Глава 20
Адама люблю, – отвечает она, —
И любит меня Адам.
Адама люблю и любовь свою
Злодею я не отдам.
Баллада «Смуглый Адам»
Он остановился сразу за дверью, и я увидела, что он тянется закрыть и верхнюю створку.
Впрочем, я едва ли обращала внимание на его действия. В голове моей хватало места лишь для одной-единственной мысли.
– Что там произошло? – резко спросила я, выпрямляясь.
– Они его вытащили. Доктор приехал как раз перед моим уходом. – Кон возился с задвижкой, но та заржавела и никак не вставала на место. Он добавил через плечо: – Вижу, ты заставила-таки этого молодца доскакать до Низер-Шилдса. Поздравляю.
– Кон! – Я не верила, что даже Кон может столь легко отмахнуться от того, что, возможно, и сейчас еще творится в старой сторожке. – Как все было? Они целы? Ради бога!
Кон махнул рукой на упрямую задвижку и повернулся ко мне, но не стал подходить ближе, а остался на прежнем месте, внимательно разглядывая меня. Роуэн неподвижно замер рядом со мной, даже жевать перестал – только хвост все так же нервно помахивал. Я автоматически положила руку на шею коня – он снова начал потеть.
– Я же сказал. – Голос Кона звучал приглушенно и как-то бесцветно. – В конце концов они вытащили Ситона живым и относительно невредимым. Рана оказалась не настолько уж плоха – он потерял изрядно крови и ударился головой, но тот жгут его спас, и доктор говорит, он вскоре будет как огурчик. Скоро его сюда принесут.
Я настолько была поглощена этой одной мыслью, что только теперь внимание мое привлекло странное поведение Кона и то, как он отвечал на расспросы. Только теперь я заметила, что Кон совершенно не похож на себя: какой-то притихший, непривычно скованный, не усталый – усталость я бы вполне могла понять, – но словно бы поникший, как будто думает совсем не о том, что говорит… или, наоборот, старается сдержать то, что просится с языка.
И до меня вдруг дошло, что кое-что он старается обойти молчанием. Наверное, моя рука на шее Роуэна невольно дернулась, потому что конь переступил с ноги на ногу и запрядал ушами.
– Почему ты пришел сюда раньше всех остальных? – хрипло спросила я. – Что ты пытаешься мне сказать?
Он отвернулся в сторону, в первый раз за все время, что я его знала, избегая встречаться со мной глазами, – Кон, который мог лгать в любых обстоятельствах, да еще и улыбаться вам при этом в лицо. У двери на гвозде висела подкова – должно быть, для удачи, как оно принято в конюшнях. Кон несколько секунд рассеянно водил по ней пальцем, а потом снял и принялся вертеть в руках, нагнув голову, чтобы лучше рассмотреть ее, словно невесть какую редкостную драгоценность.
– Балка обрушилась, – не поднимая головы, произнес он. – Мне очень жаль.
Наверное, я тяжело привалилась к Роуэну, потому что помню, как вмиг похолодело у меня все тело и каким благодатным казалось через тонкую блузку тепло, исходящее от влажного конского бока.
– Балка… – глупо начала повторять я фразу Кона, но не договорила и резко вскрикнула: – Адам? Кон, ты лжешь! Не может быть! Ты лжешь!
Он быстро перевел взгляд на меня, а потом снова на кусок металла в своих руках.
– Он отказывался вылезать. Балка шаталась, ты сама видела, но он отказывался оставить Ситона, сказал, рискнет. Мы делали все, что могли, но вдвоем… только я и Жюли… – Он помолчал и прибавил: – Это произошло за минуту до появления всех остальных.
Пока я скакала домой. Это произошло тогда. Тогда…
Моя рука заскользила по шее коня и запуталась в гриве. Наверное, лишь потому я осталась стоять на ногах. На следующий день я обнаружила на руке царапины от врезавшихся в кожу грубых волосков.
