ГЛАВА ШЕСТАЯ
1
Евгений ждал очередного выстрела, но его не было, и это создавало напряжение. Предрассветный мрак навис над головами, словно опрокинутый котел, в котором отдавало неразборчивым, отдаленным гулом. Гул этот накрывал все окружающее, и казалось — гудят хаты, вишни, колодезь с журавлем и даже земля под ногами. Евгений тревожно повел головой, прислушался. Стало ясно — идут войска.
Пора было выступать и саперам.
— Ста-ановись! — бросил Евгений, хотя почтя все уже заняли свои места. Лишь Наумов с Туркиным доливали у колодца фляги. Евгений подошел к ним и, наклонив бадью, стал пить. Он обливался, чувствуя, как течет за ворот и за пазуху. «Не так жарко будет…» Наконец он поставил бадью и, шаркая сапогами по росе, вернулся в строй.
— Ша-агом арш…
Над крышами полыхнуло: дивизионное орудие все-таки ударило, и это разрядило атмосферу.
— Началось! — сказал Наумов.
Теперь уже все понимали, что с северо-запада приближался враг. В темноте даже мерещились вспышки артиллерии, хотя рассвет выдался густой, мглистый.
Обозначая указками маршрут, взвод двинулся к заданному рубежу. Позади мягко катились повозки с минами и взрывчаткой. Настрой во взводе держался боевой, саперы были готовы встретить неприятеля. Но, как всегда перед близким боем, каждый задумывался: какая выпадет судьбина? Никто об этом не говорил прямо, толковали о пустяках.
— Наумов, куда бежишь? — подал голос Янкин.
— На блины.
— Сердита теща, дверью хлопает!
— И мы хлопнем.
Грунтовку пересекла железная дорога. Слева выдались из темноты неясные нагромождения станционных построек, загудел рожок стрелочника, цокнули вагонные буфера.
Евгений всматривался вперед. Дорога вела в мутную даль, по сторонам возникали какие-то сглаженные контуры; станция, поля и перелески словно распались на невидимые частицы и воспринимались уже не глазом, а на слух. Из них складывался, набегал волнами перестук колес на ухабах и лошадиный храп. И по этим звукам Евгений представлял, как идут в сражение войска, движется его полк.
Перестрелка на северо-западе усиливалась. Вероятно, там вела бой разведка, а может, враг пытался смять наши заслоны. В сознании Евгения переплелись действительные звуки с мнимыми. Задумавшись, он чуть не попал под встречную пароконку; он отпрянул от надвинувшейся морды и опомнился, когда коняги остановились, а взвод уже принял влево и пошел обходить упряжку.
В воздухе заметно посветлело. Евгений чертыхнулся и увидел в повозке на брезенте вытянувшегося человека. Слипшиеся в комок волосы его заливала кровь. Человек был тяжело ранен.
— Сапер-водичка… — слабо окликнул он.
Евгений от неожиданности вздрогнул — Кузьма ли перед ним? — и потому ответил не сразу:
— Здоров!
— Отвоевался…
Повозочный тянул вожжи, хотел трогать, но Евгений придержал его: Кузьма силился еще что-то сказать.
— Напоролись в темноте… на фрицев…
Евгений понял, что разведчик плох, его нужно быстрее везти, но не мог отвернуться и не выслушать, быть может, последних слов его.
— Ты не сердись… — сказал Кузьма и перешел на шепот: — Анютка, слышь… дети войны…
Эти невнятные слова заставили Евгения покраснеть. Он подумал об Ане как о чем-то потерянном, и было жаль потери. Он пристально вглядывался в глаза Кузьмы и видел, что тот уже его не узнает.
Рассвет застал Евгения со взводом на правом фланге полка, возле пруда. Саперы дежурили у водопуска небольшой плотины, имея задачу — отворить шлюз после отхода подразделения прикрытия. Это подразделение — усиленная стрелковая рота первого батальона — загодя выдвинулось вперед и принудило фашистов развернуться в боевые порядки. А тем временем батальон с приданной артиллерией перекрыл дорогу, по которой рвались немцы. Местность была здесь открытая, дорога за перемычкой поднималась на пологий степной взгорок и до самого горизонта виляла в неубранных хлебах. Никаких препятствий, кроме пруда с илистым дном, природа здесь не сотворила.
Буряк с Наумовым и Янкиным возились у творила, но замокший дубовый щит не трогался с места. Тогда Евгений приладил к нему две мелинитовые шашки.
— Всю бы плотину и подкинуть! — определил Буряк.
— Смозговал… А вперед если?
Повыше, рядом с НП стрелкового батальона, саперы копали щель для подрывников. На этом же поле обживал огневые позиции пулеметный взвод. Через весь клин, наперерез дороге, прочертились желтые пехотные окопчики. Внизу, у самого пруда, за кустистым заслоном таились две противотанковые пушечки. Ездовые погнали с позиции лошадей и, не зная куда приткнуться, крутились между кустов. Свежий, еще не раскаленный солнцем воздух наполнялся тяжелым ревом моторов; с северо-запада доносилась орудийно-пулеметная пальба. Там уже столкнулись передовые части, и было ясно, что за ними движутся к рубежу основные силы. Утренний луч солнца выхватил в небе клубы пыли: пешие и механизированные колонны устремились к району сражения.
Саперы бегом протянули к подрывной станции магистраль и отошли за линию окопов; на плотине не осталось ни души.
В воздух поднялся артиллерийский аэростат.
Евгений, Буряк и Наумов теснились в щели, возле подрывной машинки. Евгений поминутно вынимал из кармана липкий от потной руки пусковой ключ. Подрывники ждали сигнала комбата-один. Буряк тоже то совал руку в карман, то выдергивал, будто что-то вспоминал или собирался докончить неотложную работу.
— Гудит… — сказал Буряк.
Евгений поднял глаза к унизанным ласточками телеграфным проводам. Стал пересчитывать птиц, сбился и повторил счет, повел взглядом со столба на столб, через плотину на взгорок, по хлебам — до самого небосклона.
На НП зазвонил телефон, комбат-один доложил, видимо, в полк: «Готово… есть огни…» Ветер заволакивал пылью дальний левый фланг, оттуда докатился орудийный залп. С проводов сорвались птицы.
