ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
Тенистый парк дышал прохладой. Над аллеями сомкнулись липы с кленами, обочь пылали клумбы, у фонтанов носилась детвора. Владимир с газеткой в руке продефилировал по знакомой дорожке, глянул с кручи на синие заднепровские дали, увидел милые рыбацкому сердцу Труханов остров, Черторой, Дарницу и не спеша, вальяжно взошел на веранду пивной. Настроение у него было отменное, мысленно он еще не расстался с Груней. Эхма, сколько клялся Владимир порвать сладкие путы…
В павильоне почти все столики были заняты. Пили неторопливо, на столах громоздились горы тараньих костей.
Владимир пожевал соленую сушку и грустно заглянул в чью-то опорожненную посудину. Наконец и ему принесли кружку, но он еще повертел в руках газету, подождал, пока осядет пена, и только после этого взялся за пиво. Отхлебнув, блаженно повел глазами по сторонам и поперхнулся: прямо на него шел давно не встречавшийся и неприятный ему Юрий Петрович.
— Ты? — привстал Владимир.
— Собственной персоной! — Было похоже, что дирижер подошел к нему намеренно.
— Решил напоследок кружечку… — будто оправдываясь, заявил Владимир. — Повестка у меня…
Юрий Петрович пристально рассматривал мятое лицо бывшего судейского секретаря.
— Как твои? — натянуто улыбнулся Владимир.
— Спасибо. Как Ольга? Что солдат пишет?
— Евгений?.. Всего два слова черкнул за неделю до начала…
— Плохо. — Помедлив, Юрий Петрович обронил: — А я, знаешь… решил добровольно… Расчет получил…
Владимир присвистнул. Не то чтобы он сильно удивился — нынче многие записывались в армию, — но все-таки поступок далекого от обычной земной жизни музыканта показался ему в первую минуту странным.
— Ты всегда так… — Владимир неопределенно шевельнул пальцами и скосил рот. — Впрочем, война.
Владимир силился подавить давнишнюю неприязнь, и ему стало неловко — всегда у него получалось с этим дирижером не так.
Юрий Петрович или не обратил внимания на реплику, или сделал вид, что не слышал.
— Понимаешь, концерт давали на Ленкузне. А там митинг, запись… И мы всей бригадой. Галина еще не знает…
Владимир слушал его с вниманием и, пожалуй, уважением. Правда, на службе у него тоже был митинг, но в кармане уже лежала повестка, а то бы он…
— Так… — обронил Владимир. — Значит, в военные музыканты?
— Видно будет. — Юрий Петрович почувствовал в вопросе колкость, замкнулся.
Посетителей в пивной прибавлялось. За столиками оживленно беседовали, говорили о войне, о Германии.
— Слопать хотят нас!
— Подавятся…
Какой-то очевидец рассказывал о пережитой бомбежке! «Под утро с именин топал… Маневры, думаю, под Киевом…»
— Война ненадолго, — сказал Владимир, сдувая пену. — Делов на месяц.
— Возможно… Галина по очередям бегает, оттуда вести приносит… То ракетчика поймали, то рассыпали листовки… — Юрий пригнулся к скатерти и сказал вполголоса: — Слушай, как они долетают?
— А-а… Это неожиданный фактор, между прочим. Не сгущай краски, один знакомый — три кубика — заверил: месяц! И амба. Он Павла знает, между прочим…
— Павла? — удивился Юрий Петрович.
— Угу…
— Поломал жизнь Павло… И себе и семье, сук-кин сын!
— Ты не любишь Павла, Юрий. А зря! Он неплохой товарищ. Компанейский.
— Собутыльник — не товарищ! Доконает его идея разбогатеть…
Владимир не рад был, что упомянул про Павла, хотя чувствовал: в чем-то Юрий Петрович прав, что-то у Павла в жизни не склеилось. Но не такое нынче время, чтобы чужие грехи выводить на свет божий. И без того забот по горло.
Оба расплатились и молча смотрели друг на друга, понимая, что не скоро свидятся. Это удерживало их от того, чтобы разойтись в разные стороны.
— Как поживает Муся? — спросил Владимир, спускаясь с терраски.
