На привале Евгений обнаружил возле сидящего под кустом Янкина скрюченную, со связанными руками фигуру в зеленом френче.

— Пленный? — удивился он.

— Стрелял, и вообще… кусался! — доложил Янкин.

— Счас мы с ним потолкуем! — пробасил Наумов.

— Ну-ну! — воспротивился Янкин. — Комиссар не велел, и вообще…

Немец был ранен. Он, казалось, понимал смысл разговора, потому что опасливо жался к земле, тянулся к Бойко и лопотал: «Камрад… комиссар…»

У Бойко на смену погоды невыносимо крутило плечо. Он глядел на пленного и в здоровой руке мусолил пачку отобранных у гитлеровца карточек. На фотографиях был заснят расстрел красноармейцев: трое дюжих фашистов, стоя на краю рва в одинаковых, жутких своей обыденностью позах, стреляли жертвам в затылки.

Евгений подошел к комиссару, взял карточки.

— Что ж, и этого поведем на суд?

— Поведем.

На четвертую ночь взвод достиг прифронтовой полосы. Янкин и Наумов, чертыхаясь, волокли немца. Тот изнемогал, однако кое-как плелся, припадая на раненую ногу. Где-то в пути Наумов подобрал сухую палку, и пленный воткнул ее под мышку, как костыль.

Шли по бездорожью. Было холодно, по мерзлой земле ветер гнал снежную крупу. Дозоры то и дело сигналили тревогу: местность кишела тыловыми и штабными подразделениями. За несколько часов саперы обрезали три линии связи.

Высланные вперед разведчики нащупали в немецкой обороне незанятый, но заминированный стык. Заболоченный выступ вдавался в нейтральную полосу. Полночи просидевшие разведчики высмотрели вблизи всего один вражеский пулемет, нацеленный на двухсотметровый промежуток между узлами обороны. Именно через этот кочкарник решили после дневного отдыха прорываться.

И еще Дубак доложил Евгению, что близко к полуночи засекли они каких-то людей в маскхалатах. Это, похоже, крались по своим делам разведчики, и пробирались они через заграждения врага довольно уверенно: видимо, знали, а может, и сами проделали в этом месте лазейку. Дубак даже порывался окликнуть их, но в последнюю минуту сдержался, по ночному времени пулю схлопотать можно: вроде нашенские, но черт их знает, чьи они на самом деле…

А люди в маскхалатах и вправду свои были, и вел их командир взвода разведки Владимир Богданович. С недавнего времени, как только оборона на этом участке стабилизировалась, он частенько ходил в тыл врага. Он быстро и безболезненно вошел в новую роль, с первых дней проявил находчивость и дерзость, и подчиненные поверили в него. Владимир Богданович с легким сердцем вычеркнул из памяти учебу в запасном полку, вот только старшину, который отбил у него охоту к карьере войскового юриста, он помнил крепко. «Судить грехи — без нас найдутся…» — говаривал старшина, попутно проверяя, как затянут ремень на животе у Владимира Богдановича. Ныне Владимир Богданович и сам закручивал у подчиненных пряжки, хотя нарядов не раздаривал: не те условия, фронт…

Владимир Богданович, по общему мнению, родился разведчиком: так ладно вписался он в новую для него профессию. Как только выбирались они на передний край, Владимир Богданович преображался: становился собран и молчалив. К нему являлось такое чувство, словно он двигался по единственно возможной в его жизни дороге и оступиться — не приведи господи… Сложное, двойственное настроение уживалось в нем. Пока он пробирался сквозь заграждения, обтекал посты противника, находил проходы в минах и проволоке, он весь был сосредоточен только на задании. Так длилось, покуда группа не возвращалась на свою сторону, Владимир Богданович незамедлительно переносился в иную плоскость, в голову лезли то Груня, то Ольга, то Евгений. Хотя и на отдыхе, нарушая приятную расслабленность, нет-нет да и возникал перед глазами узкий и всегда почему-то страшный — не обойти его — проход в минном поле, или лаз в болотистой лощинке, или опасный путь под носом у дремлющих ночью немецких пулеметчиков…

К вечеру повалил настоящий снег. Сбегающие к болотцу, бурые прокосы обкинуло пятнами. Саперы залегли меж полос неубранного сена, их одежда и лица заволоклись ватной белизной.

— Наше счастье… снег… — проронил Бойко.

Вражеский опорный пункт таился в мутной тиши. Лишь где-то в невидимых далях методично клацал чужой, глуховатый автомат. За ближним скатом курился дымок, а может, гулял снежный вихрь. Евгений проводил глазами уползающего к пулеметному гнезду Дубака с товарищами: они должны снять фашистский расчет.