Стаи снарядов захлюпали над саперами и понеслись к противнику. И почти в то же время ухнули ответные залпы — по подходящим колоннам наших войск. В небе появился фашистский разведчик, под ним вспухли розовые бутоны.
— Не боится, — вздохнул Буряк.
— Еще как! — ответил Наумов.
Голоса саперов тонули в сплошном гуде. Евгений неотрывно смотрел через плотину — вдоль дороги, ожидая отхода роты прикрытия. В бинокль казалось, туда рукой достать. На гребне, по краю светло-золотистого ржаного поля, голубели васильки.
Противник не показывался, сражение разгоралось левее. К артиллерийской дуэли присоединился сухой треск танковых пушек. Над полем боя зависли тяжело гудящие фашистские бомбовозы.
Через плотину, мимо батальонного НП, провезли на двуколке обгорелого танкиста, он стонал: «Жахнул фрицу… и морда в крови…» А телефонисты уже пустили новость: соседняя дивизия обошла немецкий клин, ее части смяли противника. Бойцы вслушивались в звуки сражения, понимали — схватка будет до последнего. Пальба то затухала, то разгоралась; сражение словно завихрялось, закручивалось огромным винтом: на левом фланге успешней продвигались наши, на правом — немцы.
— Саперики… придется ль пускать воду? — как будто даже с разочарованием протянул какой-то пехотинец. — Ловить рыбку на саперну удочку…
Появление отходящей цепи оборвало шутки. В окопах застыла тишина. Стрелковое прикрытие с боем отходило, фигурки во ржи вскидывались для стрельбы с колена и в рост.
На волнистом горизонте появился фашистский броневик.
— Драпают… — со злостью прохрипел Наумов.
В бинокль Евгений различал на поле каждый колос, видел, как, раздвигая стебли, ползком и перебежками спускаются к плотине пехотинцы. В нескольких местах задымило, пламя и дым разрастались, охватывая все большую площадь. Кто-то поджег хлеб…
С НП донеслось:
— Сапе-еры!
Евгений вставил в машинку ключ.
Прикрытие откатывалось, обтекая-пруд справа. За стрелками на дальний гребешок выступили из хлебов фашистские автоматчики. Проскочив между очагами пожара и разорвав отходящую цепь, они ринулись к плотине. По ним ударил пулеметный взвод, и фашисты прибавили ходу.
— Сапе-еры!
Евгений взорвал творило. Из шлюза хлынула вода. Опасаясь новых взрывов, немцы залегли. Но позади них уже бушевало сплошное пламя, оно быстро набегало. Фашисты дымными снопами катались по земле. Евгений, оторвал от глаз бинокль. В нос ему будто шибануло горелым мясом, страшный крик утонул в реве моторов.
Из черных клубов по дороге выползли немецкие танки. Не доходя до огненного вала, они развернулись влево, в обход.
Уцелевшие фашистские автоматчики, поливая перед собой очередями, в отчаянии бросились в воду, через взорванный шлюз — в атаку. Они неслись по плотине, как безумные, на них тлела одежда. Огонь подгонял их.
Крутов увидел, как справа и слева от него выскакивают из окопов пехотинцы. Он тоже вылез на бруствер и поднял руку, созывая взвод. Рядом с ним стояли Буряк и Наумов.
— За мной! — крикнул Крутов подбегавшим саперам, но пулеметная дробь заглушила его голос. Бойцы, не останавливаясь — они уже не могли остановиться, — схлестнулись с немцами; кто-то из саперов упал, и набежавший на падающего Евгений успел только приметить стоптанный каблук…
Завязалась рукопашная. Остановленных саперами фашистов охватили с двух сторон стрелковые роты; сплошной пальбы уже не было, только хрипели запаленные люди, неслись глухие удары, хруст и редкие — в упор — выстрелы. В пять минут все было кончено, лишь с плотины еще били подкатившие немецкие броневики.
Саперы устремились к броневикам. По задней машине ударили из-за кустов противотанковые пушки, она вспыхнула; передняя заелозила по плотине, стремясь ускользнуть из-под огня, но путь назад ей был загорожен. Броневичок с ходу вклинился между горящей машиной и перилами.
— За мно-ой!
Саперы подскочили к сцепившимся броневикам. Живая, неповрежденная машина развернула пушку и стреляла, но бойцы уже были в мертвой зоне. Возле горящих броневиков суетились с винтовками и пистолетами немцы. Это были штабные; набежавшая стрелковая рота оттиснула их и погнала через плотину, в огонь.
— Туркин! — крикнул Наумов и подал заряд. Туркин с зарядом в руках вскочил на броневик, приложил к люку шашку и зажег шнур…
Оглушенный и отупелый вернулся Евгений к своему окопу. Казалось, над боевыми порядками установилось затишье. За спущенным прудом чернело выгоревшее, усеянное обугленными трупами поле. Вдоль дороги торчали закопченные, словно трубы на пожарище, телеграфные столбы.
Лишь час спустя начал Евгений улавливать звуки отдаленного сражения и различать голоса бойцов. От телефонистов он прослышал, что левофланговые части попали под удар врага.
Грохот на поле боя нарастал. Евгений недоуменно вертел головой и наконец уставился в бинокль. Но впереди, на сожженной степным пожаром местности, ничего не было видно. Лишь через несколько минут, когда грохот приблизился, он понял, что из глубины подтягиваются свои танки. Танки спустились на ту же плотину, передний подполз к обгоревшим броневичкам и, боднув, разом свалил их в воду.
— Пошли, родные… — прошептал Евгений запекшимися губами.
И Крутов, и его бойцы знали, что сражение шло с танками фон Клейста, что обе стороны вводили свежие силы, пытаясь склонить успех в свою пользу. Однако вряд ли саперы представляли, какое значение будет иметь исход сражения для обеих сторон. А между тем советские войска в эти дни сумели остановить гитлеровцев на великолукском направлении и под Ельней и стремились стабилизировать положение и на этом участке. Фашисты форсировали захват Правобережной Украины, подошли к Киеву и в этих условиях пустили во фланг и тыл войскам Южного фронта танковую группу. Обе стороны пытались обойти противостоящие части, и фронт сражения неуклонно расширялся.