— Стала губы красить… — ответил Юрий Петрович и вспомнил, как на днях задумчиво шел он по полуденному Крещатику, из раскрытого окна кинотеатра неслись детские голоса, пели «Каховку». В воздухе стоял запах молодой зелени и разогретого асфальта. На последней репетиция Юрий Петрович узнал, что зарубежные гастроли его капеллы отнесены на неопределенный срок. А разве могло быть иначе! Немецкие фашисты вторглись в Данию и Норвегию… Война во Франции, линия Мажино, Дюнкерк, Париж… Сорок дней… Хорошо хоть бронь не сняли с его музыкантов, ведь многие знакомые уже надели защитную форму.
В тот день он обедал дома. Сели за стол, Галина Тарасовна, подавая окрошку, устало сообщила:
— Федора, соседа, призвали.
— Переподготовка… — солидно пояснил Юрий Петрович, разглядывая яркое платье жены. Ему не хотелось расстраивать тревожными разговорами прихварывавшую последнее время Галину.
За десертом, со стаканом гоголя-моголя в руке, Муся убедительно разъяснила маме, почему ее волнения напрасны; сообщила, что Падалки уехали в Гурзуф и пора брать отпуск, что появились в продаже босоножки на пробке, что время доставать новый купальник, что…
— Перестань, стрекотуха… — оборвала ее мать. — От твоих деклараций голова болит.
— Мам, Евгений смешной в форме? — без всякого перехода спросила Муся.
Юрий Петрович только шелестнул газетой, а Галина Тарасовна, мельком глянув на дочку, сказала:
— Парень как парень.
— Командир полка, нос до потолка! — рассмеялась Муся.
— Напиши ему.
…Юрий Петрович вернулся к действительности и глянул через парковую решетку на улицу. По мостовой катили военные грузовики, бойцы пели. Их молодые, красные от натуги и возбуждения лица мелькали между кронами каштанов.
Если завтра война,
Если завтра в поход…
Машины мелькали, и в каждой пели немного по-своему. Юрий Петрович и Владимир проводили глазами последний автомобиль. В стороне от аллеи, у фонтана, по-прежнему бегали с обручами дети.
А война уже полыхала…
— Тебе когда? — с напускным спокойствием, словно о чем-то незначительном, спросил Владимир.
— Завтра.
— Не тужи: до неба высоко, до фронта далеко! Пока-а дойдет очередь…
— Вчера — как знал, — задумчиво говорил Юрий Петрович, глядя куда-то мимо Владимира, — перебрал ноты, книги, карточки… Попалась карточка: дети на орехе. Помнишь, у стариков?
Владимир вздрогнул, у него подкатил ком к горлу. Не говоря ни слова, он повернулся и пошел, Юрий Петрович окликнул его, но он не слышал…
Эта фотография — Владимир подсаживает на орех Мусю, Костика, Женю — напомнила ему многое… Это было еще до переезда в Киев, тогда Владимир только-только начал всерьез засматриваться на Ольгу и сошелся с ее братом Павлом. В те времена он был еще вольным казаком и любил побаловаться ружьишком, хотя с некоторых пор все чаще вместо охоты наведывался к Спысам.
Он и в тот раз заявился к ним в охотничьих доспехах.
— Здравствуйте, мамаша, — сказал он, притворяя за собой калитку. Услышав его голос, Прохоровна с досады всплеснула руками: она давно приметила его маневры вокруг дочки.
— Павло дома? — спросил Владимир, поправляя на груди дробовик.
— Нужен он тебе как собаке пятая нога…
В комнате, не зная, как распорядиться временем, скучал Павло.
— Заходи-и… — встретил он приятеля, не отрываясь от ленивца-диванчика. — Ты, брат, настоящий… охотник…
— Может, составишь компанию?
— Сроду не стрелял! Оружие огрубляет человека.
В комнату ворвался Женя. Скользнув восхищенным взглядом по ружью, он заторопил:
— Скорее, дядя Павло! Нас будут снимать!
Павло зевнул и неторопко поднялся.
— Чем старая недовольна? — спросил Владимир.
— Не обращай внимания.
— Рад бы… Старый как?
— Бухикает.
— А Ольга?
— Ольга? — Павло покосился на Женю. — Цветет.
— Да, цветок…
Послышались шаги, скрипнула дверь, и вошел Юрий Петрович. В руке у него была палка от серсо. За ним вслед влетела Ольга.