За линией фронта тоже было спокойно. В такую непогодь выходили на задание разве что разведчики или минеры. Только им и были на руку снежные вихри, дожди и ночная непроглядная темень. В прошлой ночной стычке саперы оставили двоих. А все ли уйдут отсюда, с этого жухлого, прибитого первым морозом поля? Одни уйдут отсюда, другие навеки залягут, но все, и живые и мертвые, выполнят свой долг…

Бойко ткнулся подбородком в плечо Евгения: «Пора…» И растворились в сумраке старые, надежные товарищи — Буряк, Наумов, Янкин — группа разминирования. С ними пополз сам комиссар. Студеный ветер дохнул им вслед белой порошей.

Уже совсем стемнело, когда бойцы различили заливистый гон. Раздался голос Туркина: «Собаки!» Что ж, этого можно было ждать. Евгений решил немедленно выдвигать подразделение к намеченному проходу. И хотя связи с группой разминирования не было, он верил, что Бойко тоже правильно оценит появление нежданной угрозы: несомненно, преследующие саперов гитлеровцы известят оборону и в самом скором времени на переднем крае поднимется тревога.

Похрустывая стекольно-тонким льдом, саперы потянулись в подмерзший болотистый лог. Где-то впереди их товарищи искали в затвердевшем оснеженном грунте мины. В густом мареве едва различались припадающие к земле, залепленные белым фигуры воинов. Тревожно слушая нарастающий лай, Евгений привстал и взглядом показал Туркину на пленного. Боец подтолкнул немца: «Давай, давай… не в службу, а в дружбу…» Тот, превозмогая боль, потащился за русскими.

Собаки уже добирали, лай срывался на визг, и Евгений представил, как спускают их с поводков. Однако свора вдруг угомонилась. Это озадачило Евгения, но через минуту все прояснилось: над вражеской обороной повисли ракеты, собаки сделали свое. Евгений торопил бойцов, но послать их на мины не мог.

— Фрицы! — доложил Туркин.

Евгений оторвал взгляд от заминированной ложбины — единственного возможного пути для взвода — и оглянулся. За спиной, в сотне метров, развертывалось в цепь немецкое подразделение. Гитлеровцы охватили саперов с флангов. Они не стреляли, они знали, что впереди минное поле, и рассчитывали прижать русских к полосе смерти.

Саперы тоже не стреляли.

Потянулись те тяжкие мгновения, когда обе стороны, затаясь, ждут первой пули, когда секунда кажется годом и каждая живая душа молит об одном: «Стреляй же! Стреляй!»

Минеры спешили. Проваливаясь в едва схваченную морозом ржавую жижу, лезли по болоту. Направление держал Буряк. Одежда на нем промокла и мешала двигаться, однако он полз, пока не ткнулся лбом в железную нитку. Проволока натянулась. Сержант похолодел: он мгновенно представил, как чиркнет взрыватель и скакнет шрапнельная мина. Подаваясь назад и ослабляя натяжение, выдохнул:

— Первая!

Наумов с Янкиным уступом приняли влево. За ними с трудом волочился Бойко. Все слышали выкрики немцев и понимали — нужен проход, иначе конец.

Работали молча, лишь комиссар вполголоса повторял: «Ребятки… ребятки…» Но минеры и без того старались. Не успел Буряк обезвредить свою мину, как Наумов обнаружил вторую. «Эх, мама, не перевели нас на зимнюю обмундировку!» — зло посетовал он, чувствуя, как весь трясется от холода, и дрожащими руками отсоединяя стальную оттяжку. Левее Наумова выдвинулся вперед Янкин, за Янкиным полз комиссар. При вспышках ракет Бойко видел, как подтягивался к проходу весь взвод. В то же время на флангах бесшумно, понимая, что советские воины не сдадутся, и пытаясь скрыть свой маневр, перебегали фашисты. Они еще не обнаружили на минном поле примаскированную снегом группу разминирования.

«Ребятки… ребятки…» — торопил Бойко. Теперь они с Янкиным были как бы направляющими и оба понимали — еще две-три мины и путь откроется…

— Рус, сдавайся!..

В ответ кто-то из саперов громко выругался, и это сократило затишье до предела, натянуло струну: сейчас огонь…

Мины стояли трафаретно, Янкин без труда нашел свою и на ощупь прошелся пальцами по оттяжке, до самого колышка. Распутывать сталистую, негнущуюся нитку было долго, и Янкин решил вынуть кол. Но кол сидел крепко.

«Давай, ребятки…» — механически твердил Бойко. Он нечаянно ткнулся головой в сапоги Янкина. Тот, пошатав вмерзший кол, дернул его кверху.