– А ты и рад, да? Ты позволил этому случиться? – воскликнула я с такой яростью, что Роуэн вздрогнул, а Кон снова посмотрел на меня. – За минуту до появления всех остальных… Ну еще бы! Потому что ты позволил этому произойти! Это твоя работа, Коннор Уинслоу, ты хотел его смерти!
– Совсем рехнулась? – медленно произнес Кон. – С какой стати мне желать ему смерти?
– Бог его знает! Как будто тебе нужны причины! Я уже и гадать перестала, как у тебя голова работает. Наверное, тебя устраивало, чтобы он умер, ровно так же, как и то, чтобы Дональд остался жив! Ты считаешь, кроме тебя, никого нет, возомнил себя Богом… все гнусные убийцы так считают! И вот Дональд жив, а Адам… – Я умолкла, словно он ударил меня по лицу, а потом добавила без малейшего налета трагедии или даже вообще каких-либо эмоций: – Ты позволил ему умереть без меня.
И на сей раз я обращалась не к Кону.
Должно быть, добрых двадцать секунд миновало, прежде чем я обратила внимание на воцарившуюся тишину. На то, какая это была тишина. Потом Роуэн легонько топнул копытом по бетону, а я снова посмотрела на Кона.
Он стоял совершенно неподвижно, прекратив наконец вертеть подкову в руках. Глаза у него расширились и стали небывалой синевы.
– Ну-ну, – негромко промолвил он, и в речи его прорезался сильный ирландский акцент. – Так это правда? Я уже начал догадываться – тогда, в комнате твоего деда, но никак поверить не мог… до конца, пока наша маленькая умница не села на лошадь. – Костяшки сжимавшей подкову руки побелели. – Так вот оно что. Теперь-то все наконец прояснилось. – Он улыбнулся. – Аннабель, радость моя, ну и дураком же ты меня выставила!
Я не ответила. Другое все еще застилало мне белый свет, завесой тьмы отделяя меня от Кона. Голос его звучал словно бы откуда-то издалека, точно голос по телефону, услышанный через толстую стену соседней квартиры. Неуместно. Лишь бессмысленным, навязчивым фоном.
Кон шагнул ближе, и Роуэн поднял голову.
– Так это был Адам Форрест, да? Адам Форрест? Господи Иисусе, кто бы подумал? Ну и болванами же мы себя выказали, мы все, а этот чертов романчик протекал у нас прямо под носом! – Лицо его вмиг потеряло всякую привлекательность, исказилось безобразной гримасой. – А стоило тебе услышать, что его жена умерла, так ты сразу и заявилась, сучка. Увидела шанс выжить меня отсюда, Богом клянусь, да еще и обстряпать в придачу свои грязные делишки!
Это вывело меня из оцепенения.
– Неправда! – воскликнула я.
– Вот почему ты на меня и не глядела… Я так и знал, что тут кто-то есть, так и знал. Твой дедушка считал, будто ты встречаешься со мной, но ты и не глядела в мою сторону, верно, Аннабель? О нет, тебе подавай только самого Форреста из Форрест-холла, а не твоего кузена, который годен лишь батрачить на тебя…
Внезапно, ничего не соображая и почти теряя сознание (насколько я вспоминаю теперь) от изнеможения и шока, я увидела в поведении Кона то, о чем все эти годы даже не догадывалась, – ледяную ярость ревности. И вовсе не потому, ручаюсь, что я и вправду была нужна Кону, но потому лишь, что он никогда не был нужен мне. И без того уже было плохо, что я не удостаивала его даже взглядом, но предпочесть другого… А уж открытие, кто он, этот другой, ранило тщеславие Кона до самого сердца. И в тот же миг, тот злополучный миг запоздавшей ясности, я поняла и то, отчего Кон так нелепо солгал насчет ребенка, – из того же тщеславия. Все кругом знали, что мне и дела нет до моего кузена. Но после моего бегства настал его звездный час. Он стал моим тайным возлюбленным. И гнев дедушки казался дешевой ценой за такую возможность потешить свое самолюбие.
