Глава 57

– Твои руки тяжелеют… Веки тяжелеют и опускаются… Ты расслабляешься в своем кресле… Тебе мягко и удобно, тепло и хорошо…

Энджи слышала низкий спокойный голос Алекса и уютное потрескивание поленьев в очаге. Профессор опустил портьеры и убавил свет, а ей пришлось снять обувь и выключить телефон. Энджи не очень верила в гипноз, но покорно закрыла глаза, сосредоточившись на том, что говорит Алекс:

– Твое дыхание становится расслабленным, спокойным, медленным, вдох-выдох, вдох-выдох… Воздух входит в твои легкие все глубже и глубже… сон, как теплое одеяло, окутывает твои плечи… Тебе хорошо, приятно… Тебе нравится, ты рада этому, ты поддаешься мягкой заботе, когда она ведет тебя вниз, вниз, туда, где комфортно. В кровать. Ты чувствуешь себя как ребенок, когда мама подтыкает одеяло после долгого счастливого дня. Она читает тебе сказку, но ты ее не слышишь, потому что быстро засыпаешь, ты устала… – Голос Алекса стал монотонным, и Энджи почувствовала, что лежит на спине на своей кровати в темной комнате. У нее было ощущение, что у кровати кто-то сидит – кто-то, с кем ей хорошо и безопасно в темной спальне. Чья-то рука держит ее руку. Слова. Песня медленно просачивалась в сознание. Нежная колыбельная. Женщина держит ее за руку и поет колыбельную. Тепло и ощущение знакомой обстановки переполняли ее удовольствием, и Энджи почувствовала, что улыбается.

– Что ты видишь? – мягко спросил Алекс.

– Темноту, – прошептала она. – Везде темно. Она держит меня за руку.

– Кто она, Энджи?

– Она надежная… она присматривает за мной… она тихо поет, чтобы другие не услышали.

– Какие другие?

От непонятного резкого диссонанса слова будто рассыпались на кусочки. Энджи покачала головой.

– Не знаю, я их не вижу. Везде темно. Она перестала петь.

– Ладно, дыши, вдох, выдох, расслабляйся. Она с тобой. Вокруг безопасно. Других нет. Она снова поет. Что ты слышишь?

Рот Энджи чуть слышно произнес, будто сам собой:

– А что это означает, Энджи? Ты понимаешь смысл?

Она продолжала напевать, и от мелодии в голове словно разлетелись солнечные зайчики:

– Жили-были два котенка… А-а-а, а-а-а, два котенка, оба серые в полоску… Спи-усни, спи-усни, угомон тебя возьми… Хочешь с неба звездочку?.. Все дети, даже шалуны, закрыли глазки, только ты не спишь…

– Колыбельная, – тихо сказал Алекс. Голос его звучал издалека, из другого времени и места. – От нее ты засыпаешь еще крепче и погружаешься глубже. Кто поет колыбельную?

– Она.

– Кто она?

Свет раскололся о темноту, точно разбитое зеркало. Пульс Энджи участился. Ей захотелось проснуться. Здесь плохо, страшно…

– Все хорошо, Энджи, все хорошо. Ты в безопасности. Тебе приятно. Она поет песню. Можешь услышать слова, мотив? Спой еще.

Она кивнула. Тепло снова возвращалось, охватывая ее, и Энджи прошептала:

– А где рано пшиде свит, кшезицови бедзи встыд, це он заспал, а не ты… Спи, сам месяц зевает и вот-вот уснет. А когда придет утро, ему будет стыдно, что он заснул, а ты нет…

Она замолчала, ничего не понимая.

– Что она делает?

– Держит меня за руку.

– А как она выглядит?

Энджи заметалась, мотая головой из стороны в сторону. Темно. Совсем темно. В память вдруг прорвался чей-то образ.

– Мужчина в комнате. На ней. Лежит на ней сверху. Он… – От слез защипало глаза. Энджи вцепилась в подлокотники. – Он сопит, как собака. Он на ней сверху, как собака. Странно дышит… это плохо, плохо! – Она зажала уши. – Уходи! Слезь с нее! Перестань!

– Все нормально, давай выйдем оттуда. Иди к двери. Открой дверь. Ты можешь это сделать?

Энджи покачала головой:

– Заперто. – Она задышала чаще: – Уходи!

– Ладно, ладно, я даю тебе волшебный ключ. Я хочу, чтобы ты открыла дверь волшебным ключом и вышла за порог.

Энджи взяла ключ, который вдруг лег ей в ладонь, – большой, бронзовый, как из ее любимой книги сказок. Она вставила ключ в замок и со скрипом отворила большую дверь. Свет – белый, яркий, слепящий – ворвался внутрь.

– Иди в дверь, Энджи.

Но она повернулась, глядя в темноту комнаты, и протянула руку.

– Пойдем, – прошептала она. – Пойдем в рощу поиграть! – В другой руке у нее вдруг оказалась корзинка. – Естешми яго́дки, чарне яго́дки…

– А что это значит, Энджи?

Она начала напевать:

– Мы ягодки, черные ягодки… Мы ягодки, черные ягодки…

– Для кого ты поешь?

– Она должна прийти поиграть. Мы пойдем в рощу, под большие тамаринды. С корзинками. По ягоды.

– Кто должен прийти поиграть? Та женщина, которая пела?

