ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
1
Прибывший в сумерках Рымарь рассказал о зверствах немцев в Киеве. Бойцы с некоторым сомнением слушали партизанского вожака: такое понятие, как Бабий яр, еще не успело обрести своего жуткого смысла. Но факты, факты… Дубак и его разведчики (они вернулись ночью) немало добавили к рассказу Рымаря. Даже умевший говорить Бойко стушевался, закрывая короткий митинг.
Рымарь с Евгением деловито осмотрели лагерь.
— Когда тронетесь? — спросил Рымарь.
— Ночью, — ответил Евгений. Он глядел на молодцеватого Рымаря и видел, как тому нелегко: годы, увечья… Евгению припомнилось многое, связанное с именем этого крепкого человека, и он невольно подумал о жалкой судьбе переданного партизанам Журбы — бандита, который и раньше направлял оружие в Рымаря. В эти минуты Евгений не мог целиком переключить свои мысли на предстоящий рейд: они невольно обращались к тем, кто оставался здесь, в тылу.
Партизаны намечали устроить в Горелом гаю одну из своих баз. По всем признакам, следовало ждать в здешних местах карателей, вероятно даже, это будут регулярные части, и командование отряда стремилось рассредоточить продовольственные запасы; кроме того, Рымарь присматривал место для оружейной мастерской. Бывший предколхоза, он подходил к организации партизанского отряда как хозяин. Да иначе было и нельзя.
Не сказать, что действия отряда Рымаря носили широкий характер. Однако в последние дни партизаны подорвали немецкий эшелон, сожгли оставленное при отходе зерно и готовили налет на склад авиабензина.
— Засиделись мы… — со вздохом произнес Евгений.
— А я тебе не советовал? — упрекнул старый партизан.
Рымарь не однажды предлагал слиться и воевать вместе, особенно после того как взвод передал партизанам пушчонку, правда, без снарядов и всего с одним артиллеристом. Это был вынужденный дар. Протащить орудие через фронтовую полосу и оборону врага не представлялось реальным.
Да, он предлагал, советовал, но армейцы и слушать не хотели. Разве их взвод исключен из состава полка? Раненых передали в надежные рука, пополнили боеприпасы, дождались разведчиков — чего же еще медлить? Тем более что Дубак хоть и не переходил линию фронта, но установил: немец восточнее Киева копает землю. Застопорился…
Прощание с партизанами навевало грусть. Евгений, Бойко и многие саперы жали Рымарю руку, а тот только покашливал. В горле першило…
Перед большой дорогой забот не оберешься. Одна из них привела к комиссару Дубака.
— Как же с партвзносами? Так недолго и механически…
Бойко подумывал об этом, но…
— Деньги-то есть? — спросил он.
— В кармане — блоха на аркане! Содержание не давали с июня! — завел Сашка-парикмахер.
Буряк хохотнул:
— Вот докука, ты ж у нас без году неделя!
— Выходит, я ничейный?
— Не отставай от своих… А должок с Гитлера стребуй! — усмехнулся подошедший Наумов.
Казалось, бойцы и не думали о близких испытаниях. По лагерю неслись шутки и смех, хотя в веселье этом все же была сдержанность. Она стала еще приметнее, когда незадолго до полуночи взвод оставил Горелый гай.
В мокром лесу шуршал холодный дождь, было по-ночному неуютно, и воспоминание о покинутом прибежище вызывало в сердцах щемящее чувство.
Скоро лес кончился. Невидимое небо где-то невысоко висело сырой тряпкой. Набухшая и остывшая земля вязала ноги. Отвыкшие от переходов бойцы стали помалу сдавать, однако Евгений подгонял их: в темную да сырую ночь только и пробираться по безлесью.
К утру ударил первый заморозок. Под ногами захрустела ледяная корка, идти стало легче. Но в сером рассвете уже угадывалось движение немецких колонн, саперы высмотрели неубранную полосу подсолнуха и залегли на день. Здесь Бойко и поздравил воинов с Октябрьским праздником.
Продрогшие после дождя люди нехотя укладывались на затвердевшей, неласковой земле.
— Впервой так праздную… — угрюмо заметил Сашка-парикмахер.
— Да ты, вьюнош, много ль праздновал? — улыбнулся Наумов.
— Вопросик… Мне двадцать стукнуло!
— Ого-о…
— Я знамя нес бы!
— Я тоже, — посерьезнел Наумов. — А несу крест…
— Какой? — не понял Сашка.
— От бога…
Бойко тем временем крутил ручки громоздкого «Колхозника». Он наотрез отказался оставить приемник в лагере, хотя севшие батареи уже едва дышали. Выключив питание, настырный Бойко велел Буряку связать из подсолнуха-сухостоя фашины, чтобы поднять над головой хоть небольшую антенну. И к полудню он добился своего: приемник зашептал. Комиссар прильнул к динамику.
— Пара-ад! На Красной!
Это было неожиданно и радостно. К сожалению, никаких подробностей разобрать не удалось. Но и этого оказалось достаточно.