После ввода танков на участке сто пятого полка батальоны пошли вперед. Продвижение было стремительным, через час танки, а за ними и пехота завязали бой с вытягивавшейся из села моторизованной колонной фашистов. Застигнутые в походном порядке, немцы рассыпались по обеим сторонам дороги. Мотоциклы с пулеметами на турелях вырвались из колонны и ползали по полю, как жуки. Скрежет железа, вой моторов и стрельба — все смешалось. Танки, не развертываясь, в походном строю прошли по месиву из людских тел и металла, захватили село и с ходу пронеслись еще километров восемь.
Сто пятый стрелковый не поспевал за танкистами. Его первый батальон ловил по полю немецких мотоциклистов, остальные подразделения, приняв вправо, обошли очаги боя и тяжелым шагом двинулись дальше.
Как только первый батальон, которому были приданы саперы Крутова, покончил с противником и пальба стихла, саперы тронулись. Они следовали позади стрелковых рот.
— Товарищ командир, может, обойдем? — Буряк махнул рукой вправо, и Евгений согласно повернул в обход загроможденной техникой дороги.
Евгений старался не глядеть на раздавленные трупы, но раз-другой невольно все же покосился в сторону дороги, схватил глазом застрявший у дороги мотоцикл и застывшего водителя на нем. Мертвец сидел в каске, широко расставив руки и запрокинув голову…
Танки вывели из боя к ночи. На достигнутом рубеже закреплялась пехота. По всему фронту в темноте угадывалось движение, из глубины подтягивались батареи и дивизионы, на пыльных грунтовках скрипели обозы со снарядами, постукивали на ухабах санитарные повозки, тянули линии связисты. Со связью было трудно: линейщики не поспевали за войсками.
За ночь саперы оборудовали легкий НП командиру полка. Подремав полчаса в ожидании завтрака, вновь отправились в первый стрелковый батальон. Шли напрямую, овсами, и через сотню шагов промокли до пояса.
— Что это вы? — удивился комбат, щурясь на саперов красными, воспаленными глазами.
— Роса.
— Коси, коса, пока роса… Мост будем брать.
На рассвете загромыхало у левого соседа. Оттуда канонада подкатилась к центру, и вот уже засвистели снаряды над первым батальоном. Взошедшее солнце поджигало черные султаны взрывов. Из росистых хлебов вынырнули и пошли в атаку танки, за ними поднялась пехота и побежала в гущу разрывов.
До моста было шесть километров. Саперы следовали за цепью. Позади, как и прежде, тарахтела повозка с минами и взрывчаткой. И выстрелы впереди, и ломаные цепи, и лошадь с повозкой, и светлое утро — все казалось Евгению ненастоящим. Он не ощущал опасности, не видел перекошенных ртов и падающих людей. Он шагал, как заводной, путаясь ногами в стеблях пшеницы и боясь отстать. Все звуки боя слились для него в какой-то странный и хаотичный мотив: ему чудилось, будто заливались голоса бесчисленных жаворонков, хотя наяву было не так — вздрагивала земля, стучали пулеметы, пахло порохом… Были рывки и перебежки, были паузы — когда утомленная пехота залегала и с трудом поднималась; падали убитые, вводились резервы…
Вслед за танками первый батальон прорвался к реке, захватил мост и оседлал заречную возвышенность. Пехота взялась за лопаты.
А в полдень танки получили новую задачу и ушли. На пригорок выдвинулся саперный взвод.
Расставив внаброс два десятка мин, саперы по приказанию комбата отправились готовить мост к подрыву — на всякий случай. Собственно, разведка и расчеты на подрыв были готовы, осталось начать да кончить: раскрепить заряды. Заряды вязали к сваям центральных опор и к прогонам; Янкин, Буряк и Туркин работали под мостом.
— Трубки готовы? — спросил Евгений Наумова.
— Сейчас! — Наумов уронил в воду обжим и в нарушение всяких правил тискал надетый на шнур медный детонатор зубами.
— Буряк! — подгонял Крутов.
— Кончил! — доложил сержант, вылезая из-под моста. Он вывел детонирующий шнур на проезжую часть и подвивал к нему шашку с гнездом для капсюля.
Саперы побежали с моста. Увлеченные работой, они проглядели подошедших к предмостной высотке фашистов и спохватились, когда там загорелся бой. С моста не просматривался передний скат, но сухие выстрелы танковых пушек, надсадный рев моторов и автоматная дробь были слышны. Евгений ловил привычный голос «максима» и выстрелы самозарядок. Над высоткой плыл дым, из-за перевала вскидывались столбы разрывов.
Но вот над макушкой пригорка всплыла башня вражеского танка. К нему подвинулись игрушечные фигурки солдат, ухнул глухой удар, и танк замер. Евгений напрягся, почти физически ощущая паузу в бою.
— Товарищ командир, спички есть? — забеспокоился Буряк.
— Есть, — отвечал Евгений, нащупывая в кармане коробок.
Фашистские танки не пробились через высотку и вызвали авиацию. «Юнкерсы» долго давили оборону, но моста не трогали. Уже солнце село, когда танки с крестами пошли наконец в обход высотки. Дюжина машин обтекала узел обороны слева, растянутая колонна ползла к мосту почти по самому берегу. До моста оставалось метров триста, и было видно, как головная машина тормознула перед блестящими стеклами совхозных парников.
В окоп к Евгению, как всегда неожиданно, свалился комроты.
— Мост готов? — спросил Бойко.
— Готов.
Евгений не стал уточнять, как попал сюда Бойко, только уловил от него застарелый, терпкий запах пота и ощутил свою прилипшую к спине рубашку. И спина, и лицо, и даже ладони у Евгения покрылись испариной. Он вытер руки о гимнастерку, но ладони стали еще мокрей.
Оба они, Бойко и Крутов, видели, как с пригорка побежал человек. Человек скатился к мосту, проскочил пролет, другой, третий… По нему откуда-то стреляли, но он не падал и вскоре добежал до саперов. Это был связной.
— Приказали рвать!
— Где комбат?
— Там… Их осталось девять…
— Я пойду, — сказал Евгений и выскочил из окопчика.
Танки мололи приподнятые, слабо отблескивающие парниковые рамы. По реке плыл звук бьющихся стекол. Евгений лежа достал из кармана спички и пополз. За ним пробирались Буряк и комроты.
— Товарищ младшлтнант! Справа! Справа! — надсаживался Буряк.