Кон сделал еще шаг вперед.
– Полагаю, ты думала, он на тебе женится, да? – Голос его звучал жестоко. – Ты потому и вернулась? Верно? Он уже один раз женился на деньгах, а теперь ты тоже недешево стоишь. В эту игру ты играла, Аннабель? Я угадал? Ну давай же, признайся. Ты затеяла со мной свою игру, и я хочу дознаться до истины.
Он подошел почти к самой дверце стойла. Роуэн стоял смирно, опустив голову и перестав мотать хвостом. Но уши коня подрагивали при каждой новой нашей фразе, а ладонью я ощущала, как по телу его пробегает мельчайшая дрожь, подобно искоркам пламени.
– Но, Кон… Кон…
Мне казалось, я продираюсь сквозь туман – я ведь хотела, должна была сказать Кону столько всего; что-то насчет денег… что они мне не нужны и никогда нужны не были, что он может забрать их, как мы и уславливались, а я получу мамино наследство и уеду… И, кажется, что-то еще: что я порвала его «договор» со мной, а он может уничтожить мой с этой бесполезной подписью «Мэри Грей»… Но главное, что он может получить деньги, что я рада буду отдать их ему ради Уайтскара, потому что мы с Адамом…
Я уткнулась головой в шею коня.
– Нет, Кон. Я больше не могу. Просто уходи. Уйди.
Вместо ответа он подошел еще ближе, совсем к дверце стойла, и взялся за нее одной рукой. Во второй он продолжал сжимать подкову.
– Все это время ты водила меня за нос. – Негромкий голос источал яд и злобу. – Думаешь, теперь я могу довериться тебе еще раз, теперь, когда ты столько обо мне знаешь? И все те побасенки, что ты, мол, оставишь мне ферму и все деньги, – какого дьявола, во что ты играла? Хотела втереться ко мне в доверие? Или оспорить завещание?
– Это была чистая правда, – устало отозвалась я. – Я хотела, чтобы ты все получил. И тебе ведь достался Уайтскар.
– Откуда мне знать? – яростно напустился на меня Кон. – Да, ты мне так сказала, но с какой стати мне верить хоть единому твоему слову?
– О господи, Кон, только не сейчас. Потом, коли уж тебе так необходимо… если я смогу еще когда-нибудь с тобой разговаривать. Уходи. Ты что, не видишь?..
– Да это ты разве не видишь? – перебил меня Кон, и что-то в его интонациях наконец пробило броню моего равнодушия.
Подняв голову, я туманным взором окинула Кона.
– Я уже довольно рисковал и больше рисковать не намерен. Я умею воспользоваться случаем, когда он мне выпадает, и этого уж не упущу. Лиза даст мне любое алиби, и никто ничего не докажет. Даже маленькая ловкачка Аннабель может оплошать с таким молодым бешеным жеребцом, как этот… Фенвик говорит, он так и бесился у них во дворе, когда ты приехала. Никому и в голову не придет, что на самом деле конь этот и бабочки не обидит. – С этими словами Кон отворил дверцу. – Поняла наконец?