— Братцы, а ведь теплей стало! — сказал Янкин.
— А ты говоришь — не так празднуем, — обернулся Наумов к приумолкнувшему Сашке.
— Законно! — подтвердил Буряк, и лицо его раскраснелось, как после чарки.
— Ша-ша! — утихомиривал всех комиссар. Но видно было, что приструнивал он их для порядка, а в душе рад — на людей повеяло теплом.
Наконец Бойко с сожалением выпрямился и отвязал от безжизненного уже приемника поясной ремень.
— А что, разве ради этого не стоило тащить?
— В Москве побывали, — сказал Наумов.
— Я прямо своих вижу, — заверил Сашка. — Усатого директора в вышитой рубахе, за ним…
— Холодно в сорочке-то.
— У нас тепло!
Наумов посмотрел на ожившего Сашку, вспомнил сына, который тоже на фронте, и тайком вздохнул.
— Один ты у стариков?
— Брат летает.
— А батя?
— С первых дней призвали, через неделю похоронка…
С сумерками взвод тронулся дальше. Вскоре на востоке что-то запламенело, потом притухло, и разведчики потемну уткнулись в разлитый после дождя, с ледяными закраинами ручей. Лезть в брод саперам не хотелось, и они направились к околице уснувшего села — искать переход. От ближнего, заслоненного вишенником двора тянуло живым духом, из гущины смутно проглянула белобокая хата, у колодца высился на часах длинноногий журавель. Дубак прокрался вдоль сада, безлюдье и тишина успокоили его.
Саперы тронулись через кладку. Сашка-парикмахер споткнулся и громко кашлянул.
— Хальт! — раздалось из темноты.
Окрик положил всех, один Сашка нескладно закружил возле Евгения.
— Ложись! — пробасил Наумов.
За садом стукнул тревожный выстрел, затопали сапоги. Через минуту вдали мигнула фара и яркий свет вырвал из темноты стоявшее неподалеку школьное здание. Оттуда выскакивали поднятые по тревоге немцы. Часть из них подалась к ручью. Вслед за солдатами к воде рвалась свора собак.
— Буряк с пулеметом на левый фланг! — распорядился Евгений.
Пока Буряк устанавливал ручник, Бойко с основной частью бойцов перемахнул на ту сторону. Немцы открыли стрельбу по освещенному ручью, хотя саперов там уже не было.
Евгений лежал возле Буряка и заслонялся рукавом от колючего луча. Кроме него и пулеметчиков на этой стороне задержались еще Дубак с двумя разведчиками да Наумов с Сашкой.
С мотоцикла застрочил автомат.
— Огонь, огонь! — требовал Евгений, но Буряк возился с сошкой…
Отскочившая гильза прижгла Евгению щеку: застрочил Буряк. Но вот уже готовый наехать на них мотоциклист подвернул руль, пошел кувырком. Заглохшая машина уткнула длинный луч в пойму.
На том берегу кипела рукопашная, желтый свет выхватывал из темноты клубки сцепившихся, взъерошенных людей и псов, цокали одиночные выстрелы, но открыть беглую стрельбу те и другие боялись.
— Окружили… окружили… — скулил Сашка, покуда Наумов не хлопнул его по затылку.
Евгений заметил в гуще однорукого Бойко, но фара стала меркнуть, и луч ее уже едва был виден.
— Отходите! — вырвалось у Буряка. Он сменил диск и ощутил, как взводный взял его за локоть.
— Оставайся с Дубаком, — приказал Евгений. — Дай оторваться.
— Есть!
Как некстати нарвались они на немецкий заслон! В расчеты Евгения не входило ввязываться, без крайней необходимости в серьезный бой; он сунул Дубаку две гранаты и подался с остальными бойцами к кладке. Отстреливаясь, саперы начали уходить. Уже светало, когда взвод поднялся по бурому нераспаханному склону, перевалил водораздел и скрылся в заиндевелом ложке.
2
Под вечер, хоронясь от людских глаз, Нечипор разрезал в сарайчике плаху и сколотил крест. Крест вышел тяжелый, с толстым, необрубленным комлем. И как только стемнело, вынес его, притрусил на повозке соломой и поехал на Павлов хутор.
Могилку красноармейца Нечипор приметил загодя. Он не очень-то верил, что лежит там Юрий Петрович, и сама хозяйка хутора не бралась утверждать, но кто бы там ни был — он был свой. В темноте Нечипор споро орудовал лопатой. Поставив крест, притоптал землю вокруг. В работе он не заметил, как подошла к нему хозяйка хутора, но не удивился: знал, что она обретается где-то здесь. Женщина молчком взяла Нечипора за рукав и привела к погребу. В погребе лежал Костик…
Костик был в беспамятстве. По словам хуторянки, она услыхала стоны и подобрала раненого в бурьяне. Недолго думая, Нечипор перенес его на возок и укрыл все той же соломой.
Всю дорогу Костик метался, скидывал солому. В бредовых его выкриках Нечипор уловил какую-то связность и вскоре понял, от чьей руки пострадал парень.