Евгений увидел, как на той стороне из прибрежных зарослей выкатились на травяную колею две подводы. На них сидели женщины с детьми. Лошади рысили к мосту…
Евгений укрепил в шашке-детонаторе зажигательную трубку, вставил в надрез спичку.
Фашистские танки уже почти полностью обошли узел обороны, они стремились с ходу захватить переправу. Но беженцы на подводах поспевали к мосту раньше, и немцы не стреляли по ним. Евгений понял замысел врага: ворваться на мост под прикрытием женщин и детей.
У Евгения дрожали руки. Он дважды примерял терку к головке спички, но всякий раз отводил руку; повернувшись, он зацепил каской о перильный брус, каска слетела, и Евгений увидел круги на воде.
Подводы уже вкатились на мост. Из-за них вырвалось вперед еще человек шесть пеших. Почти вслед за подводами шлепали гусеницами танки, они явно рассчитывали на легкий успех.
— Уходи-и! — скомандовал Крутов.
Бойко с Буряком молча попятились. В то же время поравнялись с Евгением бегущие с той стороны. Среди них выделялась сухая фигура в исправной красноармейской форме и с винтовкой. Красноармеец, на ходу поправляя очки, залопотал: «Наш полк… окружение…»
— Ваш полк… Уходите!
Пропустив повозки, Евгений чиркнул по спичке. Синий дым спустился по шнуру под мост.
Поняли или не поняли женщины, что делает командир на мосту, но они изо всех сил нахлестывали лошадей. Головной танк прибавил газу и открыл огонь. Под пулемет попала лошадь, задняя повозка встала. Женщина застыла на сене, закинув в ужасе за голову руки.
На выстрелы обернулся Бойко. Вместе с Евгением стащили они и поволокли женщину и детей на съезд. Вслед им хлестнула длинная очередь, но Евгений слышал только, как цокали по настилу траки; потом позади громыхнуло, Евгений уловил глазами клочок неба и почувствовал, что летит. Больше он ничего не слышал и не видел. Только летел, летел…
2
Берег устилала росистая трава. В ней навзничь лежал Евгений. По лицу его бегали мураши. Они лезли в уголки глаз, заползали в уши и нос. Евгений слабо повел головой, чихнул и открыл глаза.
Утро над рекой занялось чистое и светлое. Вода за ночь успела облизать подпаленные взрывом, рухнувшие пролеты. Под берегом вразнотык торчали изломанные сваи, прогоны, доски настила. Между размочаленными торцами бревен, приваливших затопленный фашистский танк, просвечивал противоположный берег; наискосок от упавшего моста в утренней синеве пучилась побитая, омертвевшая высотка. Евгений поднялся на локте и поначалу несмело и удивленно, потом с радостью осознал: жив! Но тут же его радость и угасла: в двух шагах лежал недвижный Бойко.
Похоже, как швырнуло ротного взрывом, так он и остался лежать на боку, упрятав лицо в зеленую подстилку и поджав колени. Его правая рука в мокром, кровяном рукаве была неестественно вывернута.
Евгений подполз к нему.
— Виктор Федотович! — впервые назвал он командира роты по имени-отчеству.
Бойко не отозвался. Евгений перевернул его на спину. Из разорванного рукава ткнулась в траву белая зазубренная кость. Евгений приложился к груди Бойко, но ничего не услышал. То ли действительно сердце не билось, то ли Евгений оглох от взрыва. Его тошнило. Минут пять он набирался сил, потом встал. Сняв с Бойко каску, потащился к воде. На ногах Евгений почувствовал себя уверенней — он подошел к какому-то обломку в камышах, встал на него и зачерпнул каской.
Почти над головой держался уцелевший береговой пролет, с него свисали лошадиные копыта; за перилами виднелась вся туша и опрокинутая повозка. Евгений попил, зачерпнул еще и побрел назад.
— Виктор Федотович… Виктор Федотович… — машинально твердил он, брызгая раненому на лицо и стараясь влить воду в стиснутый рот. Лицо у Бойко было в ссадинах.
За поймой раздалось несколько выстрелов, однако Евгений не обратил на них внимания: он упрямо силился вернуть к жизни ротного. Отчаявшись, Евгений достал саперный нож и попробовал лезвием разжать Бойко зубы. Но из этого тоже ничего не вышло: руки тряслись, и он боялся порезать ротному губы. Наконец Евгений потер ему уши, и тот открыл глаза.
— Где я? — спросил Бойко.
Евгений вновь принялся брызгать водой ему на лицо. Где-то настойчиво постреливали.
— Нас… двое? — спросил Бойко, не дождавшись ответа.
— Двое.
Они прислушались.
Нужно было что-то делать. Открытая рана Бойко требовала хоть простейшей обработки. Евгений снял с себя рубашку, надрав лоскутков, попробовал связать перебитую руку, но она держалась на клочке кожи, вывертывалась из повязки и причиняла раненому невероятную боль.
— Режь… режь! — стонал Бойко.
Евгений не осознал еще, что рука у того потеряна. Не слушая мольбы и угроз, он старался оттащить Бойко от берега. Тот помогал ему ногами, и оба помалу двигались в густой траве к террасе. Бойко весь был в поту. Вывернутая и распухшая рука волочилась за ним.
За полчаса они преодолели лишь около двух метров и поняли, что на обрыв им не взобраться.
— Режь! — фальцетом выкрикнул Бойко. Он смерил Евгения взглядом и перевел глаза на свою руку. На желтый, помертвевший палец села муха. — Режь… — повторил он уже спокойней, и Евгений почувствовал, как горло ему перехватила спазма. Резать? Несколько минут он сидел возле Бойко, тупо уставясь на него и не представляя, как он это сделает.
— Женя… Ну, Женя…
Крутов еще раз сходил с каской к реке. Достал нож, поштыковал лезвием землю. Размотал окровавленные тряпки. Бойко прикрыл глаза.
Перебитая рука едва держалась грязным лоскутом кожи. Евгений протянул нож и обрезал его. Зачерневшая рука осталась на траве. Евгений обмыл и замотал культю остатками рубашки.
Евгений покосился на Бойко. Тот лежал устало и тихо.
— Женя! — шевельнулся он наконец.
— У?
— Идут…
Слова Бойко донеслись, казалось, откуда-то издалека, Евгений не сразу вник в их смысл. Но вот над обрывом зашелестел бурьян. Евгений поднял пистолет. Сверху через головы лежащих протянулась длинная тень.
