежних дней. Земля сада будет днем и ночью закрыта для бездомных и защищена от повреждений, которые они уже успели ей нанести. «Преимущества этого очевидны, – писал сообщник редактора. – Даже мсье Гюго одобрил бы такую реанимацию легкого. Нездоровая часть города, где в последнее время стало слишком опасно просто появляться, снова станет привлекательной для посетителей и наших более уважаемых горожан. Прилегающие к саду районы тоже окажутся в выигрыше благодаря близости к ним этого нового городского объекта общего пользования».

Посадка в саду «небольших растений» не составит труда и не повлечет крупных затрат, но будет иметь вид благотворительности, объяснил Джозеф своим коллегам и партнерам на еженедельном заседании в городском офисе первого этажа. «Какие для этого потребуются затраты? Три фургона, четыре человека, пять дней – максимум». Зато их планы по «Роще» не изменятся ни на йоту. Приоритет будет принадлежать строительству. И определенно не появится никаких общежитий для оборванцев. Одна только мысль о каких-то общежитиях вызывала у всех присутствующих в комнате для заседаний усмешку. И, конечно, деревья из того, что прежде называлось леском, не останутся на своих местах. Ни одно не сохранится. Бензопила, вжжик-вжжик – и они лежат. Давайте не будем тратить на них наши эмоции, сказал он. Их древесина пойдет на стропильные фермы и окна. Это единственное продолжение, которое он может пообещать «любителям легких».

Но и этого было недостаточно. Джозеф собирался перехитрить Субрике и другими недорогими способами. «Большинство горожан и слезинки не прольют из-за этих деревьев, – сказал он. – Но они всегда будут стоять за спасение животных. Так что наш лозунг должен быть таким: „Дикая жизнь важнее водопровода и канализации“, верно? А растения по большому счету никого не волнуют». Он предлагал: пусть Пенсиллон и компания действуют, как Ной со своим ковчегом, пусть отловят всех «диких животных» леска, чтобы переселить их в какое-нибудь другое безопасное место.

– Перевезти их в парк Скудности? – предложил кто-то.

– Именно. Это идеальное место. – Сам Джозеф не смог сдержать улыбки. Он войдет в историю как спаситель животных. – Мы устроим всеобщее гулянье, – продолжал он. – Выделим для этого выходные. Пригласим волонтеров. Бесплатные рабочие руки лучше всех других. Могут и дети прийти. Я пришлю фургоны с едой. Вы только представьте: еще до начала строительства, даже до начала очистки земли мы выстроим огромную шеренгу с колокольчиками и сетями, загоним диких животных в садки, даже пресса останется довольна. Всех животных, которые будут представлять опасность, я застрелю. Я буду рад сыграть такую скромную роль. У меня для такой оказии готово и заряжено оружие. Остальные переедут в парк, где им самое место. Затрат почти никаких – ни по деньгам, ни по времени. Но мы, джентльмены… – Он распростер руки, приглашая коллег закончить за него предложение, и громко рассмеялся, услышав, как они говорят: «Мы будем защитниками города», «филантропами», «поборниками гражданского общества» и «добрыми самаритянами».

– Pro bono publico, – сказал он, надеясь произвести на них еще большее впечатление и думая, что пустая ниша на Аллее славы теперь стала еще ближе к нему.