Нет, нет, нет… В груди у Энджи все сжалось, виски стиснуло. Она замотала головой, все сильнее и сильнее. Она отчаянно рвалась вперед, а осока и куманика резали ей ноги до крови. Она пробивалась сквозь кусты, бежала под деревьями и вдруг очутилась на холодной улице, покрытой снегом и увешанной рождественскими гирляндами… «Убегай! Беги!» Идет снег. Энджи часто, тяжело дышала.

– Что происходит?

– Он идет. Большой рыжий дядька и еще другие. Гонится.

– А куда ты бежишь?

– Темно. Там темно. Иди! Иди сюда! Забирайся внутрь! Мне нужно забраться и сидеть тихо, как мышка.

– Ладно, забирайся внутрь и скажи мне, куда ты забралась.

Она замотала головой. Слезы полились по щекам. Энджи задыхалась.

– Большой сверкающий нож. У него нож…

Она закричала, зажав руками уши. Боль резанула по лицу.

– Кровь! Повсюду кровь!

Она смутно расслышала слово «три». Затем громче:

– Три! Два. Один. Энджи, ты возвращаешься, – сказал Алекс. – Ты просыпаешься. Тебе легко и хорошо. Тебе удобно в кресле. Ты в доме Алекса Страусса, в безопасности. Все хорошо.

Открыв глаза, Энджи сразу уставилась на руки. Кровь, покрывавшая их, липкая, горячая и влажная, исчезла. Она медленно перевела взгляд на Алекса.

Профессор был заметно взволнован.

Ее рука сама взлетела к лицу.

– Мой рот, – проговорила Энджи. – Меня же порезали! Ножом.

– Кто? – негромко спросил Алекс. – Кто тебя порезал?

Энджи прерывисто дышала. На верхней губе выступили бисеринки пота.

– Не знаю, Алекс. Я вообще не знаю, как это понимать. Мне всю жизнь говорили, что я получила травму в аварии.

Профессор заварил свежего чая. Энджи некоторое время сидела, глядя на пляшущие в камине языки пламени. На нее наваливалась страшная усталость, мешавшая разобраться в том, что она только что видела… В том, что когда-то произошло…

– Таких воспоминаний у тебя раньше не было? – спросил профессор, подавая ей чашку.

– Только маленькая девочка. Но она казалась скорее галлюцинацией, чем воспоминанием.

– А женщина, песни?

Энджи покачала головой:

– Польские слова приходили в голову, только когда появлялась девочка в розовом.

– Что-то произошло, Энджи, когда ты была маленькой, в возрасте девочки, которая тебе грезится.

Энджи вскинула глаза на Алекса.

– Думаете, родители солгали об аварии?

– Повторяю, всякий раз, вспоминая прошлое событие, мы создаем воспоминание заново, и иногда в память имплантируется… нечто не соответствующее действительности. В результате возникает искажение… – Он помолчал. – И когнитивный диссонанс.

Энджи вытерла верхнюю губу. Ее руки слегка дрожали.

– Мы в любой момент проведем новый сеанс, если хочешь. Можем попробовать проникнуть глубже и задержаться подольше. Сейчас мне пришлось вывести тебя из транса, ты входила в стрессовое состояние.

Энджи рассеянно пила чай, думая о том, что ей рассказывали об Италии, об аварии. О путанице с датами на фотографиях, о смятении на лице отца, когда она завела разговор о несовпадениях, о странных словах матери в лечебнице…

– Не знаю, – тихо сказала Энджи. – Я привыкла считать, что у меня было абсолютно нормальное детство. А почему все это началось именно сейчас?

– Возможно, толчком послужило посттравматическое расстройство из-за трагедии с Хашем и Тиффани. Или же напряжение копилось не один год, в отделе-то борьбы с сексуальными преступлениями, и достигло критического уровня.

Энджи вспомнились слова Грабловски о формировании программы извращенного сексуального поведения и сексуальных отклонений. Может, в ее собственном прошлом, задолго до начала пубертатного периода, было нечто, что может объяснить ее проблемы с сексом и контролем, ее сопротивление – или боязнь? – любви, эмоциональные стены, которыми Энджи окружила себя за годы работы в полиции.

Может, это объяснит странную отчужденность между ней и родителями – даже к Хашу она относилась с большей теплотой и доверием, чем к родному отцу.

– Мне нужно еще раз поговорить с папой, – тихо сказала она.

Алекс кивнул.

– Я тебе еще кое-что скажу. С той девочкой в прошлом случилось что-то плохое, то, что ты блокировала в своем подсознании, и теперь всю свою сознательную жизнь ты пытаешься исправить то, что тогда произошло. Спасти ее. Добиться справедливости. Поэтому ты и пошла в полицию. – Он помолчал. – И выбрала работу в отделе по борьбе с сексуальными преступлениями.

По спине Энджи пробежала дрожь: ей вспомнилось, как она убеждала Мерри Уинстон, что ей не все равно. Что она не может спокойно знать, что девятилетняя девочка вынуждена спать с ножом под подушкой, или безразлично смотреть на ту малышку с куклой на заправке, или не попытаться спасти Тиффи Беннет, которую насиловал родной отец. Тогда, в баре с репортершей, Энджи просто не могла остановить свою тихую, но страстную речь. И теперь она поняла, что Алекс Страусс, скорее всего, прав.

Всем, что она делала как офицер полиции, она пыталась спасти маленькую девочку в розовом с длинными рыжими волосами.

Со смертью Хаша она потеряла настоящего друга, почти отца. Со смертью Тиффи она вновь не смогла спасти маленькую девочку в розовом. И теперь девочка не хочет больше прятаться. Она требует для себя места в мире.