Послышались голоса:
— Уж искали, искали…
— Еще гляди!
Евгений воспрянул духом — свои, родные: Наумов, Буряк, Янкин. Через миг они скатились вниз. И пока бойцы ладили из подручного материала носилки для Бойко, сержант рассказал, как героически вел себя Туркин да как пристали к ним трое новеньких, из отходящих бойцов, и среди них длинный, чудаковатый, по фамилии Дубак. Евгений узнал его: это он пытался в самый неподходящий момент — на мосту — доложить что-то об окружении полка.
— Разрешите в вашу часть, — подошел ближе Дубак, поднося к каске ладонь и глядя куда-то между Евгением и Бойко.
— У нас — взвод. Оставайтесь, — ответил Евгений, так как Бойко лежал в забытьи и в разговоре не участвовал.
— Я из пехоты, — на всякий случай уточнил Дубак и отступил в сторону.
Скоро носилки были готовы. Бойко понесли. Евгений с Буряком шли следом; сержант рассказывал, как взвод оборонялся по реке и не пустил на восточный берег немецкую разведку. У Евгения еще шумело в голове, он слушал невнимательно, ему казалось, что он уже знает все это. Он помнил, как летели они с Бойко с моста, и не представлял только последнего «кадра» — как падали. Буряк утверждал, будто оба они — саперы видели — упали в реку, и потому их искали чуть не всю ночь в воде. Особенно после того как немцы внезапно оставили берег и убрались со своими танками. Буряк еще доложил, сколько во взводе убитых и раненых. Слушая его, Евгений глядел на Бойко и не мог вспомнить, захоронил ли его руку.
Саперы с носилками зашли в кустистый ложок и остановились.
— Кладите комиссара в тень, — сказал Дубак: из разговоров он знал, что Бойко — бывший политработник.
С этой минуты бойцы утвердили раненого Бойко в высоком звании комиссара. Осунувшийся, почти в беспамятстве, он внешне не среагировал на реплику новичка.
— Где мы? — спросил он.
— В овраге, — ответил Евгений.
— А полк?
— Не знаю… Разведку нужно…
Держалась ли на этом участке сплошная линия фронта или же после контрудара образовался слоеный пирог, в котором перемешались свои и чужие, — трудно было судить. Одно знал Евгений: его взвод — боевое подразделение и он будет действовать, выполняя воинский долг до конца.
По звукам — бой удалился к северо-востоку, хотя постреливали и в других направлениях. Из оврага ничего не просматривалось. Саперы толпились вокруг носилок с Бойко, тут же стояло несколько примкнувших к саперам пехотинцев, и среди них длинный Дубак.
— Пойдете в разведку, — повернулся к нему Крутов и не мешкая поставил задачу.
Дубак повторил приказание и, забрав свою пехоту, ушел.
Усталые саперы сидели вокруг носилок и курили. Недвижный, горячий воздух окутал их. Евгений сориентировался: ложбинка вела куда-то в степь. Поодаль торчали столбы с чашечками, и он молча зашагал меж кустов, пока над головой не запели уцелевшие провода. Будто привязанный, Евгений тянулся за ними взглядом и думал уже о делах: больше всего сейчас его заботила связь.
Разведчики вернулись к вечеру. Никаких своих частей поблизости они не нашли. По дорогам двигались немецкие колонны, катились тылы, штабы и охранные подразделения. Кое-где по оврагам да лесным опушкам пробирались разрозненные группы красноармейцев; они нападали на немецкие подразделения и обозы. То в одном, то в другом месте разгорались стычки.
На разведчиках были влажные, продубленные гимнастерки, грязные сапоги, и еще грязнее были их лица. Один из них — Гаркуша — по-домашнему накинул на плечи шинель без хлястика и, умываясь потом, частил:
— Сила… прет и прет…
— Прекрати! — оборвал Евгений. — Шинель в скатку!
Из доклада разведки судьба и местоположение полка или иных частей дивизии не прояснились. Войска после контрудара, как и предполагал Евгений, катились на северо-восток. Евгений по привычке ждал указаний Бойко, но тот чувствовал себя все хуже, часто впадал в беспамятство и в редкие минуты просветления настойчиво спрашивал об одном и том же: какова обстановка? Этот повторяющийся вопрос заставлял Евгения прикрывать глаза, и он опять видел страшный речной обрыв, измочаленные бревна, черную руку…
— Ну как, Виктор Федотович? Что будем делать?
— Своих догонять.
В сумерках взвод построился, Евгений подравнял бойцов.
Спрятав отслужившую карту, Евгений еще раз сверил азимут и выслал вперед Дубака — отныне нештатного начальника разведки взвода.
В степи клубилась выхваченная из потемок далекой фарой пыль. Взвод пересек столбовую дорогу и двинулся через поле, напрямик. Евгений слышал за спиной топот и обдумывал положение. «Внутренний фронт…» — сказал перед выходом комиссар. Да, конечно… Однако нужны продукты. Патроны нужны, бинты. Евгений оглянулся, пытаясь разглядеть неподвижно лежащего на носилках Бойко, но ничего не увидел, кроме расплывчатого пятна.
Ночью в степи тихо. Евгению казалось, будто он слышит отзвуки боя, и тогда рождалась надежда, что взвод вот-вот догонит своих. Евгений прибавлял шагу, однако носилки начинали отставать, и он заставлял себя идти медленнее.
Взвод выпустил, как щупальца, головной и боковые дозоры. К Евгению то и дело подбегал связной: беженцы на дороге… неопознанная машина… табун лошадей…
Саперы менялись у носилок, шли бодро. Буряк, желая развлечь комиссара, время от времени вспоминал какую-либо стародавнюю историю; его поддерживали Наумов с Янкиным. Но неизменно байки сменялись близкой и больной темой.
— Уборка на носу… — вполголоса, с сипотцой басил Наумов.
— Уберут со спички… — ответил Янкин.
— Людям жить! — Наумов резко поправил съехавшую каску.
— Ушли люди…
Буряк, топавший у изголовья носилок, вставил:
— Не все ушли.
— Не все, — согласился Наумов. — Как думаешь, сержант, километров десять отбухали?
— Больше. Попить хотите, товарищ комиссар?