И вот в один из уик-эндов, после того как мистер Бузи был принят на Аллею славы, к берегам нашего города приплыл Ноев ковчег в виде двадцати или около того грузовиков и фургонов и нескольких сотен радостных волонтеров. Мне стыдно признаться, что я был среди тех студентов, которые пришли создавать шум и, может быть, увидеть какие-нибудь существа, о которых до этого мы только слышали или читали? Почему я решил поучаствовать? Из любопытства, думаю, и юношеской наивности. Я понятия не имел, что эта выходка навсегда изменит природу нашего города. Многие из нас не были трезвы, и никто не чувствовал себя отдохнувшим. Мы провели вечер в поздних барах, а потом перешли в ранние кафе, где за кое-какие деньги в наш кофе добавляли алкоголь. Нас просили прийти в крепкой обуви, перчатках, плотных брюках – потому что там было полно змей и грызунов, которых требовалось загнать в ловушку, и колючек, которых следовало избегать, – и с чем-нибудь металлическим, чтобы производить шум. На рассвете мы, полные алкоголя и воодушевления, прошли по набережной, запасаясь всем, что при ударе могло произвести громкий звук. Крышки мусорных бачков идеально подходили для этой цели, как и эмалевые рекламные вывески многих магазинов, ресторанов, покачивающиеся на цепях перед входом. Несколько крепких рычагов легко срывали их. Мне стыдно признаться, что я украл дистилляционную бадью и водопроводный кран из кузова стоявшего на улице грузовика, успокаивая себя тем, что верну их на место по пути домой. Если бы мой отец к этому времени уже умер, он бы перевернулся в гробу. Мы прошли по набережной, колотя по тому, что нашлось, ничуть не думая о жителях города или о тех, кто спит на берегу, надеясь только разбудить город. Мы хотели, чтобы все пришли посмотреть на животных и поучаствовали в том, что могло стать самым замечательным событием их жизни.

Я никогда прежде не заходил так далеко по набережной, а потому и не знал о существовании виллы мистера Бузи и «Кондитерского домика». Если бы я был наделен даром заглядывать в будущее, я бы рассмотрел их получше, уделил больше внимания оставшимся старым сооружениям в том пространстве, в котором мне придется жить в качестве любезного арендатора мистера Бузи на месте встречи «Рощи» и океана. Но, по правде говоря, я их практически не заметил, хотя наверняка если бы дал себе труд поднять взгляд на окна спален за балконами, то, возможно, увидел бы моего нынешнего домохозяина, выглядывавшего на улицу, дергавшего шторы. Он говорил, что помнил, как проснулся тем утром. Конечно, его нередко пробуждал звук крышек мусорных бачков. Но на сей раз шум производили не невинные животные, а одичавшие люди. Потом, когда мы закончили наши труды с бадьями и гаечными ключами, все существа, которые когда-то обедали в этом дворе отбросами с его кухни, были изгнаны или отловлены, приведены в бесчувственное состояние и вывезены. Мистер Бузи не знал – и до сих пор не знает, – стало ли это событие тем, что погубило и разрушило его до той степени, при которой восстановление невозможно, но он уверен: случившегося тем утром было более чем достаточно, чтобы изгнать его из дома, запятнать его любовь к своему жилищу. Вместе со всеми животными леска он потерял свою естественную среду обитания. К ленчу в тот день он подписал все документы, которые разрешали снос семейной виллы.

Я помню нависающее присутствие деревьев, подсвеченных наступающим днем, и – нечто такое, что я слышал прежде, но чего никогда не боялся, а теперь знаю, что я этого больше никогда не услышу в том пространстве – рассыпчатую угрозу прилива.

Мы ждали в месте сбора – на вымощенной площадке с регулярным садом и скамейками, пока нас не собралось человек сто, а то и больше; мы все колотили по нашим металлическим штуковинам, являя собой самый неблагозвучный оркестр. Это было здорово. Мы чувствовали себя как дети. Среди нас попадались лица, знакомые мне: несколько преподавателей, родственник, которого я не видел несколько лет, группка, знакомая мне по барам. Но Субрике я не знал – он должен был обратить на себя внимание, чтобы я его заметил. Я, конечно, знал его статьи. Читал все, что он писал про «Рощу». Он оказался гораздо старше, чем я думал, более потрепанным. Он выделялся из толпы: не заметить его ярость было невозможно, как и тот факт, что он был либо пьян, либо накачан наркотиками в гораздо большей степени, чем я или кто-нибудь из моих друзей. Его лицо в раннем свете утра было зеленым на сером, или «плесенью на сланце», как сказал он, когда мы случайно встретились у высоких стульев чистильщиков обуви всего год назад, и он с горечью рассказал мне то, что мог вспомнить о своих днях в роли «любителя легких».