— Здравствуйте, Юрий Петрович! Здравствуйте, Ольга Захаровна! — повернулся к ним Владимир.
Наступила неловкая пауза. Чувствовалось, Юрий Петрович силится вспомнить, кто этот охотник, которого он определенно видел где-то, но Владимир сам пришел на помощь — сказал, что приезжал когда-то по делам в Киев вместе с Викентием Станиславовичем. Юрий Петрович вспомнил, как пришлось в полночь укладывать нежданных гостей, этот случай почему-то был сейчас ему неприятен.
— Вот ты где!.. — Юрий Петрович взял Женю за руку. — Пойдем.
Владимир спросил у Ольги о здоровье мужа. Ольга не успела рта открыть, за нее ответил Юрий Петрович:
— Викентию нужно спокойствие.
Вечерний чай затянулся, и Ольга отвела Женю в постель.
— Горе мое! Где ты ногу расшиб? — допытывалась она. — Сейчас йодом…
— Не хочу! Аиста кормил… Он полетит? — отрывисто говорил Женя, обнимая мать.
— Полетит. Спи, милый, спи… — Ольга поцеловала его.
— Мам… он сказал, ты цветок.
Ольга смутилась. Стараясь не глядеть на сына, спросила:
— Кто — он?
— Дядько Володя!
— Придумал же… Ну, спи… — ласково повторила она, безотчетно вслушиваясь в свой голос и поглаживая подбородком волосы на голове притихшего мальчика.
Уложив Женю, Ольга не вернулась к столу. И сдерживало ее не столько вызванное приходом Владимира смятение, уже замеченное, как ей казалось, всеми, сколько внутренняя легкость и приподнятость. Состояние это казалось Ольге неприличным, порочащим ее как женщину и мать. Однако чем строже запрещала она себе думать о Владимире, тем привязчивей была мысль о нем. Веселый и непосредственный, Владимир всякий раз вызывал в душе Ольги смятение и какие-то неясные мечты, предчувствие иной жизни… Она машинально сняла сережки — подарок Викентия, — бесцельно повертела их в руках и положила на комод. Потом долго смотрела на засыпающего сына, вновь и вновь сравнивая его черты с отцовскими. Сонный, уже с закрытыми глазами, Женя заложил кулачок под подушку и всхлипнул.
Постепенно Ольгу охватывала тяжелая истома. Ольга бессознательно вслушивалась в ночную тишину. Что-то тревожное чудилось ей в затемненном, лишенном звуков доме; она не понимала, что именно, и продолжала сидеть у постели сына. Пухлая ночная тишина вырастала, ширилась, у самой головы Ольги что-то тоненько журчало и переливалось, в воздухе будто носились какие-то прозрачные пузырьки. Она прислушалась — Женя дышал ровно. И тогда, пересилив слабость, встала и бесшумно вошла в спальню.
Викентий Станиславович тоже уже спал. В углу чуть светил загороженный платком ночник. Убрав стопу исписанных листов, Ольга села на стул возле кровати мужа и уставилась в темный угол. Думать о чем-либо она была не в силах. Какие-то бессвязные, отрывочные картины рисовались ей. Вот она маленькая девочка в красном платье, к ней подступает злой гусак; вытянув шею, хватает за подол… Испуганная девочка рванулась, в клюве страшной птицы остался красный клок материи… В испуге Ольга открыла глаза. Нехорошее предчувствие охватило ее, она перевела взгляд на спящего. Горбоносый профиль Викентия застыл в недвижности. Преодолев страх, Ольга наклонилась к нему. Дыхание не прослушивалось… Опрокинув стул, Ольга кинулась за шприцем.
Вошедшая первой в комнату Прохоровна сняла со стены зеркало. Нагнулась к Викентию. На пороге стоял Юрий Петрович, он поддерживал Ольгу.
— Плачь, дочка. И бог на всех не угодит… — тихо сказала Прохоровна.
2
После встречи с Юрием Петровичем Владимир, сам того не замечая, по-иному взглянул на события. По дороге домой он никак не мог отделаться от вопроса: почему немцы долетают до Киева?
Дома неожиданно оказалась Ольга. Неожиданно потому, что по заведенному порядку она в свободные от дежурства дни с утра до вечера пропадала в институтской библиотеке или в клинике. Дома ее обязательно что-нибудь отвлекало, занятия комкались: приходил Женя, уходил Женя, нужно начистить картошки, нужно еще и еще что-нибудь.