Бойко мучила жажда, он подолгу присасывался к фляге. Ампутированная рука все больше донимала его. Он боязливо трогал пальцами распухшую под гимнастеркой, плохо забинтованную культю и плечо. Ему было жарко. Временами он забывался, но ненадолго, и, боясь застонать, кусал губы.
Под утро боковой дозор подал сигнал: «Стоп!» В этот мертвый час все спало, ни единый шорох не нарушал тишины. Между хлебами виднелась дорога. Идущие сзади бойцы еще подтягивались, не понимая причины остановки и надеясь на привал, а передние уже разглядывали сплюснутое танком человеческое тело. Это была женщина, ее фашисты уложили под гусеницы; руки у нее были примотаны к туловищу, лицо прикрыто пилоткой. Только брезентовая сумка с крестом, поставленная возле головы, выдавала в ней санитарку.
— Похоронить… — сказал Бойко.
Трава в это утро стояла сухая, жесткая. Шаркая сапогами, взвод продолжил свой путь. Евгений представлял, как доложит командиру полка о прибытии: «Товарищ полковник! Вверенный мне личный состав…»
С рассветом боевые действия на фронте разгорелись с новой силой, послышались орудия. На прибитые росой поля дохнуло зноем, по дорогам потянулись немецкие маршевые колонны. Евгений видел, как трудно приходилось Бойко. Саперы пытались освежить комиссару повязку, однако наложенные еще там, у реки, лоскуты ссохлись, культю чудовищно разнесло, и отодрать старую повязку без теплой воды оказалось невозможным. Евгений прикидывал, где бы достать хоть каплю йода, и впервые подумал о том, чтобы оставить Бойко в каком-нибудь подходящем селе. Может, там найдется фельдшер.
Идти становилось все труднее. Потянулся бесконечный жаркий день, по дорогам двигался противник, и Евгений, посоветовавшись с Бойко, скомандовал привал.
Вечером комиссар, превозмогая боль, долго и внимательно слушал Дубака.
— Школа на глазах сгорела… — сказал тот и замолк.
В словах Дубака (Евгений еще раньше безошибочно определил, что Дубак — учитель) улавливались какая-то невысказанная, сугубо личная боль. Поначалу Бойко, похоже, отнесся к жалобным ноткам с некоторой настороженностью, но потом они с Дубаком поговорили ладно и хорошо. Бойко понял, что учитель — душа открытая и простая. Евгений сидел тут же, но чувствовал себя стесненно и в беседу не вмешивался. Наконец Дубак ушел.
В ожидании ночного перехода большая часть бойцов дремала у кустистой межи. В густом воздухе не ощущалось ни малейшего движения. Вымученный дневной жарой и носилками, Бойко лежал, уставясь в подернутое набежавшими тучами небо. Незаметно он погрузился в забытье. Потом случилось то, о чем Евгений не мог спокойно думать даже после горячечной исповеди Бойко.
…Очнулся Бойко оттого, что у него заныла правая, отнятая рука. «Отлежал», — подумалось ему. Не понимая, во сне или наяву ощутилось это, он пошевелил для верности пальцами правой руки и образовался: кончилось наваждение! Значит, все было дурным сном: и взрыв моста, и ампутация, и жара, и до рвоты укачивающие носилки…
Бойко глубоко вздохнул, от волнения у него навернулись слезы. Он пытался вспомнить, почему и зачем он здесь, но не мог. Сознание переполнилось одной живительной мыслью: «Цел!.. Целехонек!..» Так он лежал, не решаясь двинуться, минуту, а может, пять или десять. За это время он успел о многом передумать. Вспомнил Симу. Где она? Что с ней? Бойко смотрел куда-то в темноту, не замечая Евгения: за все эти дни он впервые по-настоящему отдыхал. Но вот сознание неприметно подвело его к тому, от чего отстранилось во сне. У Бойко заныло все тело, он дернулся, попытался встать и ойкнул. Носилки… Всего несколько радужных мгновений подарила ему дремота, и от этого было вдвойне обидно. Отнятая рука болела сильно, нестерпимо. Загноившаяся рана раздирала повязку, сквозь полотно сочилась ржавая сукровица.
Вновь и вновь перед его глазами вставали живые картины. То он видел плывущую мимо носилок зелень, то палящее солнце, то из серой пелены выступали дома, улицы, город… Повторился наяву тяжкий эпизод — взвод отбивался от наседавшего немецкого подразделения, а его, Бойко, спрятали в кустах. «Спрятали и ушли. Забыли…» Так думал он в те минуты, когда его товарищи уводили противника в сторону. Бойко пробовал встать, но не мог, и от этого было еще страшнее, слабому и беспомощному.
Бойко и сам не понимал, в ясном ли он сознании или в беспамятстве, но одна мысль назойливо стучала в висках: «Обуза… своим обуза…» Он пытался что-то сказать, но набрякший язык не ворочался, получилось мычание, и Бойко потянулся к кобуре.
Пистолет уперся рукояткой в бортик, прикрывающий обойму, и Бойко никак не мог вынуть его. А подтянуть кобуру ближе к животу у него не хватало сил. Трудно сказать, отдавал ли он себе отчет в том, что делает. Но как это сделать — он угадывал, и движения его были безошибочны. Сцепив зубы, он напрягался из последнего. Сознание, что он не в силах выполнить задуманное, привело его в исступление. Неужели он даже на это не способен? Наконец Бойко вырвал пистолет из кобуры, но не удержал, и тот упал на траву.
Евгений не видел, что там упало, но расслышал какой-то шорох и приблизился к комиссару.
Бойко елозил рукой возле носилок. Евгений увидел открытую кобуру и пистолет в траве. Он наступил на него и нагнулся. Бойко, как и тогда, у реки, смотрел на Евгения косым, тяжелым взглядом. Он ждал чего-то, но Евгений молчал, не зная что делать и что сказать. Он все понял и сообразил, что нужно как-то сгладить случившееся, но не знал, как приступить к делу.
— Виктор Федотович… Уронил?
Бойко молчал, и Евгений заколебался в своей недоброй догадке. Он не хотел сомневаться в силе и стойкости Бойко, верил, что его товарищ и наставник по-прежнему остается крепким человеком. Бывает ведь, что даже самый крепкий на секунду теряет контроль над собой и действует помимо сознания. Больной человек… Желая окончательно убедиться в нелепости своих предположений и в то же время понимая, что сейчас не следует задавать вопросов, он все-таки повторил:
— Уронил?