Теперь я знаю – но в то утро выселения и понятия об этом не имел, – что его предыдущим днем вышибли с работы.

– То был вопрос принципа, – говорил он. – Независимость журнала никогда не должна выставляться на продажу. Я вручил им ультиматум, а они приняли его.

Но я подозреваю, что ультиматум исходил от редактора, а не от Субрике. Перед редактором стоял легкий выбор: либо он сохраняет скандального журналиста, либо получает уютное жилище. Субрике, очевидно, узнал об этом и еще, вероятно, узнал, кто стоит за требованием его увольнения. Иначе зачем бы он явился волонтером на устроенное Джозефом «переселение» («выселение», по-видимому, было бы более точным термином), если бы он не собирался прижать в угол человека, ненавидеть которого у него были все основания, и устроить сцену, переигровку потасовки в шатре.

Продираться через заросли было делом нелегким. У нас ушел час на то, чтобы добраться до обнажений наверху. Утренняя прохлада, соленый ветерок, рассвет, усилия, необходимые чтобы карабкаться к вершине, – все это отрезвило нас. Вскоре нам стало скучно, мы начали проявлять нетерпение. Я не помню, чтобы нам попалось что-нибудь крупнее кабана или какое-нибудь существо, более редкое, чем голубь, или какой-нибудь зверь, более опасный, чем мои сотоварищи по охоте и, конечно, Субрике. Драма, как мы слышали, происходила на дальней стороне от шума, куда бежали стада, стаи, табуны и рои испуганных животных и где их ждали ловушки, садки или сети для птиц. Лучшее, что мы могли сделать, как нам сказали, это заарканить крупных испуганных оленей, потом стреножить их. Или наловить змей, надев рукавицы, какими пользуются литейщики. Хуже всего обстояло дело с поимкой куньих, которые могли защищаться отвратительными зловонными струями. Были сообщения о том, что кому-то попадались обнаженные человеческие существа, даже говорили об их поимке, говорили и о каких-то безымянных, неизвестных животных, новых для науки, о мифологических невероятных существах, обязательных монстрах наших снов, от которых мы должны запираться по ночам, о гигантских крысах размером с овцу, прямоходящих обезьянах, ленивых кроликах, кустарниковых прыгунах с липкими руками и клейкими языками.

Прошел слух, который оказался столь же правдивым, сколь и жестоким, что под прикрытием металлического боя и смертоубийства в кустарниках и зарослях целые фургоны солдат, идущих следом, или полицейские без формы обыскивали бульвары и проулки – нет ли там попрошаек, которые осмелились показать свои грязные физиономии или с наступлением рассвета попытались вернуться в свои развалюхи-дома в саду. Все крики тонули в вое животных и шуме, который производили мы, пьяные волонтеры. Об этом никогда не говорили во весь голос, нигде об этом не сообщалось, но с тех пор до меня доходили передаваемые шепотом истории про облавы, разделение семей, про констеблей, которые запихивали детей в открытые грузовики, про попрошаек, исчезнувших с углов улиц, к которым прежде их фигуры казались приросшими, про беззаботных бездельников, которых за их неряшливый или нищенский вид уволакивали, словно преступников, о побоях, пинках, сломанных костях, о спавших в скатках, которых тащили куда-то по проулкам, словно скот на бойню.

Я не могу сказать, что был свидетелем этому. Возможно, есть какие-то филантропические объяснения, о которых нам не известно, но в одном я не сомневаюсь: когда исчезли животные, в нашем городе вдруг словно не стало и людей в обносках, и нищих. Люди на бульварах были теперь лучше одеты и лучше накормлены, они стали менее шумными и буйными, менее экспансивными и застенчивыми. И больше никто не селился в саду Попрошаек среди недавно разбитых клумб, даже не пытался. Обитатели сада исчезли и забрали с собой свою раздражительность. Наши «бродяги и паразиты» оказались – в зависимости от того, кто рассказывал об этом – на борту сухогруза, направлявшегося на Эллис-Айленд в Нью-Йорке, или застрелены, а затем использованы как пугала – повешенные на ветвях деревьев, слишком далеко от города, почему это никого и не волновало, или работали где-то на шахте в качестве рабов, или в качестве трупов были похоронены в общей могиле, или теперь в качестве утопленников покачиваются на волнах где-то в море – их отлавливают рыбаки, а потом снова бросают в воду в виде наживки для рыб, или же вместе с животными вывезены как изгнанники в парк Скудности. Кто знает? Наш город больше никогда не будет таким, как прежде, хотя никто не может толком сказать, к чему это изменение – к лучшему или худшему. За каждый прибыток приходится платить утратой.