Домой Нечипор добрался в полночь, и кажется, никем не замеченным. Вдвоем с женой перенесли они Костика в хату, обмыли и перевязали бедро. А наутро староста, не желая отягчать и без того сложные отношения между двоюродными братьями, пустил слух и внушил Константину: он сам напоролся на вилы. Такая легенда устраивала и самого пострадавшего. Тем более что рана оказалась неопасной, в мякоть, просто Костик потерял много крови.
Нечипор старался глядеть на Костика осуждающе, однако не мог скрыть сострадания. По его мнению, Костик был тот телок, который скакал, скакал… Известно, сколько нитка ни вейся…
— Когда ты в последний раз видел батю?
— А что? Дня два…
— Ушел, говорят.
— Куда?
— Кто знает? Туда… — Нечипор неопределенно махнул рукой.
Уловив недосказанность, Костик обиженно отвернулся к стене и ойкнул от боли. И тут его прорвало:
— А… братец… сволочь! Погоди, посчитаемся…
Нечипор видел, что парень вол на весь мир, и по-человечески понимал его, даже сочувствовал.
— Не в себе ты, Константин.
— Умники! Тот смылся, другой… И вы тоже. Может, вы лучше других?
— Оно с какой меркой…
— Староста! Х-ха…
В голосе Костика было столько презрения, что Нечипор не сразу нашелся. Он, правда, смирился со своим скользким положением, в селе ему приходилось слыхивать и не такое. Но упреков от этого шкодливого щенка он не ждал. Поиграв желваками, Нечипор плеснул масла в огонь:
— Между прочим, староста старосте рознь, да не каждому это понять дано. Ну, поспи, болезный, — сказал и вышел.
У Захара Платоновича ныло сердце; он долго не мог забыться, думал о Евгении — как у него с Нечипором сложится? Захар Платонович лежал с открытыми глазами, всматриваясь в темноте в портрет Шевченко под вышитым рушником — покуда страждущее лицо Кобзаря не расплылось, а самого Захара Платоновича сморило, и в полудреме он уже не Кобзаря видел, а Прохоровну. Он не стал просыпаться, такие сонные причуды в последнее время были ему не в диковину — случалось, он и разговаривал с покойной во сне, и даже делал всякую домашнюю работу.
Прохоровна, мнилось Захару Платоновичу, крутилась на кухне, однако нет-нет да и поглядывала в комнату, проверяла его успехи. Наконец ее терпение лопнуло.
— Полно шлындать! Самовар задуй да усы протри… портретные! — Выше усов она Кобзаря за притолокой не видела.
Захар Платонович поелозил рукавом по печально обвисшим усам поэта, осторожно встал на жидкий венский стул и с благоговением повесил портрет на место. Покончив с портретом, переместился в угол. Оттуда на него зрили с полдюжины темноликих, засиженных мухами святых мужского и женского пола. Их всевидящие очи тоже укоряли его в чем-то, однако он бесцеремонно поснимал иконки с божницы и поставил на полу, ликами к стенке. Один образок полетел у него из рук.
— А чтоб им! Пыли на них, преподобных… Протирай, стара!
Захар Платонович сгреб с оголенной божницы ворох пожелтевших бумажек, и среди них билет давно отыгравшей первой лотереи Осоавиахима.
— Всякий хлам… Не придется тебе, стара, путешествовать в Америку. Разве на метле…
— Иди снедать, — сухо объявила Прохоровна, пропустив легкомысленный выпад мимо ушей.
После завтрака на кухне остались Женя да Прохоровна. Пока старая прибирала и мыла посуду, внук принес ранец и разложил на столе школьные принадлежности.
— Иль нет тебе другого места?
— Бабуня, постой… Там Костик.
— Иди, иди! Ступай в комнату.
— Бабушка! Ты ж темная?
— Темная, внучек.
— Учительница сказала…
Прохоровна прислушалась к звонкому голосу настырного внука и перестала скрести чугунок.
— Поздно учиться, любый, поздно. И вижу я плохо, и ей к чему…
Но Женя продолжал уговаривать бабушку, и она не устояла. Справившись с посудой, надела очки, присела к столу.
Она сидела пригорюнившись и глядя из-под очков себе под ноги. Голос внука касался ее сознания, но смысла слов она, похоже, не улавливала, да и не старалась уловить.
И долго бы еще тянулся первый урок, если б не замечание забредшего на кухню Захара Платоновича:
— Ликбез… Нужна твоей бабе грамота как корове седло!
— А то ж… — согласилась, к несказанной обиде своего учителя, бабушка.
— Ты б, Евген, просветил ее по части бога.
Дедов совет Женя тоже в одно ухо впустил, в другое выпустил: он не однажды слышал споры деда с бабушкой о боге и знал, что дед неверующий, а бабушка — середина наполовину. Разговор заводил обычно дедушка, и все начиналось шуткой, а кончалось ссорой, и тогда бабушка целый вечер ходила молчаливая.