Рывок был слишком сильным. И Янкин и комиссар услышали, как чиркнул в мине взрыватель. Случилось непоправимое.

— Ложись! — вырвалось у комиссара.

Янкин всем телом чувствовал под собой хрупкую, в мокрых пробоинах корку…

Зеленый шипучий свет обливал минное поле. Наискось от Янкина возник из ничего прозрачный столб с пучками рваных проводов — оттяжек… Столб расплылся в радужный куст и превратился в лицо жены Кати… «Расцветали яблони и груши…»

Янкин виновато оглянулся и накрыл мину грудью.

Крутов вывел в прорезь мушку; он видел, как набегал на выстрел немец, и вел его, не решаясь преждевременно вызвать ответный огонь. Палец машинально давил на спуск, но ракета погасла, и Евгений потерял цель. Словно почуяв опасность, немец плюхнулся на землю.

Глухой взрыв пыхнул на передаем крае. С флангов хлестнули по ложбине пулеметы, а через минуту на стыке, по всему выступу, стали рваться снаряды. Осколки со свистом брили кочкарник. Кругом шлепали комья земли.

Огненный шквал начисто отрезал взвод от прохода. Крутов уткнулся лицом в снег и не мог шевельнуться. У него явилось ощущение, будто он выпустил нити управления боем. Он повернул набок голову и открыл глаза. Слева, под защитой артиллерии, немцы подобрались ближе всего. «Ближний бой… Не станут фрицы лупить из пулеметов по своим…» — пронеслось в голове, и Крутов приказал: «Принять влево!» Это была команда не для боя, но так вышло. Тем временем левофланговый пулемет противника действительно затих, и Крутов бросил взвод лоб в лоб с группой противника.

— Пленный тут! — напомнил Туркин. Но возиться с пленным никто уже не мог, все бежали. Связанный немец извивался, пытаясь укрыться за кочкой.

— Огонь! Огонь! — требовал Крутов.

Саперы неслись на фашистов. Евгений видел, как упал Туркин, отсекая ручным пулеметом немцев.

…Прыгнувшая мина откинула Янкина на спину. Он дергал головой, будто силясь очнуться. Комиссар неловко, одной рукой приподнимал саперу голову, вглядывался в иссеченное шрапнелью, окровавленное лицо. Из-под ворота его шинели скатились две круглые пули. Бойко видел, как протаял под ними снег.

— Янкин!

Бойко склонился к самым губам раненого. Минер бредил: «Расцветали яблони и груши… Яблони…» В глазах Янкина стыл мутный отблеск.

Нужно было вытаскивать бойца, но артогонь пригвоздил минеров. Да и не смели они оставить проход, не пропустив свое подразделение. Таков закон.

При вспышках осветительных ракет казалось, будто все вокруг взвешено в густом тумане: и размытый скат пологой высотки, и зловещие снопы взрывов, и схожие с тенями людские фигуры… Бойко не сразу понял, зачем рокировался взвод влево. Лишь когда заглохла пальба, уловил смысл происходящего: на левом фланге занялась рукопашная и фашисты невольно отключили артиллерию и пулеметы. Стало ясно, что к проходу взвод не вернется, и минеры пытались поддержать его огнем. Но отличить своего от чужого было мудрено. Бойко скомандовал выползать в нейтральную полосу. Янкина волокли на шинели. От толчков и холода он пришел в сознание. Когда метров через сто минеры остановились, Наумов обмотал другу лицо располосованной рубашкой.

Редкая пороша трусила на разгоряченные лица. Буряк нагреб в ладонь снега и приложил к губам Янкина. Тот благодарно посмотрел на сержанта. К раненому нагнулся Наумов:

— Не робей, корешок!

— Я ничего…

— Дома почти. Лечить будем!

— Дома… Напиши… — Глаза у Янкина расширились, и он умолк.

Бросок взвода к левому флангу был неожиданным, и саперы с ходу врезались в немецкую цепь. В заношенной форме, промокшие и облепленные снегом, красноармейцы неслись огромными скачками. Впереди мчался с поднятыми, как факелы, руками Дубак. Обе кисти у него были оторваны, по рукавам текла кровь; опешивший немец вскинул автомат, но не попадал пальцем на скобу.

Крутов бежал в самой гуще.

— Бей… бей… — лихорадочно выдыхал он.

Дубак был как знаменосец. Он держался впереди, но силы оставляли его. Истекая кровью, учитель резко повернул вправо, на нейтральную зону, пересек границу минного поля и пнул ногой проволочную оттяжку. Плеснул огонь…

Это было как сигнал. Единым натиском саперы загнали противника на взрывное заграждение. В воздух поднялись еще мины, шрапнель косила фашистов. Вслед за немцами вывалились в образовавшуюся брешь красноармейцы. За спиной у них татакал взводный пулемет, и все знали — это Туркин не давал врагу подняться.