В одном я, однако, уверен, потому что был тому свидетелем. Происшествие, о котором все потом говорили совершенно открыто и со злобной радостью, случилось тем утром не в саду, а в леске. Мы продвигались вперед через заросли, выстроившись в шеренгу. Я думаю, все мы в той или иной степени кровоточили – кто руками, кто лицом, кто под продранными рукавами. И мы все чесались от мошки, которая если забиралась под одежду, то предпочитала подмышки, подколенные впадины и пах. Мы испытали облегчение, когда вышли на вершину леска – с ее скалистой породой и открытым пространством, а еще панорамным видом на океан и город. Там застройщики «Рощи» обустроили пункт первой помощи в палатке и столовую с горячим питьем и сандвичами крок-мадам, политыми теплым соусом бешамель. Джозеф не упускает случая, чтобы подать себя с лучшей стороны. Щека у меня была исцарапана, и я ждал, когда меня обработают йодом и мазью, – я теперь не могу не вспомнить мистера Бузи и Катерин, – когда появился мистер Пенсиллон собственной персоной. Ему выдали по такому случаю армейский автомобиль общего назначения без стеклянных окон и крыши, чтобы проехать по зарослям, и одет он был соответствующим образом: полевая военная форма тускло-оливкового цвета, на руке охотничье ружье, и выражение торжества на лице. Вечер прошел просто прекрасно. Он прибыл, чтобы произнести скромную благодарственную речь. Мы не должны думать, что пролили кровь и порвали одежду ради чего-то нестоящего.

Джозеф встал перед своим автомобилем и попросил нашего внимания, но мы уже давно смотрели не на него. Субрике подошел к крылу, оперся руками на капот, словно собирался поднять машину и выкинуть водителя. Его лицо, как и на набережной, было зеленым на сером. Он почему-то не протрезвел, несмотря на влажный воздух, утреннюю прохладу, несмотря на усилия, затраченные на подъем. Я не все его слова улавливал. Но большая часть того, что он кричал, все равно была исковеркана. Он глотал не гласные, а согласные. Этот человек выставлял себя шутом перед «вонючим» Пенсиллоном. Мы чувствовали смущение, хотя и не были уверены, что нам стоит вмешаться: останови мы его – и половина смешного происшествия, возможно, будет потеряна; оттащи мы его – он обратит свою ярость на нас. Но конец этой драме положил сам Пенсиллон. Когда Субрике принялся раскачивать машину, его противник поднял ружье и прицелился ему в голову. «Посмотрим, есть ли там мозги, неандерталец», – сказал он. Я не буду здесь передавать то, что сказал Субрике, только отмечу, что такую речь удивительно было слышать от человека, который зарабатывал себе на жизнь, выстраивая слова с изяществом и целенаправленно. Следующее, что мы услышали – звук выстрела и летящей пули.