Сам Женя твердо знал, что религия — опиум, и держал в этом простом вопросе сторону деда. Даже дал себе слово — не заглядывать в поповский сад ни единым глазом: опиум так опиум! К тому же с опиумом смешивался почему-то атеизм, выступавший в представлении Жени на длинных ногах, подобно аисту. А за аистом вырисовывался отец, и на душе становилось сладко и грустно; вспоминалось что-то далекое и неясное, появлялось щемящее чувство и желание куда-то улететь; хотелось быть птицей и плакать.
— А что, стара? Иконки я поснимал… Так, может, заодно и вынести?
— Язык поворачивается… — беззлобно, с оттенком безразличия ответила Прохоровна. В очках, рядом с грамотеем внуком, да еще и сама с книгой в руках, она казалась непривычно размякшей и ублаготворенной.
— Ей-бо, прозрела старуха.
— Иди, не морочь голову!
И опять Женя вклинился в разговор:
— Бабушка… а бабушка! Вот я тебе посоветую…
— А ну, ну…
— Не веруй в бога!
Было видно, как бабушкина рука что-то ищет ощупью на столе. Рука шарит, шарит… Зацепила пальцами сковородку, подвинулась дальше, потрогала самоварный поднос, ткнулась в жестянку с заваркой и остановилась на канавке в клеенке, над щелью меж досок. Замерла. Лицо бабушкино стало суровым и неприступным. «Ну, сейчас будет нам в дедом!» — подумал Женя, невольно отпрянув от стола и краем глаза примечая, как дедушка подвигается боком к комнатной двери.
— А я и не верю, милый…
— Забожись! — Женя облегченно вздохнул. — Так зачем иконы?
— Свыклась… В старину как было? Наперед икону целуй, потом отца и мать, а там хлеб-соль. Так-то!
— Из одного дерева икона и лопата… — завел опять Захар Платонович, но осекся, поймав серьезный и будто покаянный взгляд Прохоровны.
Своими руками вынесла она в тот раз из комнаты образа́. Протерев, сложила в сундук; лишь сияющий лик Спасителя да лампаду перенесла в кухню, на божницу.
В эту же ночь наведались к Захару Платоновичу Вадим и Митька-вор. Уняв собаку и впустив незваных гостей, старик в одном исподнем сел на диванчик и уставился на Вадима. На Митьку Захар Платонович не глядел, хотя и знал, что он здесь неспроста. Тот возле порога печатал в рядок следы. С мокрого сапога шмякала на половицы грязь.
— Так что, господа хорошие?
— Не волнуйтесь, у нас мирный разговор, — заверил Вадим.
— Оно, конечно… сплошной мир…
И опять в комнате натянулась тишина.
— Мы вас пальцем не тронем, если свяжете нас с Евгением, — первым нарушил молчание Вадим.
— Это по какой такой надобности?
— Они схватили Журбу, а вы в наших руках. Предлагаем обмен.
У Захара Платоновича посуровело лицо. Он диковато зыркнул на Вадима и зашарил рукой у подлокотника. Тот знал, каким древним способом учил старик своего непутевого Павлушу, и скоренько отступил.
— Обмен? Зачем? Вы бандюгу силком отбейте. Вона сколько войска в местечке. Да так ли вам нужен тот Журба?
Вадим понял, что уловка его разгадана. Командование карателей посулило большой куш тому, кто отыщет дорогу к лагерю Рымаря и Евгения, и Вадим решил, что стоит поставить на эту карту: начать с обмена, а там как-нибудь выйти на отряд. Сорвалось! Теперь вся надежда на то, что старик расколется.
— Зуб за зуб! Они Журбу, мы тебя…
Захар Платонович сидел не шевелясь, в упор глядел в стеклянные глаза Вадима и цедил:
— Породил тебя супостат… Выродок…
Дважды заламывал Вадим Захару Платоновичу руки, а Митька давил горло. И каждый раз старик лишь усмехался и хрипел: «С-собаки…»
…После смерти Прохоровны он так и жил бобылем. За последний год заметно одряхлел, но эта его одинокая жизнь почему-то казалась необыкновенно хорошей. И хотя небрежно подрезанная, взлохмаченная бородка и белые усы напоминают о годах, по утрам он, отслушав «Интернационал», неизменно волочился по двору — совершал физкультуру; потом бухикал и удивлялся вслух: «Забивает дыхало…» В прежние годы в теплые дни он надевал, бывало, картуз с белым верхом и, помахивая тростью, отправлялся в местечко. Но с того разу, как, ухватившись за сердце, прилег под чужим забором, перестал выходить на прогулку. Так, пошаркает по двору, потолкует с Султаном, осмотрит по привычке забор и сарай, глянет на ненужную теперь антенну — в светлице давно трансляция — и назад, в хату…
Резкий голос Вадима вернул старика к действительности.
— Говори, где искать Евгения?
— Ищи ветра в поле.
— Митька!
На этот раз сердце у Захара Платоновича сдало.
Старый дом в проулке занялся огнем.
И почти в тот же час заполыхала немецкая база горючего, а на улицах местечка заговорили автоматы: то партизаны Рымаря вершили свой суд.