Хоть и тяжело было Ольге, она упрямо добивалась своего. Все ее помыслы делились между работой, учебой и заботами о Жене. Испытав на себе, чего стоит работать и учиться, особенно если упущены молодые годы, Ольга хотела видеть сына студентом сразу после десятого класса. Она поддерживала его технические увлечения, нередко заводила разговоры о его будущем. И, как ни странно, тревожные заботы о Жене давали ей душевный покой. В мыслях о сыне, в общении с ним она успокаивалась и отдыхала. Или так только казалось? Во всяком случае, она видела, каким открытым и честным мальчиком он рос, и в этом находила новые силы для завтрашнего дня. Заботы о Жене отвлекали ее от тяготивших мыслей о Владимире. Теперь Жени не было, а Владимир не распространялся о делах своих.
Не ночевал он дома частенько, особенно во время Ольгиных дежурств.
Давно уже не ездил Владимир на ложную охоту и не брал с собой ружье для маскировки; прошли те времена, когда он тяготился душевной раздвоенностью и подыскивал оправдания своей неправедной жизни. Вместо охоты наведывался он к Груне, которая продала свою хатенку и тоже перебралась из местечка в Киев и с помощью подружки пристроилась домработницей к бывшему певцу Зырянскому. Безголосый, но еще крепкий отставной бас, смеясь, называл ее завхозом и даже позволял себе благосклонно потрепать чернявенького завхоза за подбородок. Взаимоотношения Владимира с Груней после размолвки легко наладились: Груня отступилась от неразумного требования — или Ольга, или она — и все вошло в старое, привычное русло…
Владимир кивнул жене и с порога начал:
— Угадай, кого я видел?
— Не знаю.
— Юрия! Такой же… умник.
В комнате был беспорядок, на кровати громоздились белье, свертки и узлы. По привычке Владимир завел было какую-то историю в оправдание беспутной ночи, но понял несуразность своих речей и примолк.
Ольга объявила:
— Повестку принесли.
— Вторую?
— Мне…
Владимир тронул щепоткой свой нос, спросил:
— Письмо было? От Женьки?
Ольга бросила в распахнутый чемоданишко какую-то тряпку, села на стул и зарыдала.
— Что… с Женькой?! — вскрикнул Владимир. Он стоял возле Ольги, пробовал что-то говорить, но утешения не получалось.
— Похоронная у соседей… — сквозь слезы пояснила Ольга. — Бабушка их как помешанная…
Владимир ощутил прилипшую к спине тенниску и рассеянно повел глазами по комнате. Вчера еще собирался он поправить на окне светомаскировку, но теперь решил — ни к чему, раз они с Ольгой уйдут на фронт.
Он снял с этажерки карточку Евгения — в гимнастерке, с двумя угольниками в петлицах — и сунул в карман.
Такая же карточка попалась на глаза Юрию Петровичу, она валялась на рояле.
— Так что же пишет казачок? — поинтересовался он.
— Ничего особенного. — Муся сморщила носик, она вовсе не думала в эти минуты о Жене, она собиралась на свидание с Костиком. Душа ее раздваивалась. После того как Константин в критический момент отвернулся от нее, она вообще разуверилась в мужчинах, ей казалось тогда, что все полетело в тартарары. Но сейчас, к своему удивлению, она не питала к Костику недобрых чувств. Больше того, ее опять влекло к нему.
Муся неловко подкрашивала губы, косясь на мать.
— Пробуешь? — не выдержала Галина Тарасовна. Муся зарделась, и Галина Тарасовна как бы невзначай добавила: — Зырянский о тебе справлялся, привет передал…
— Этот старый козел! — презрительно скривила губы Муся и поморщилась: усатый, с выступившей пролысиной друг семьи раздражал ее. В былое время он пел, потом остался администратором в театре; с год назад Зырянский овдовел и с той поры назойливо ухаживал за Мусей.
— Пора подумать о жизни, девочка моя…
— Я не старуха! — Настроение у Муси окончательно испортилось, из головы не шли намеки матери. Этот противный Зырянский с усами… А еще совсем недавно все было в ее жизни так просто и ясно: школа — консерватория — сцена… И вот тебе — война, подкатил фронт, и где-то на фронте гибнут люди, где-то там Евгений, и завтра будет Костик… зачем? Все сплелось в какой-то сумасшедший узел… «Ах, мама, ну какое теперь замужество…» — подумала она.