И тут же понял, что ничего иного сказать он не мог. Он нашел, казалось, единственное слово, которое могло спасти положение. Он всегда представлял Бойко таким, каким видел его с первых дней войны, еще на границе, а потом на плацдарме.
Евгений со страхом ждал, что скажет Бойко, но тот молчал.
— Зайдем в село… — произнес Евгений. — Отлежишься…
— Я в тягость?
— Что ты, Виктор Федотович! У надежных людей… уход…
— Я со всеми!
— Трудно в пути… А тебе покой нужен. — Евгений наклонился, провел ладонью по его лбу, ощутил на руке горячие капли.
— Я со всеми, — повторил Бойко.
— Ведь у нас никаких лекарств…
— Женя… дай слово! Слово? Ну, слово?
Евгений чувствовал себя так, будто делает гадость: ведь оставить Бойко во взводе без квалифицированной помощи — значит обречь почти на верную гибель. И тем не менее он не смог отказать комиссару, не в состоянии был в эту минуту отвергнуть его просьбу. Он словно читал мысли раненого и видел — теперь Бойко будет терпеть любые муки и лишения до конца.
— Слово, Виктор Федотович…
Засунув пистолет комиссару в кобуру, Евгений обернулся и скомандовал построение. Пора было трогаться, предстоял нелегкий ночной путь.
3
Пахло мокрой травой. Похожий на ломтик дыни месяц вышел из лохматой тучи. После дождя небо и земля парили в прозрачной дымке, и оттого все вокруг было едва различимо: темные рощи и взгорки, смутные пятна посевов и облитые серебром каски идущих бойцов — все казалось шатким, плывущим по затушеванному безбрежному простору.
В эту ночь саперы двигались быстрее. Они упрямо стремились догнать своих. Наумов по обычаю задевал Янкина:
— Шевелись, служба!
Янкин сутулился, у него покручивало — на смену погоды — раненую руку, но он не признавался и тяжеловато греб ногами. Он шел впереди Наумова, и приятель не видел лица его, однако чутьем уловил, что лучше примолкнуть.
Ночью только и просыпались по-настоящему войсковые тылы. По ту и по эту сторону фронта скрытно двигались войска и обозы; ночью же выходили на тропу разведчики и саперы, крались по глухим проселкам, по дремотным опушкам и оврагам чуткие дозоры. И лишь обманчиво казалось, будто местность эта пустынна и мертва.
Взвод, как и подобало, передвигался с мерами предосторожности. Дозорные уже не били тревогу, по пустякам, знали, что немец без дорог потемну не шляется, а если и замечали живых людей, то убеждались: это попавшие в переплет бойцы или беженцы, которые после первого знакомства с «новым порядком» предпочитали идти в темное время. И те и другие, завидев вооруженных дозорных, уклонялись от встреч. Однако встречались и такие, что выходили из укрытий, вступали в переговоры, пытались выяснить обстановку и рассказывали о своих наблюдениях. Кое-кто из них присоединялся к саперам, иные же уходили, считая за благо действовать по своему разумению.
Евгений жадно расспрашивал каждого, хотя относился к незнакомым людям с неприязнью, подозревая всех, кто не в строю, в дезертирстве.
— Куда идешь? — обычно спрашивал Евгений.
Чаще всего боец махал рукой и отвечал: «Туда…» Туда — значило к своим, за линию фронта. Это угадывалось по его голосу, виду и поведению. Боец вымучивал свою историю, и в ней переплетались действительные приключения с вымыслом. В зависимости от характера и темперамента рассказчики рисовали картину войны по-разному. Одни, растерявшиеся от непредвиденных событий, твердили: немец валом валит и нет ему удержу. Были и степенные, твердые воины, сохранившие выдержку и веру в победу. Встречались и шептуны. Эти, поговорив о том о сем, доверительно сообщали: «Еще не то будет…» Попались среди отходящих два или три красноармейца из своей дивизии; один даже рассказал о гибели знакомых разведчиков, назвал Аню. Это огорошило Евгения, хотя он ничем себя не выдал.
В рассказах, основанных на пестрой смеси из личных переживаний и отзвуков событий на других участках фронта, чаще всего, по неизвестно как докатившимся слухам, передавались сведения о героической пятой армии, которая якобы еще держала Полесье. Говорили, что немецкое наступление на Киев захлебнулось и что именно под Луцком и Житомиром пустили немцу юшку из носу… Рассказы эти вселяли надежду в благополучное завершение тылового рейда.
На рассвете дозорные приволокли к Крутову небритого детину. Смерив глазами моложавого Евгения, задержанный откинул за спину руки и расставил ноги. Винтовку его держал Дубак, который и доложил:
— Ругается…
Словно в подтверждение, детина выпалил:
— Пошел ты… Праведник…
— Прекратить разговоры! — оборвал Крутов. Этот боец ему сразу не понравился. — Куда путь держишь?
— А ты кто?
— Командир.
— А-а… — Задержанный кивнул головой на запад: — Туда.
— Не в ту сторону топаешь, — сказал Евгений, уже не скрывая своей неприязни.
— Да?
— Да. Фронт вон где…
— А мы вокруг шарика… С тыла.
— Сволочь! — не сдержался Наумов. — Дать ему прикурить!
Детина поиграл желваками, шевельнул грудью и сказал тихо, с издевкой:
— Все бегут, и ты рванешь, команди-ир…
Евгений приказал связать дезертиру руки и вести с собой. Но не успел Наумов шагнуть к нему, как тот прыгнул в сторону и запетлял. Наумов подался за ним, но, видя, что дезертир приближается к кустам, вскинул винтовку. Саперы молча смотрели, как Наумов не спеша ведет ствол. До кустов оставалось шагов пять, но Наумов, не стрелял, и в эти секунды никто не проронил ни слова. У самой опушки дезертир оглянулся — там его и настигла пуля.
Бойко метался на носилках и бредил:
— Нож… нож… Женя! — В горле у него клокотало. Евгений не отходил от Бойко. Тот никого не узнавал.
Ему требовалась безотлагательная помощь, и Буряк вызвался сходить в село — поискать лекаря. Идти засветло, на виду, было рискованно, но иного выхода не было. К тому же кончились продукты, саперы нащипали кой-чего на огородах, и, по словам Наумова, близилось морковкино заговенье.