3
В квартире Галины Тарасовны неожиданно появилась вода, и Павло решил принять душ. «Вымоюсь, кто знает, когда еще придется…» — рассуждал он, помня разговоры о назревающей эвакуации киевлян. Мягкие струйки баюкали Павла, душ шуршал беззаботно, как дождик. «Куда я из Киева?..» — выплыла откуда-то тревожная мысль, но Павло отогнал ее. Он успел намылиться, на глаза ему ползли хлопья пены, и тут он различил стук в комнатную дверь. Павло не знал, кто там, но боялся подать голос; хотя и молчать было нельзя: а вдруг кто из своих?
— Я тут! — решился он.
В ответ скрипнула половица, гости — кажется их было двое — подступили к ванной.
— Здравствуй, голубок!
Ошибиться было невозможно: под дверью объявился Вадим. Дрожь пробрала Павла. «Вот и дождался…» Он провел ладонями по лицу, надел очки; ничего уже не соображая, откинул запор и распахнул дверь. Непромытое тело зудело, он чесался и натягивал исподники…
— Чего тебе?
— Дело, Павлуша…
Вадим давно бы нашел Павла, но обращаться к немецким властям без крайней надобности не хотел: себе дороже. Когда же Груня невзначай раскрыла его местопребывание, Вадим не вытерпел, подался в Киев; благо и дружок его Костик жаждал туда прошвырнуться. Вадим разглядывал голого, в мыльных пузырях Павла и добродушно хохотал.
— Здравствуй, батя! — подал голос и Костик.
Павло не ответил, боком проскользнул в комнату. Вадим дружески шлепнул его по спине, и когда Павло оделся, Вадим уже выложил закусь, а Костик достал бутылку и выдернул кукурузную затычку, в комнате понесло сивухой. После чарки Вадим благодушно шутил:
— Ты, слыхать, ударился в торговлю?
— Слезы!..
— Мог бы жить лучше, батя… — сказал Костик, и это насторожило Павла.
Когда вошла Муся, все натянуто молчали, приход ее был кстати. Костик принялся угощать ее, налил самогонки. Муся пить не стала, она открыто разглядывала Костика.
— Подавайся в Вишенки… — горячо шепнул он ей на ушко, и они стали говорить о своем, почти не обращая внимания на Павла и Вадима.
— Куда… к кому? — Сердце у Муси екало.
— К Нечипору… от облав подальше…
Был поздний вечер, и Галина Тарасовна влетела с улицы, словно за ней гнались. После нервотрепки на репетиции она едва владела собой, но молчала, лишь пристально всматривалась в нетрезвые лица гостей. Зная Костика, она не ждала ничего хорошего ни от него, ни от его дружка с холодными, неживыми глазами. Наконец она не выдержала:
— А что вам здесь, собственно, нужно?
Вадим растянул в усмешке холодные губы.
— Узнать, где ваш муж…
Галина Тарасовна заметалась в тревожном сомнении: неужто Костик насвинничал? Не должно бы… Но откуда же дознался этот проходимец? И кто он? Впрочем, она и сама толком не знала, где Юрий и что с ним — может, сражается, может, ранен, убит… Она поддерживала себя верой в счастливую звезду Юрия, но бесконечное ожидание, гнетущая неизвестность и этот намек Вадима, почти открытая угроза, доконали ее.
— Он… он давно…
— Я сочувствую, но что делать? Красная Армия разгромлена…
— А как же… говорят, скоро второй фронт?..
— Черчилль с Рузвельтом не дураки! Не спешат… Скоро войне капут, все по домам, — примирительно сказал Вадим.
— Зачем же наших угоняют? Немцы.
— Руки нужны фатерланду… Вон и ваша дочка… — Вадим усмехнулся.
Павло осторожно потянул воздух, ощутил на груди мокрую рубашку и так же незаметно выдохнул. Наконец поднял голову, глянул на Вадима.
— Где Евгений? — в упор спросил его Вадим. — Упустил племянничка? — Вадим двумя руками ухватил Павла за ворот.
К Вадиму ринулся Костик, но Вадим одним движением швырнул его к стене.
— Не трожь батю! — взвизгнул Костик, расстегивая кобуру.
Вадим медленно повернулся и пошел на Костика. Костик с пистолетом в руке пятился, и Вадим хлестнул его по щеке.
— Спрячь, Ко-остя! — завопила Галина Тарасовна, она повалилась в кресло, над ней склонилась Муся.
Вадим обвел всех тяжелым взглядом и властно кивнул Константину:
— Пошли, парень… Не знает он, где твой брательник…
Из Киева в местечко Муся добралась без приключений, здесь ее встретил Нечипор. По дороге Муся устало разглядывала милые с детства места, с грустью смотрела на старую кузницу и скамью, возле которой когда-то надломилась ее первая любовь к Костику; над скамьей все так же пышно нависал куст жасмина, только цветов не было: весна давно ушла, ветер гнал по обочинам лист, и сверху накрапывало… Муся сиротливо съежилась, разговор с Нечипором разладился. Все, о чем она собиралась потолковать с Нечипором, улетучилось из головы. Муся уставилась в его горбатую спину, обтянутую домотканой свиткой. Нечипор тоже молчал, угадывая состояние девчонки.