Инстинкт подсказывал, что происходит, – мой угасающий разум с этим не справлялся. Я оторвалась от плеча Роуэна и попятилась к холодному железу кормушки. Позади слышалось тихое шебуршание в соломе – это сонные котята искали маму. По-моему, единственной связной моей мыслью в тот момент было: Кон не должен найти их…
Он вошел в стойло. Я не могла бы пошевелиться, даже если бы попыталась; и даже если бы попыталась, не могла бы выйти. Казалось, происходящее не имеет ко мне никакого отношения. Конюшня, удивительно сумрачная, уплывала куда-то прочь в нарастающую воздушную тьму – не осталось ничего, кроме чего-то, слабо двигающегося у меня возле плеча, и Кона, медленно приближающегося ко мне с каким-то предметом в руках и нехорошим огоньком в глазах. Помню, я еще подумала (но с таким чувством, будто ко мне это никак не относится): он не может убить меня с холодной головой. Вот забавно! Ему трудно сделать это. Вот уж никогда не подумала бы, что Кон хоть на миг поколеблется…
Он протянул руку – каким медленным казалось мне это движение! – и взял меня за запястье. На том же самом полусознательном уровне я понимала, что он хочет напугать меня, хочет, чтобы я кричала, вырывалась, пыталась бежать – что угодно, что разожгло бы в нем опасную искру насилия. Однако в ушах у меня звучала одна-единственная фраза, что снова и снова повторялась с самого утра, точно заезженная пластинка: «Умереть было бы гораздо легче…»
Наверное, я произнесла ее вслух. Синие глаза на миг расширились и вспыхнули почти вплотную к моему лицу, стальная хватка сильнее сжала запястье.
– Ах ты дурочка, – произнес Кон. – Он вовсе не умер. Я сказал это лишь затем, чтобы ты себя выдала.
На поднятой подкове вспыхнули искры света. Подкова – вот зачем он взял ее. Он заранее замыслил убить меня. Вот для чего он пришел сюда в одиночку. Он солгал насчет Адама – и еще не стал убийцей. Это правда.
И тогда-то я закричала и отчаянно дернулась в сторону, пытаясь вырвать руку. От этого рывка я с размаху ударилась о бок Роуэна, а Кон выругался, отпустил меня и попытался отскочить в сторону.
Но не успел.
Погружаясь в вихрящуюся тьму под брюхом коня, я слышала высокое пронзительное ржание – гротескную пародию на мой крик – и видела, как взметнулись копыта Роуэна, вставшего на дыбы прямо надо мной… а потом красное пятно крови там, где секунду назад горели жаждой убийства синие глаза Кона.
Потом мне сказали, что это ржание было слышно даже сквозь шум мотора в машине, едущей посередине Хай-Риггса.
Но Адама там не было. Он, как и Кон, не стал ждать. Когда Роуэн заржал, Адам уже вбегал во двор, а через двадцать секунд ворвался в конюшню и обнаружил Кона, выброшенного из стойла сокрушительным ударом копыт, в луже крови, а в трех ярдах, как ни странно, валялась свободная подкова. Роуэн стоял в стойле, весь в мыле, но смирный, а я распростерлась у него под ногами, и он тихонько обнюхивал мои волосы.
Должно быть, Роуэн позволил Адаму войти в стойло и поднять меня.
Помню точно в каком-то смутном сне, как, выплывая обратно из тумана, увидела над собой лицо Адама – не далее фута от моего лица. И лишь тогда до конца поверила, что последние слова Кона – правда.
– Адам…
Он вынес меня из стойла в соседний закуток и опустился там на колени, прижав мою голову к своему плечу.
– Не надо. Молчи. Все хорошо. Все хорошо…
– Адам, ты не умер?
– Нет, родная. А теперь просто полежи немного. Послушай-ка, это не «лендровер» там едет по холму? Все кончилось. Тебе больше ничего не грозит. С Дональдом тоже все хорошо – ты знала? Лежи, не вставай. Скоро приедет доктор, он со всеми – мы уже ничего не можем сделать.
– Кон мертв, да?
– Да.
– Он… он хотел убить меня.
– И похоже, ему это почти удалось, – мрачно заявил Адам. – Если бы не Роуэн, я бы опоздал.
– Ты знал?
– Догадывался.
– Откуда?