Евгений объявил привал. Расположились в яру, возле холодного, прозрачного ключа. Ни леса, ни кустарника здесь не было, и Евгений долго колебался, прежде чем позволил развести небольшой бездымный костерок — вскипятить чаю для раненых.
Бойко не приходил в себя и, кроме глотка воды, ничего не принимал. Евгений с жалостью глядел на его обтянутые скулы и потускневшие зрачки. Затем достал устаревшую карту, внимательно взглянул на нее. Но взвод уже давно находился за пределами листа: даже надписи по обрезу, у оборванных ниток-дорог, мало что говорили.
— Я готов, — доложил Буряк.
— Одна нога здесь, другая там! — напутствовал Евгений его и Туркина, которого отделенный брал с собой…
Почти до самого села Буряк и Туркин шли по ложбине. На выгоне, за ветряком, постояли, всматриваясь в ближнюю улочку, но ни своих, ни чужих не заметили; только из крайней хаты показалась старуха в платке, прошла к тыну, сняла кринку и побрела назад.
Буряк с Туркиным переглянулись.
— Разреши, товарищ сержант… Схожу, вообще… — Голос у Туркина был ломкий, будто он стеснялся своих слов. Пальцы шарили по нестриженому затылку, перебирая взмокшие и оттого темные кисточки волос.
Буряк еще раз выглянул из-за ветряка. Село по-прежнему было мертво. Туркин, приняв молчание сержанта за согласие, поправил ремень с подсумками и ладонью присадил на голове пилотку. После контузии и возвращения из лазарета Туркин был уже не тем юнцом, которого страшил каждый выстрел. Товарищи смотрели теперь на него как на «старичка» и вполне надежного бойца. Туркин отмерил глазами, сколько шагов до бабкиного подворья, соображая, как бы незаметней туда проскочить. И все же рука его невольно елозила по вороту, подвижные пальцы перебрали пуговки, перескочили на клапан гимнастерки, расстегнули и застегнули его.
— Туркин, я сам… Жди! — властно остановил его Буряк.
Где-то поверху дунуло, ветряк скрипнул крылом. Сержант перекинул винтовку в левую руку и частым шагом подался к огороже. Ему померещилось, будто за плетнем таится кто-то, он ускорил шаг и с маху перескочил во двор. Не глядя по сторонам, чтоб не терять времени, вошел в хату. Старушка ставила в печь чугунок и не сразу обернулась.
— Бабушка! Здравжлаю…
Старуха поставила в угол рогач, закрыла заслонку и только тогда глянула на гостя.
— Що тоби, хлопче?.
На лавке стояла знакомая уже Буряку кринка, старуха ухватила ее сухими пальцами за горло. Буряк не знал, с чего начать, и брякнул:
— Немцы есть?
Кажется, старушка только теперь и заметила, что гость военный.
— Був зранку якись Гитлэр…
— Гитлер?
— Эге ж, тэля забрав.
Буряк рыскал глазами по кухоньке, гадал, нет ли кого за дверью, в светлице.
— Нэма там никого.
— Врач в селе?
— Воюе.
— Бабушка… у нас комиссар плох…
— Плохий?
— Руку оторвало.
— Дэ ж вин?
— В яру, возле ключа.
— Далэко… — Старушка еще что-то шамкала. Видя, что она собирается, Буряк обрадовался:
— Проводим вас, как на танцы!
— Бачу… Дотанцювалыся…
Буряк готов был откусить себе язык…
Старушка набрала в узелок каких-то трав и тут заметила, с какой жадностью смотрел боец на холодную, лежалую пампушку. Она взяла рогач и полезла за чугунком. Пока Буряк обжигался борщом, приготовила ему каравай и торбочку пшена. Буряк простодушно подумал, что на всех этого мало, но попросить еще чего-либо посовестился.
Возле ветряка Туркин взял у бабуси узелок, и она проворно замельчила ногами, поспешая за красноармейцами. За всю дорогу не проронила ни слова и так же молчком, уже спускаясь в балку, нарвала подорожника.
Евгений встретил старушку сдержанно, с недоумением посмотрел на Буряка.
— Шептуха?
— Лекарка.
Старуха зорко окинула глазами бивак и безошибочно направилась к носилкам. Проходя близ кринички, задержалась.
— Сын робыв… — сказала, оглядев вкопанную в землю бочку. Из воды просвечивали обомшелые клепки. — Тэж на вийни… Чи не з вамы?
— Все налицо… смотрите… — невесело улыбнулся Евгений.
— Воды нагрийтэ.
Наумов подал котелок кипятку. Старушка с Евгением подошли к Бойко. Комиссар был без сознания, и лекарка, не теряя ни минуты, приступила к делу. Отмачивая теплой водой приставшее к ране тряпье, оголила распухшую культю. То, что открылось под повязкой, ее ужаснуло, она мелко закрестилась. Потом опустила на плечи платок и развивала узел с травами. Ее тонкие пальцы ловко перебирали сухие листья и корешки, она обмыла рану и наложила свежую повязку. Тем временем Бойко очнулся и с удивлением вглядывался в незнакомое лицо.
— Ничого, любый, ничого… — успокоила его старушка, продолжая врачевать.
Евгений поддерживал котелок с кипяченой водой, заговаривал Бойко, который морщился и скрипел зубами. Евгений видел, как у того потекла по щеке капля. Может, пот, а может, слеза.
— Ось як… пустылы ворога, диткы… На свою голову…
Эта тихая, ни к кому прямо не обращенная речь вызвала у Евгения далекие, не сиюминутные мысли.
За последнее время он привык видеть лица своих боевых товарищей — в просоленных гимнастерках, пропахших горьким дымом, грубоватых и немногословных. Теперь же сутулилась перед ним сухонькая старушка. Ее черные губы невнятно и жалостливо выкладывали близкие всем горести.
Стелющийся за горизонтом горький дым, и обгорелые поля, и опустелые села — все это уводило мысли воинов далеко, к родным очагам и семьям.
Евгению вспомнилась почему-то жена комиссара, Сима, о которой он и знал лишь понаслышке. Он отвел глаза от Бойко, боясь выдать свои мысли. Он знал — комиссару и так нелегко. Но в то же время подсознательно ощущал, что всем им предстоят нелегкие дни и все они пойдут до конца, не считаясь с жертвами и утратами…