В Вишенки они добрались к вечеру. Знакомую хату Муся признала сразу, однако в хате у Нечипора все было по-иному: не висели под потолком связки лука, не стлалась по полу душистая осока, зато на кухонном столе блестела клеенка, словно в чайной. Назначение этой клеенки Муся уяснила через несколько дней, по ней елозили локтями хмельные полицаи и иные представители новой власти; полупьяный народец этот заявлялся в самое непотребное время, вот и завела хозяйка «казенный» стол.
Бездетные Нечипор с женой рады были приветить Мусю. Они переодели ее в местную, неброскую одежонку, не докучали расспросами и старались получше подкормить.
Серьезный разговор с дядькой Нечипором состоялся у Муси после очередного визита ночных гуляк. Из своей горенки Муся всю ночь слышала пьяные голоса и ругательства, а утром спросила:
— Зачем вы их терпите?
Нечипор посмотрел на нее как на малое дитя.
— Бог терпел и нам велел… Ты не сумлевайся, дочка, все бежит по колее; сколько ниточка ни вейся, однако… — Нечипор усмехнулся, в глазах его мелькнули знакомые Мусе лукавинки, ей стало спокойней.
Днем она отправилась к речке, набрала цветов и села под ракитой — плести венок. Ее музыкальные пальцы ловко перебирали стебли, она постепенно отрешилась от житейских неурядиц, ощутила себя в ином мире и незаметно поставила рядом с Костиком; и это вызвало в ней тревожное предчувствие, которое скоро сбылось.
На речке и нашел ее Костик.
— Здогов, Мусь! — закартавил он. — Вот и вместе…
— Здравствуй.
Костик опустился на траву. На нем была полувоенная форма, это было почему-то неприятно Мусе; она отводила глаза, но Костик взял венок и положил ей на голову.
— Симфония! — сказал он. — Пастух и пастушка…
Муся промолчала. Она опять как бы продолжала спор с собой. В какую-то долю секунды вернулся тот страх, что вытолкнул ее из Киева, — страх быть угнанной в Германию; она видела на кисти у Костика знакомую змею-наколку и почему-то вспомнила, как он в детстве грыз мел.
— Тяжело мне, Костя, что-то…
Костик в шутку заговорил о судьбе-злодейке, но Муся была сама не своя; он заметил это, посерьезнел и доверительно сказал, что у него есть четкая линия; пусть она на глядит так хмуро, все будет хорошо… Муся верила и не верила ему, все было туманно и неопределенно, однако ей хотелось верить, и казалось, она слышала в его голосе искренние нотки. К тому же она вспомнила Нечипора, это успокоило ее — он человек надежный, похоже, и он намекал, что сплавит обоих в лес…
Нечипор, увидев, как Муся и Костик возвращались с реки, за обедом обронил:
— Нынче и малолетки свадьбы играют… — Он хотел добавить, что горемычные свадьбы эти — единственное спасение от неметчины, да удержался, подумал, что и для Муси это обернется благом, если парень — даст бог — за ум возьмется.
Муся не знала, состоялся ли у Нечипора с Костиком разговор на эту тему, но через два дня Костик сделал предложение, и начались приготовления к свадьбе. По настоянию жены Нечипор повез Мусю в местечко. «Лент наберете, того-сего…» — наставляла старуха. Нечипор за весь путь не обмолвился словом, даже когда меринок резко свернул в знакомый Кривой проулок. Муся пугливо сжалась, ей мнилось, что она на кладбище: в начале проулка возвышалась горка угля на бывшем подворье кузнеца Хмурого — как заброшенная могила, за ним чернело погорелище Захара Платоновича, а напротив — портного Зямы. Нечипор скосился на дом батюшки Федора с крестами на ставнях.
— Близко церковь, да далеко от бога!
На базаре к их возу подскочила Груня, обняла Мусю, застрекотала, и Нечипор остановил буланого прямо посреди площади. Груня, снизив голос, поведала, как немцы да полицаи возят людей на расстрел и палят хаты; поводив глазами, намекнула о партизанах и, лишь выложив новости, спросила, зачем здесь Муся. Мусе ничего не оставалось как сообщить о близкой свадьбе. Груня поинтересовалась, не Вадима ли посадят в шаферы. Это был больной вопрос. Муся сознавала, что Вадим неприятный тип, но смирилась: его не обойдешь… К горлу у Муси подступила тошнота, ей чудилось, что она вся в паутине.
— Чужие дела судить все горазды! — вырвалось у нее.
— Тяжко, Мусечка… — Груня сочувственно вздохнула. — А тут, слыхать, объявился Женька… Евгений живой… Вот это хлопец!