– Бог весть. Полагаю, старый радар все еще работает. Фенвики как приехали, сразу взялись все вместе за дело, укрепили, насколько могли, стену и подперли балку. Потом я вылез, а миссис Фенвик – до чего же она все-таки миниатюрная, правда? – умудрилась протиснуться в погреб и перевязать Дональда до приезда доктора. В тот момент твой кузен был еще где-то рядом. Кто-то сказал, что ты отправилась прямиком в Уайтскар предупредить Лизу Дермотт про постели и всякое такое. Потом появился доктор. Он, разумеется, под балкой не пролезал, так что все сосредоточили усилия на том, чтобы извлечь Дональда, и среди общей кутерьмы, когда все сновали туда-сюда в темноте, я не сразу заметил, что Уинслоу куда-то делся. Только тогда я и понял, что выдал тебя, причем, боюсь, даже не задумался, не подвергаю ли тебя опасности. Просто у меня возникло сильное ощущение, что пора как можно скорее ехать сюда. И так оно и оказалось.
Я задрожала, и Адам крепче сжал меня в объятиях.
– Услышав твой крик, я подумал, что пришел слишком поздно.
Он нагнул голову и поцеловал меня. И все, что он сказал мне тогда – в пыльной конюшне, на соломе, где пахло мукой и конским потом, а от куртки Адама еще и сыростью сторожки, где тело Кона так и лежало в луже крови под резким электрическим светом, – все, что Адам сказал мне тогда, принадлежало к разряду вещей, которые говорят только в минуты сильнейшего душевного волнения, когда напрочь утрачиваешь контроль над собой. Такое не пересказывают, даже не вспоминают при свете дня. Но все эти слова были частью той ночи ужаса и потрясающих открытий, когда нам обоим пришлось побывать на самом краю горькой потери, прежде чем мы смогли признать милосердие, что спасло нас и даровало возможность начать все сначала…
А потом во дворе раздался рокот мотора «лендровера», Адам поднял голову и закричал, и мир – в лице доктора, Фенвиков и пары соседей, приехавших с доктором, когда они услышали о несчастье в сторожке, – ворвался в наш трагический маленький эдем.
Адам не пошевелился и не отпустил меня. Казалось, все эти месяцы лжи и уверток внезапно растаяли и забылись. Он так и стоял на коленях, прижимая меня к груди, и, пока все кругом ахали и восклицали от ужаса, а доктор склонялся над Коном, в нескольких словах рассказал им, что именно тут произошло. Не о попытке убийства, нет; всего лишь, что Кон (опередивший остальных, чтобы поскорее сообщить нам с Лизой хорошие новости) ненароком, не заметив опасности, вошел в стойло и напугал коня, который встал на дыбы и, по злому случаю, ударил Кона копытами. А я – объяснил Адам – потеряла сознание от потрясения.
– А это что за подкова? – Мистер Фенвик поднял ее и стал разглядывать. – Слетела при ударе?
До меня так медленно доходило значение оружия, выбранного Коном, – Адам же все понял с ходу. Заметь он эту подкову раньше, наверняка убрал бы ее подальше.
– По-моему, подкова не с Роуэна, – сказал он как ни в чем не бывало. – Наверное, свалилась с гвоздя. Где она валялась, в стойле? Может, об нее-то Уинслоу и споткнулся.
Фермер повертел подкову в руках. На ней не было ни пятнышка. Он перевел взгляд на ноги Роуэна, которых (по счастью) с моего места видно не было.
– Да, – кивнул он, – похоже на то, – и отложил подкову на подоконник.
Назавтра, во второй половине дня, мы с Жюли пошли прогуляться по полям к сторожке.
После грозы воздух дышал свежестью и словно бы искрился, с небес лился свет столь ясный, что, казалось, каждая травинка стоит отдельно, а вдоль обочины, где вчера тянулся лишь пыльный пожухлый дерн, покачивались полевые цветы. Мы выбрались за ворота с надписью «УАЙТСКАР» и остановились там, разглядывая обломки сторожки и дерева, увитого плющом.
Но в лучах дня даже эта мрачная картина преобразилась. Огромное облако дубовых ветвей с золотой, еще не увядшей листвой, темные побеги плюща, розовые цветы шиповника, пробивающиеся в буйном беспорядке над остатками каменных стен, – все это в прозрачном свете придавало сцене атмосферу пасторальной, даже идиллической меланхолии. Как будто трагедии вчерашней ночи вовсе не бывало.