И все же с десяток фашистов прорвалось к проходу. Без выстрела кидались они от кочки к кочке, настигая Евгения.

Евгений видел немцев и ждал пули в спину. Над ухом у него кто-то заорал:

— Отходи-и!

Евгений никак не мог вспомнить фамилию кричащего, но послушно вскинулся и запетлял.

Над головами опять взвились ракеты. Двое одолевших минное поле бойцов залегли и открыли огонь. Это вызвало заминку у преследователей, и взвод разрозненными группками схлынул в нейтральную полосу.

Подбирая раненых и отстреливаясь, саперы уходили к своим. Однако на плечах у них еще висела погоня. Лишь в нейтральной зоне немцы мало-помалу отстали, и только один, разгоряченный и взлохмаченный, не отступался. Евгений слышал за спиной хруст, но подняться уже не имел сил. Он полз, и рядом с ним полз еще кто-то из своих. «Сашка…» — узнал наконец Евгений. Тот неотступно следовал за командиром, волоча на ремне перебитую осколком винтовку. «Ты зачем?» — глазами спросил Евгений. «Туркин велел», — громко доложил Сашка и оглянулся. Где-то там Туркин со своим ручником еще подавал голос, он беспрестанно менял позиции, и фашисты в неразберихе никак не могли его подавить.

Безоружный Сашка зудел над ухом: «Стреляй!.. Стреляй!» Но Евгений не мог выстрелить: не вправе был рисковать последним патроном.

Немец догнал их возле увитой снегом воронки.

Евгений повернулся. Зеленоватый свет четко выделил фашиста. На непокрытой голове его блестел снег. Сейчас Евгений не промахнулся бы.

Их разделяла метровая воронка. На дне ее лежал давнишний, попорченный зверем мертвец, и даже мороз не мог заглушить сладковатый трупный запах… И Евгений, и Сашка, и немец, казалось, оцепенели…

Ночной бой затухал. Наумов с Буряком ползком волокли по запорошенной целине Янкина. За ними тащился комиссар.

На левом фланге еще достукивал запоздалый пулемет, но оборона уже погрузилась во мрак, минеры поднялись. Не сговариваясь, они приняли влево — туда, где прорвалось в нейтральную полосу ядро взвода.

Нейтральная полоса… Ни днем ни ничью не прекращается здесь невидимая жизнь. Сотни глаз и приборов контролируют каждый клок истерзанной и облитой кровью полоски земли. Разведчики и саперы, наблюдатели и снайперы — все те, у кого крепкие нервы и твердая рука, — ведут там никогда не стихающее сражение. Все пристреляно и перекрыто огнями на этом узком пространстве, всюду поставлены хитроумные ловушки на людей, и лишь бескорыстный посланец природы — снежный полог милосердно укутал избитую и обожженную войной землю.

Глухая тишина придавила нейтральную полосу. И в этом гнетущем безмолвии скрадывались шорохи, стоны и горячечные безголосые жалобы раненых.

— Прошли наши, — тихо сказал Бойко.

— Не все… — отозвался Наумов; его внимание привлекли расплывчатые пятна в стороне. Оставив Янкина, он вскинул автомат и подался туда. Отмерив шагов двадцать, Наумов достиг воронки, навис над немцем. В горячке тот не сразу ощутил опасность, а когда обернулся, сапер уже валился на него.

Немец пальнул вверх, и вражеская оборона вновь ожила, на нейтральную полосу брызнули огненные струи; очереди обдали воронку, прижав саперов к земле, и в этот миг немец вскинулся и нырнул в темноту.

— Ушел… — обиженно, как мальчик, пожаловался Сашка.

— А ты куда глядел? — буркнул Наумов. — Угробил бы фриц командира!

Сашка молча показал раздробленную винтовку, но Наумов не смягчился:

— Зубами грызи, Аника-воин!

— Ты угрыз, батя? — съехидничал Сашка.

К воронке подтянулись Бойко и Буряк с Янкиным на руках.

— Цел командир? — спросил Бойко.

— Цел.

— Кого нет?

— Туркина нет… Дубака… еще троих.

Переждав пальбу, саперы помалу двинулись дальше. Они поочередно несли беспамятного Янкина. Возле Евгения брел, как слепой, устало путаясь под ногами, Сашка-парикмахер, У своей проволоки он облегченно вздохнул:

— Кончилось…

Евгений облизал сухие губы. Весь пройденный путь, все тяготы и невзгоды слились в душе его в одно напряженное мгновение.

— Только началось! — сказал он.