Женский разговор принимал не тот уклон, Нечипор потянул вожжи, но Груня досказывала: — А про батечку про ихнего, про Владимира Богдановича, не слыхать…
4
В этот вечер бабка Авдотья долго не ложилась, раза три проверяла затемнение на окнах, и это не укрылось от Груни. Дела в доме, по нынешним бесхозным временам, когда не держали ни скотины, ни птицы, давно были переделаны, младенец сопел в дудочку, они обсудили предстоящую Мусину свадьбу, и можно было отходить ко сну. Бабка задула каганец, однако ворочалась в постели, тревожилась; ее озабоченность передалась Груне, она тоже не могла глаз сомкнуть, но в отличие от бабки лежала тихо и в полночь дождалась — услышала постук в окно. Бабка в потемках метнулась через комнату, отворила дверь и впустила полуночника.
— Здравствуй, Авдотья! — произнес густой голос, и Груня безошибочно признала Рымаря.
Вот оно что! Груня и раньше подозревала, что по ночам к бабке забредал кто-то, но терялась в догадках: неужто старая на склоне лет скакала в гречку? Увидеть или прослышать что-либо никак не удавалось, а тут… Груня едва не сорвалась с лежанки, однако пересилила искус, затаилась; Тем временем у Авдотьи с Рымарем шла по виду шутливая балачка. «И что тебя, старого, по ночам черти мордуют?» — выпытывала Авдотья, переходя на сиплый старушечий бас. «Тс-с», — удерживал ее Рымарь, но хитрая бабка почувствовала, что Груня не спит, и обратилась к ней:
— Засвети, девка…
При каганце Рымарь быстро закончил свой разговор с Авдотьей, старуха перечислила ему что-то и перекрестила лоб. Ни единого словечка не было сказано о партизанах, однако Груня поняла, что не за здорово живешь рисковал Рымарь, посещение было связано с его многотрудными делами в отряде. По упомянутым именам Вадима и Котьки Груня догадалась, что старуха осведомила партизанского командира о предстоящей свадьбе. Рымарь разглядывал на стене ходики, затем повернулся к Груне:
— Как оно… как обретаешься, молодка? Не добрались еще до тебя?
— Кому я нужна…
— Найдутся кому, Владимир в армии!
Груня постоянно крутилась на базаре, приторговывала с бабкиного огорода. На базаре она виделась с Нечипором, который навещал местечко по своим хлопотным делам и каждый раз заворачивал к коновязи, ставил возок и будто невзначай встречал Груню. Груня незаметно втянулась в партизанские дела, и эта опасная работа целиком захватила ее. День и ночь в округе бухало, партизаны трясли немецкие гарнизоны по ближним селам, рвали мосты и склады, хватали полицаев и на днях даже заполонили Нечипора… Связанного, с заткнутым ртом, отбили его на дороге полицаи, под которых расчетливо подставились партизаны; другого пути укрепить шаткое положение вишенского старосты Рымарь не нашел, пришлось Нечипору перенести несколько неприятных и опасных минут.
Базар был не людный, но Груня не сомневалась — арбузы она продаст.
— Сколько за кавун? — Нечипор давил арбуз, подносил его к уху, слушал хруст.
— Цена известная, дядьку… Пробуйте… — тянула Груня, надрезая полосатый арбуз и пережидая, покуда отойдут германцы. Но те, вражьи дети, как назло, довольные покупкой, не спешили; это были едущие к фронту солдаты в застегнутых до последней пуговки френчах.
Нечипору нельзя было задерживаться беспричинно возле Груни, на виду, и он продолжал ленивый разговор.
— Дома попробую… Гауляйтера ждем в гости, подарок нужен!
— Будет ему подарок…
— Вечером пожалует. На свадьбу.
Груня понимала — требуется передать Рымарю все это. Скорей бы подвалил кто из отрядных связников. Она потянула концы платка, заиграла, повела очами налево-направо; знала — за ней следят и поймут знак.
— С Мусей не знаю как… — сказал Нечипор, доставая из кармана кошель.
Груня кивнула, она слышала, что Мусю невзлюбили односельчане — из-за Костика, он многим успел насолить в Вишенках, — но присоветовать ничего не могла.
Приехав домой, Нечипор распряг, выкатил из брички арбуз и вошел в хату. Муся с веником крутилась возле припечка, Нечипор молча переступил мусор и промаршировал в горницу. В душе он надеялся, что гауляйтер не доберется до Вишенок — по дороге его благополучно перехватят люди Рымаря — и лакомый гостинец достанется Мусе. Всю дорогу Нечипор думал о ней, понимал, что настоящая для нее опасность вовсе не односельчане, тут Нечипор мог повернуть по-своему; главное — гауляйтер, который зачастил в Вишенки, опять же не без подсказки здешних полицаев, и никакие старушечьи наряды, никакая маскировка не спасали Мусю. Нечипор не рад был, что затеял свадьбу: ни Костику, ни Мусе она не облегчит жизнь…
— Доченька, где баба?