До встречи с Костиком у нее оставалось время, и она решила побродить по городу. На углу, возле аптеки, ее внимание задержалось на афишной тумбе. Рекламы были недельной давности, довоенные. По ним налепили свежий плакат: «Наше дело правое. Победа будет за нами!»
Предвечерний город вызывал тревогу. Люди куда-то спешили, бежали женщины с сумками, озабоченно вышагивал по тротуару командирский патруль. На вооруженных военных оглядывались. Даже здания, казалось, провожали их строгими взорами затемненных окон. Она привычно хотела подпрыгнуть и сорвать ветку с дерева, рассчитала шаг, но вдруг застеснялась и дальше пошла с таким видом, будто ее застали на чем-то нехорошем.
На улице военные проверяли прожектор. Муся видела такой в прошлом году на празднике. Тогда прожектор светил в гущу вечерней толпы, играла музыка. Муся машинально улыбнулась и свернула в сквер. На скамейке сидела старушка. Муся примостилась возле нее. На крыше соседнего дома покашляло радио. Подумалось: «Сводку дадут…» Но тут же мысли унеслись далеко. Она то о Костике думала, то вспоминала Женю и, может быть, впервые подсознательно поставила его рядом с собой, вспомнила, как был он застенчив с ней, как расцветал всякий раз, стоило ей улыбнуться. Вспомнила, как нежданно заявилась к нему, нарядная и веселая, они тогда допоздна бродили по Крещатику, зашли в Первомайский парк. В тот вечер Женя был возбужден, шутил и громко смеялся.
Дальше все сложилось просто: Муся предложила съездить в местечко, проведать дедушку, Женя ухватился за идею.
Приехали они под вечер и, пока Захар Платонович нащупал на столе очки да выглянул в окно — кто там тревожит собаку? — ввалились в комнату. Старик достал чистую скатерть, наколол рафинаду, нацедил в графин вишневки.
Женя был точно во сне; забыв про еду, он любовался Мусей. Нетрудно было заметить, что и старику она нравится.
— Костя приедет, писал… — сказал Захар Платонович.
Услышав о Костике, Женя сник. Он сидел, стараясь не смотреть на Мусю.
Захар Платонович выпил рюмку, горестно вспоминал то покойную бабку, то Жениного отца. Наконец сообщил, что арестовали лавочникова сына и нескольких его дружков — за старые и новые грехи…
Утром Женя одиноко бродил по двору, потом спустил с цепи Султана, и тот как оглашенный прыгал на него, лизал. Женя насилу отбился и отошел к погребу, на котором когда-то подолгу выстаивал больной аист.
Все было близким и родным — и колодец, и погреб, и малинник, и забор, за которым жил кузнец и даже сарай… Все было родным, и было больно и сладко видеть все это и трогать руками; чего бы не дал он, чтоб вернуть то время… Он пошел вдоль сарая, набрел на старую лестницу и оглянулся — не раздастся ли строгий голос бабушки; но бабушки давно не было, он прислонил лестницу и полез на сарайный чердак, где всегда так вольно мечталось — о небе, о подвигах, о геройстве…
На том чердаке чего только не было: старые газеты, журналы, книги и всякая иная бумага. Под самой кровлей, под стропилами, жужжали осы. Обобрав головой паутину и начихавшись, Женя устроился на стопке увесистых томов. От лежалой бумаги пахло тленом, в сознании Жени смутно всплыли какие-то неопределенные образы. Женя продолжал перебирать старый хлам, но послышался скрип лестницы, и в чердачном лазе внезапно появилась курчавая голова Костика. Костик щурил со света глаза.
— Здогов, Жека! Я пгиехал, и я на тебя зуб имею!
Опять этот гаер картавил. Женя досадливо мотнул головой, его тонкая петушиная шея напряженно вытянулась из просторного ворота. Костик подошел и, улыбаясь, спросил:
— Ты пгивез Муську?
Женя поднялся. Головами они оба доставали под самый конек.
— Ну, я…
— Дугак! Кто тебя пгосил?
Это было уже слишком: Женя заранее даже не знал, что Костик приедет.