Но там, где я разворачивала машину, еще виднелись следы шин… кое-где валялись деревянные распорки… и – красноречивее всего – средь преграждавшей дорогу зелени зиял проход, прорубленный мальчиками Фенвиками в дереве для того, чтобы пропустить «скорую помощь».
Мы с Жюли молча взирали на все это.
– Бедная Лиза, – произнесла наконец я.
– Что она теперь будет делать?
Голос Жюли звучал подавленно:
– Я предлагала ей остаться, но она говорит, поедет домой. Думаю, так и впрямь лучше. Минувшего не вернешь, и остается лишь постараться забыть все это.
– Да. – Но девушку явно все еще что-то терзало. Я уже успела рассказать ей историю своего заговора с Коном и Лизой, а также правду о событиях прошлой ночи. – Знаешь, я никак не пойму…
– А кто в состоянии понять, что именно толкает человека на убийство? Ты же, конечно, понимаешь, о чем он думал вчера ночью? Он ведь не знал точно, что дедушка оставил Уайтскар ему, – только с моих слов, а когда выяснил, что я действительно Аннабель, не мог даже помыслить, чтобы я спокойно стояла и смотрела, как наследство уплывает у меня из-под носа. А потом еще понял, что Адам был и до сих пор остался моим возлюбленным. Мне кажется, ему сразу живо представилось, как я выхожу замуж за Адама и остаюсь жить здесь. Вряд ли он успел хоть что-нибудь обдумать как следует, только знал, что я располагаю всеми возможностями оспорить завещание, если оно вообще действительно в его пользу, и даже привлечь его к суду за попытку получить деньги ложными притязаниями.
– Понятно. – Она передернула плечиками. – Одного я не пойму: отчего же он ночью и вправду не устроил так, чтобы балка обрушилась? Куда уж проще. Конечно, они бы оба погибли, но, готова спорить, Кона это ничуть не смутило бы.
– Разумеется. Но он хотел, чтобы Дональд остался жив… а кроме того, там ведь была ты. Так что не так уж это было и просто. И смерть Адама решала лишь одну проблему, моя же – все сразу. Сказала ли я правду насчет завещания или солгала – Кон все равно бы выгадал, убив меня. Помнишь, ведь помимо фермы были еще и деньги. Кон ничего не знал наверняка, но не желал все терять, зайдя уже так далеко, а случай подвернулся слишком хороший, чтобы его упускать. Я ведь говорила, Кон никогда не боялся воспользоваться удобным случаем.
– Например, со мной, в тот вечер у реки?
– Думаю, да.
Мы помолчали. Жюли тронула меня за руку.
– Почему у тебя такой вид?
– Трудно не обвинять во всем себя одну.
– Обвинять себя? – вскричала Жюли. – Аннабель, милая, за что?
– Не могу отделаться от чувства, что произошедшее вчера ночью случилось отчасти и по моей вине. Если бы я не так поглупела от усталости… если бы Кон не напугал меня той ложью насчет Адама, я бы как-нибудь умудрилась убедить его, что вовсе не питаю коварных замыслов выгнать его из Уайтскара. Или если бы поговорила с ним раньше, или вообще бы не считала себя самой умной и не пыталась переиграть его на его же поле…
– Прекрати! – От возмущения Жюли дернула меня за руку. – Ради бога, веди себя разумно! Все беды и неприятности, не говоря уж об агрессии, в этой истории исходили исключительно от одного Кона! Только он от начала и до конца и виноват в том, что случилось ночью, ты сама знаешь! Он ведь пошел в конюшню с обдуманным намерением убить тебя просто на всякий случай, а вдруг ты ему чем-то повредишь! Да, это правда, и ты сама это прекрасно знаешь. Даже если бы ты оказалась в состоянии разговаривать с ним, думаешь, он стал бы слушать? Только не он! А насчет обмана про Мэри Грей – так чья в том вина? Если бы он не напугал тебя до смерти восемь лет назад, тебе бы подобная мысль и в голову не пришла! А если бы ты не думала, что он представляет опасность для дедушки и меня – а так оно и было, – ты бы вообще не приехала назад. Нет уж, солнышко, давай оставим эту ерунду, будто ты во всем виновата. И думать забудь!