Муся бросила веник, двумя руками подхорошила косынку и выпорхнула во двор. Она знала, что старушка отправилась к соседке, с извечными своими сомнениями и заботами, и если ее не кликнуть — засидится. Откинув нависшие над стежкой головы подсолнухов, Муся вприпрыжку подалась к перелазу и через минуту вскочила в соседскую хату.
— Добрый день, — выдохнула она.
Ей никто не ответил. В кухне кроме старостихи и соседки горбилась на топчане сварливая и острая на язык бабка Федосья. Она оглядела Мусю, ласковенько спросила:
— А что наворковал твой любый? Скоро побежит Гитлэр? — И уже не к ней, к старухам: — Добрый казак Константин, ему бы со свадьбы да в сечу… — Федосья истово закрестилась.
Смущенная Муся зарделась, ее сбил искренний голос Федосьи.
— Молчит Костя, — вырвалось у Муси, и она тут же отметила, как недобро зыркнула бабка.
— Гарный хлопец, — все еще сдержанно говорила Федосья, — молодец… с гусаками воевать.
— Дался вам тот гусак! — вспыхнула Муся, уже явственно ощущая, куда покатился разговор. Она понимала, что пора прощаться, однако ноги не слушались ее, она стояла перед Федосьей как перед судьей. И бабка, сознавая свой верх, говорила медленно и негромко.
— Гусак, родимая… Навел в наших местах порядок…
— И навел! — выкрикнула Муся, притопнув ногой.
— Не танцуй, кралечка… — все так же степенно тянула Федосья. — Тут не посиделки, выгуливать ночью будешь, как заявится новый хахаль в немском хренчике.
— Да вы… да вы!..
— Федосьюшкой меня спокон веку. Ай запамятовала?
— По-омню!
— И ладненько… Да не кипи. В старину таким ворота дегтем, не то телегу на крышу… — Федосья смирненько улыбалась, и было не враз понять, сочувствовала она бедолаге или осуждала. Бабка не глядела на пышущую гневом Мусю, ублаготворенные глаза ее повернуты были к старостихе, которая тоже сидела как на углях.
— Отольются коту мышкины слезы… Гуляй… — мягко добавила Федосья, и только поджатые губы выдавали ее.
Муся как ошпаренная выскочила из хаты. Обида, злость и бессилие душили ее, она перемахнула знакомый тын и, рыдая, повалилась в картофельную гряду.
Свадьбу играли у Нечипора, сам же староста был за посаженого. Гостей собралось немного, гауляйтер не приехал, и все бы ничего, коли б не Вадим с поповичем Василием. Муся и без них не могла опомниться после венчания в местечковой церкви, ей и за столом мерещились печальные глаза старенького, схожего с иконой батюшки Федора, казалось, это батюшка глядел на нее с божницы, укоряя в неверии и греховности; в другие времена она посмеялась бы над такой причудой, но под божницей расселся именно попович Василий, которого приволок Вадим, и они перешептывались с сальными ухмылками. Это было отвратительно, Муся недобро поглядела в их сторону.
Застолье началось не шумно, и только Груня, вошедшая, когда все уже сидели, с порога не в тон загомонила:
— И с трубами свадьба, и без труб свадьба! — Она спустила на плечи платок, тряхнула пегими завитками — остатками городского перманента, пошла дробить каблуками, как вдруг заметила Вадима и замерла. Груню усадили за стол.
Муся с облегчением пригубила вишневки, но тут крикнули: «Горько!», она повернулась к Костику и увидела, с какой неприязнью смотрел он на Вадима; по спине ее пробежал озноб. «Только бы не сейчас они схватились…» — забеспокоилась она. Ее состояние приметил Нечипор, дал сигнал музыкантам. Трехрядка с бубном ударили что-то, играли слепые — муж с женой, оба старики. Но Костик не слушал музыку, он в упор глядел на Вадима, ему не нравилась развязность шафера, который был уже пьян и делал непристойные жесты. Костик не сдержался:
— Эй вы, тише!
— Что ты сказал? — Вадим поднялся.
Это пахло уже открытым скандалом. Муся повисла на руке Костика. За столом гости словно языки прикусили, лишь слепцы-музыканты дергались и подпрыгивали на топчане, они не видели и не понимали происходящего.
И в это время за окном грохнул выстрел.
— Партиза-аны! — раздалось.
Груне показалось, что стрельнуло над ухом, она указала на Вадима пальцем, закричала:
— Спутал черт свадьбу! Лови-и его!
Обернувшись, Вадим левой рукой схватил со стола бутыль с самогоном, пустил в лампу; в темноте он вместе со всеми вытолкался в сенцы, оттуда во двор. Следом за ним бежал Костик, за Костиком Груня.
— Лови-и!..
Возле хаты распластался убитый полицай, партизаны догоняли другого, и Груне привиделся между ними сам Рымарь. Груня едва не наступала Вадиму на пятки, Вадим на бегу повернулся и в упор выстрелил в нее.
Вадим с Костиком шмыгнули за клуню, переполох отрезвил их, они драпали вместе. А через несколько дней обоих зачислили в карательный отряд и перекинули в соседнюю Белоруссию.