— Иди отсюда…
— Ха-ха… будущий студент! На таких она чихала! — Лицо Костика выразило злую насмешку. Женя переступил с ноги на ногу и влепил двоюродному братцу пощечину. Сцепившись, они покатились среди пыльных бумаг.
Женя трахнулся головой о брус, обмяк…
Костик вскочил. За ним, тяжело дыша, поднялся Женя. И в тот же миг Костик пнул его ногой в пах.
— Подлец! — простонал Женя. Он не видел, как ушел братец, только слышал скрип перекладин.
Жужжали осы под кровлей. Женя почти до вечера лежал на пыльном чердаке среди расшвырянных книг и журналов.
Муся вышла за ворота, когда стемнело, В конце переулка ее ждал Костик. Неслышным шажком отвалил он от забора; Муся всматривалась в него и с трепетом ждала прикосновения его горячей руки. Ей всегда казалось, что змея на кисти у него живая, и каждый раз с замиранием сердца она ждала — укусит. Было жутковато: вот-вот прикоснется…
Константин пошел рядом, молчаливый и чужой. Вот и старая кузня, в ней давно не стучит молот.
Лишь скамья возле кузни стояла, как прежде, да нависали с забора кусты жасмина.
— Костя, я…
— Ну, что?
— У меня будет ребенок…
Ответом было молчание.
Муся хотела прижаться к нему, но почувствовала его отчужденность.
— Котя, милый… — Она еще не отдавала себе отчета в происходящем, забыла, где они, забыла, как хитрила перед Женей дома, ехала-то она ради Константина — к нему, к единственному. Она ощутила себя беззащитной и одинокой. Горький запах застарелой гари был невыносим, она поднялась и побрела. Конечно, теперь они с Константином чужие. Но в тот месяц, когда родители загорали в Крыму, все было по-другому, и Муся со страшной тоской вспомнила день их приезда. Ей и поныне казалось, что мать с отцом разрушили ее счастье…
На крестах древнего Софийского собора блеснуло и скоро угасло закатное солнце. Шумные киевские улицы поредели.
Муся увидела Костика издали; его высокая, чуть сгорбленная фигура выражала скуку.
— Пгишла? — спросил он, не вынимая из карманов рук.
Константин направился через площадь. Муся отставала на полшага и ежилась, словно хотела стать невидимой или хоть показать, что идет одна, без спутника. Но это не получилось, она трусила за Костиком, как на поводке. Так миновали они аптеку и Мусин дом, и она опасливо зыркнула на свои окна, хотя окна во всех зданиях были зашторены.
Опомнилась Муся на Владимирской горке. Константин сидел на скамье, одной рукой обнимая ее, а другой разминая папиросу. Она хотела снять с плеча его руку, но постеснялась обидеть в такой день.
Константин пустил струйку дыма, сказал:
— Пойдем ко мне.
— Нет… — Муся покраснела. Она хотела отодвинуться, но он держал крепко.
— Почему? — спросил он, как о чем-то обыденном.
— Не нужно…
— Завтра меня втиснут в шинелишку… — уже без картавости и позерства сказал Константин. Он стал серьезен. — Буду бить фашистов!.. Пойдем…
Муся пыталась представить Костика в военном; он не служил кадровую — имел отсрочку, — и у Муси шевельнулась жалость к нему: как-никак трудно будет на войне. Она просто не знала, ценой каких ухищрений раздобыл он в свое время справку о болезни.
Костик целовал ее. Муся слабо отстранялась.
В парке стало сумеречно. Муся чувствовала, как горит у нее лицо. Все прежние чувства к нему вновь возродились, нахлынули, захватили ее. В душе она стыдила себя, и где-то в подсознании снова шевельнулась мысль о Жене. Временами Мусе даже казалось, что она любит его, такого доброго и правильного, но она никогда не улавливала перелома в своем настроении, того момента, когда чувства брали верх над рассудком…
За мостами, где-то возле Дарницы, поднялся луч прожектора. Зачастили зенитки. Из темноты заорали:
— Гаси папироску, малахольный!
— А, тыловые кгысы… В войну иг-гают. — Константин еще поводил в черноте огоньком, но с аллеи закричали совсем грубо; он притушил окурок, и Муся со сладким страхом ощутила: если он будет настаивать — она пойдет с ним…