Не могу не отдать должное лесоторговцу. Чтобы так выстрелить, нужно быть превосходным стрелком, хотя тогда мы этого не поняли. Субрике рухнул на землю, как заколотый хряк. Слышали бы вы вопль, который он издал. Мы почти не сомневались, что он убит, но продолжает двигаться по тем же причинам, что и обезглавленный угорь: потому что мышцы его тела конвульсивно сжимаются. А еще мы почти не сомневались, что он может выжить с кровавой дыркой в голове. Но в конечном счете мы – то есть я имею в виду медсестер из палатки первой помощи – не нашли на нем ни царапинки. Он плохо – и это правда – слышал, и его трясло от пережитого шока. Возможно, он обмочился, но этого никто точно не знал. Кто-то сказал, что Пенсиллон выстрелил холостым, но другие утверждали, что видели полет пули – крохотной кометы с серебряным хвостом, не огненным, как вы, возможно, подумали – и слышали, как она ударилась и вошла в ствол одного из обреченных деревьев леска. Пенсиллон послал пулю так, что она пролетела в волоске от уха противника. Где-нибудь в одном из шикарных особняков «Рощи» наверняка есть дверная рама или балка, в сердце которой сидит пуля.

Я полагаю, мы не должны удивляться тому, что о стрельбе в леске, как и об очистке сада, не сообщалось в нашей прессе (хотя слухи об этом, как я слышал, поставили точку в амбициях Джозефа стать мэром). Происшествие это оказалось слишком сенсационным для «Хроники», а «Личности» уже были подкуплены. Сообщение в «Личностях», опубликованное неделю спустя, было выверенным и сдержанным. Я его вырезал и сохранил как напоминание о крохотной роли, которую сыграл в той истории. Вырезка все еще хранится в моей комнате по другую сторону коридора от квартиры мистера Бузи.

«Скопище животных, – гласила статья, – которым слишком долго, вопреки их природе, пришлось мародерствовать по ресторанным дворам и в наших мусорных бачках, наконец-то получило свободу. Координированными усилиями по очистке и отлову, организованными ведущими гражданскими структурами и профинансированными исключительно застройщиками будущей „Рощи“, около тысячи волонтеров, преимущественно студентов колледжа и академии, а также жителей, заинтересованных в том, чтобы их дети и домашние питомцы не подвергались опасности, встретились в шести пунктах сбора по границе старинного городского леска и погнали его обитателей к лучшей и более подобающей им жизни.

Множество главным образом кабанов и оленей вместе с дикими собаками и котами, а также несколько более редких существ были вывезены на автомобилях в наш парк Скудности, где их естественные корма и жизненные ресурсы будут не столь ограничены, как прежде. Другие совершили переселение в лес, воспользовавшись собственными средствами передвижения, так сказать, – либо крыльями, либо ветром. Там они смогут существовать в спокойствии и гармонии, не зная страха смерти или уходящего времени, но освобожденные – в отличие от нас, владеющих развитым самосознанием, но отягощенных грузом повседневных забот – от назойливых шумов городской жизни; они будут жить в некой разновидности примитивного рая, вероятно, более предпочтительного, чем наши тесные и душные обиталища.

Читатели не ужаснутся, узнав, что змеям и крысам не был предоставлен бесплатный транспорт до этих райских мест, они более быстрым способом были переправлены в „Землю Обетованную“, „Область Вечного Сна“. По завершении переселения Джозеф Пенсиллон, выступая от имени девелоперской группы „Роща“, выразил облегчение в связи с тем, что „его город“ (мистер Пенсиллон в начале этого месяца объявил о том, что выдвигает свою кандидатуру на выборах мэра) наконец-то освободился от всех своих „дикарей и животных“. „Мы можем безопасно ходить по улицам вечером, не боясь животных, в штанах или без“, – сказал он.»

Был у статьи и еще один абзац, добавленный издателем.

«Администрация нашего города советует всем, желающим избежать в будущем засорения нежелательными животными территории вблизи их жилищ, внимательнее относиться к утилизации объедков или несъеденных продуктов. Домашние бачки следует регулярно обрызгивать сильными дезинфицирующими веществами, а объедки обсыпать известью или ядами».

Теперь издателю оставалось только разместить иллюстрации на странице: оттиски из архивов, подготовленные к использованию. Тогда лицо Альфреда Бузи и появилось в «Личностях» в последний раз. Подпись гласила: НЕДАВНЯЯ ПОЖИЛАЯ ЖЕРТВА НАПАДЕНИЯ ЖИВОТНОГО, однако имени под перевязанным лицом напечатано не было.