– Ну ладно.
И я улыбнулась кузине.
– Совет от тетушки Жюли. – Она легонько пожала мою руку, но сразу же выпустила ее. – Долг платежом красен. Я послушалась тебя, а ты изволь слушаться меня. Забудь обо всем как можно скорее – иного тут не придумаешь. А коли спросишь меня, так мы вообще должны благодарить судьбу!
– Да, пожалуй. – Я запрокинула голову и поглядела вверх, где золотом мерцала на фоне синего неба молодая листва. – А знаешь, что бы мне хотелось сделать, Жюли?
– Что?
– Спасти ту благословенную дубовую балку из-под завала, когда его расчистят, и сделать из нее что-нибудь для Уайтскара. Такое, чтобы мы оба этим пользовались, ну, например, столик, или спинку кровати, или хотя бы полку, на которой Адам будет хранить призы за лошадей и кубки, которые я выиграла за скачки.
– А почему бы нет? Жалко оставлять ее гнить под землей. Она ведь спасла их обоих. Прибереги кусочек и для меня. – По губам ее скользнула улыбка. – Смею предположить, в нашей лондонской квартире найдется место для пары пепельниц. А как насчет дерева, из-за которого вышла вся эта суматоха?
– Дерева, увитого плющом? – Я подошла к груде величественных обломков. – Бедное дерево. – Я улыбнулась, но, наверное, не без грусти. – Символично, тебе не кажется? Вот лежит прошлое – вся ложь, тайны и то, что ты назвала бы «романтикой»… А теперь оно будет порублено, увезено прочь и забыто… Очень удобно. – Я бережно погладила нежный листок. – Бедное старенькое дерево…
– Вот бы… – Жюли вдруг умолкла и вздохнула. – Я хотела сказать, вот бы дедушка знал, что вы с Адамом поселитесь в Уайтскаре, но тогда бы ему пришлось узнать и все остальное.
Мы замолчали, думая о своевольном и обаятельном старике, который так наслаждался властью над другими, что и после смерти оставил за собой тянущийся из могилы шлейф проблем.
Но тут Жюли вдруг вскрикнула и кинулась вперед мимо меня.
– В чем дело? – удивилась я.
Девушка не ответила.
Взобравшись на остатки парапета старинной стены, она балансировала на краю, стараясь дотянуться до широкой трещины, зиявшей в расщепленном стволе увитого плющом дуба. Где-то там, среди прогнившего, раскрошившегося дерева находилось дупло, которое в былое время глупые влюбленные сделали почтовым ящиком. Со странным ощущением дежавю наблюдала я, как Жюли, тоненькая и гибкая, одетая в бумазейное платье, какое и я могла бы носить в девятнадцать лет, тянется вперед, роясь среди трухлявых щепок, и вытаскивает оттуда что-то похожее на листок бумаги.
Она стояла на стене, глядя на свою находку – грязную, в пятнах и обтрепавшуюся по краям, но сухую.
– Что это? – с любопытством поинтересовалась я.
– Письмо…
– Жюли! Не может быть! Никто другой…
Слова замерли у меня на губах.
Жюли слезла со стены и протянула его мне.
Взяв его, я недоверчиво воззрилась на конверт да так и осталась стоять. Буквы плясали и расплывались перед моими глазами. Надписан он был торопливым юношеским почерком, и, даже несмотря на размытые, едва разборчивые чернила, несмотря на грязь и плесень, я различала, что пером двигал отчаянный порыв. И знала, что гласит неразборчивая надпись:
Адаму Форресту, эсквайру,
Форрест-холл
близ Беллингема,
Нортумберленд
А пятно в верхнем углу добавляло: «Лично».
Постепенно я стала осознавать, что говорит Жюли:
– …Ну вот, и по дороге я встретила почтальоншу. Помнишь ее, старенькую Энни? В тот год она как раз ушла на пенсию. Она дала мне письма для Уайтскара, а я разносила их за нее. Конечно, ей не полагалось так поступать, но ты ведь помнишь, она частенько так делала, чтобы не шагать лишнего. А я столько раз видела, как вы с Адамом обмениваетесь письмами в дупле, и я ведь тогда была совсем еще ребенком, вот и решила, что это лучше всего…
Голос ее дрогнул. До меня дошло, что я повернулась и во все глаза смотрю на нее.
– Вот я и положила его в дупло. Только сейчас вспомнила. А тогда и думать забыла. Я… я вскарабкалась на стену и запихнула конверт как можно глубже.
– Ну разумеется, – произнесла я, – а поскольку он знал, что я уехала, то больше туда и не заглядывал.
– Само собой. Аннабель…
– Да?
– Это было… как ты думаешь, это было очень важное письмо?
Я взглянула вниз, на письмо, а потом вверх – на дерево, увитое плющом, где это письмо пролежало все восемь лет. Если бы оно достигло Адама тогда, все эти годы назад, как сложилась бы наша жизнь? Больная жена, грозящее разорение, смятение духа, а в довершение всего – несчастная девушка, почти девочка, всецело вручившая себя его заботам и здравому смыслу. Кто скажет, не к лучшему ли, что все сложилось так, как сложилось? Время, которое мы потеряли, – бо`льшая его часть – не принадлежало нам. Дерево, увитое плющом, этот «символ», как я его назвала, обмана и тайн, не давало нам соединиться, разделяло нас, пока наше время не стало принадлежать нам, только нам одним…
Жюли встревоженно наблюдала за мной.
– Что, оно и вправду было таким важным?
– Вряд ли.
– Я… наверное, мне следует отдать письмо ему и все рассказать.
Я улыбнулась сестренке:
– Мы с ним встречаемся сегодня вечером, сама и отдам.
– Ой, правда? – просияла Жюли. – Скажи, я страшно раскаиваюсь и надеюсь, там не было ничего особенно важного.
– Если и было, – успокоила ее я, – то теперь все это вряд ли имеет значение.
Я словно бы очутилась одна на сошедшем с холста пейзаже.
Безветренное небо окрасилось глубокой вечерней синевой. На юге недвижно висели высокие кучевые облачка. Под ними вздымались и опадали голубые складки холмистой гряды, ровные склоны пастбищ, свежих после ночного дождя и золотисто-зеленых в лучах клонящегося к закату солнца.
Нагретые блоки обтесанного римлянами камня пригревали мне спину. Снизу дремало и чуть рябилось озеро, оставшееся неизменным с того самого дня, как я впервые сидела здесь. Два ягненка с черными мордочками мирно дремали на солнышке – казалось, те же самые, что лежали здесь восемь лет назад, когда все это только начиналось…
Время было. Время есть…
Я сидела здесь, в теплой сине-зеленой тиши, и предавалась воспоминаниям. Не слышалось блеяния овец, и кроншнепы утихли, и ветерок не шелестел в траве, а пчелы разлетелись из тимьяна по ульям. Точно мир до того, как зародилась в нем жизнь, а я вполне могла быть в нем первой и единственной женщиной, сидящей здесь и мечтающей об Адаме…
– Аннабель.
Хотя я ждала его, но не слышала шагов, – должно быть, он тихо подошел по мягкому дерну с южной стороны Стены. Теперь он стоял у меня за спиной. Заспанные ягнята даже головы не приподняли.
Я не повернулась. Протянула руку, а когда его рука накрыла ее, поднесла покрытую шрамами и рубцами тыльную сторону ладони к своей щеке и прижалась к ней.
Время пришло…
