Понедельник, 5 марта. Я заезжал ненадолго к голландскому посланнику и убедился, что японцы настроены в отношении Владивостока менее агрессивно, чем можно было предположить¹. Посланник получает подробную информацию с Дальнего Востока и из Лондона, внимательно следит за всем, что происходит в Соединенных Штатах, – в этом с ним могут сравниться лишь немногие дипломаты.

К половине седьмого я был приглашен в министерство иностранных дел. Нейрат заставил меня прождать десять минут; вспомнив о подобном же случае в октябре прошлого года, я почувствовал глубокое возмущение. Когда я вошел в кабинет, некогда принадлежавший Бисмарку, Нейрат читал какой-то меморандум и, здороваясь со мной, не выпускал его из рук. Он был несколько взволнован и, не теряя времени, прочел мне выдержку из телеграммы германского посла в Вашингтоне. В телеграмме сообщалось о предстоящем заочном судебном процессе над Гитлером в Нью-Йорке. Мэр города Фьорелло Лагардиа, а также Альфред Е. Смит, судья Сэмюэль Сибэри и бывший государственный секретарь США Бэйнбридж Колби собираются осудить германского канцлера за возврат к средневековью и варварские методы, к которым он прибегает. Нью-йоркские евреи, профсоюзные организации и Американский легион, затеявшие эту демонстрацию, предложили послу Гансу Лютеру защищать своего канцлера или прислать какого-нибудь адвоката вместо себя или вместо Гитлера.

Нейрат был в сильном замешательстве. Я уже не раз говорил ему, что если политика Гитлера по отношению к евреям не изменится, она повлечет за собой новые неприятности. Нейрат делал тогда вид, будто соглашается со мной. Когда он попросил меня телеграфировать в Вашингтон, чтобы президент или государственный секретарь Хэлл вмешались и не допустили такого суда, я возразил, что это можно сделать, только нарушив основные принципы американской демократии, ибо никто в Соединенных Штатах не вправе запретить частное или публичное собрание (хотя я знал, что местные власти в городах и отдельных штатах запрещали собрания социалистов и пацифистов во время мировой войны), не нарушив при этом конституции Америки и конституций некоторых штатов.

Нейрат сказал, что ему это известно, но снова выразил надежду, что я сумею как-нибудь повлиять на нью-йоркцев. Я сказал, что если бы Лютер сообщил об этом прежде, чем дело получило огласку, Рузвельт, пожалуй, смог бы убедить организаторов этой демонстрации отказаться от нее, дабы не нанести ущерба отношениям между нашими странами. Но Лютер, разумеется, не мог знать заранее о том, что такая демонстрация готовится. Мы поговорили еще несколько минут в довольно натянутом тоне, после чего Нейрат вручил мне меморандум, который он читал, когда я вошел в кабинет. Вернувшись в посольство, я передал этот документ мистеру Орме Уилсону, секретарю, занимающемуся вопросами политики, чтобы он представил мне назавтра резюме.

В половине десятого мы всей семьей поехали в гостиницу «Кайзергоф», где Папен собирался угостить нас пивом. Нам хотелось посмотреть, что из этого получится. Присутствовали сотни людей, в том числе много дипломатов. Вечер вылился в демонстрацию решимости Германии вернуть себе Саарскую область. Было показано несколько кинофильмов, выпито целое море саарского вина, не обошлось, конечно, и без разговоров. Мы уехали в половине двенадцатого, не сомневаясь, что деньги, потраченные на этот прием, – пожалуй, не меньше тысячи долларов – выброшены на ветер. Все это столь откровенная пропаганда, что даже немцы признают ее бесполезность. Еще один вечер потерян!

Вторник, 6 марта. Доктор Риттер² пригласил меня, чтобы еще раз побеседовать о возможности посылки немецкой делегации в Вашингтон для обсуждения плана Шахта и других предложений, призванных способствовать росту германского экспорта. Риттер, как и Шахт, сильно обеспокоен. Я подчеркнул, что делегация должна состоять из крупнейших германских экономистов и что немцы, если они хотят достигнуть каких-либо результатов, должны быть заранее готовы к реальным уступкам. Конечно, политика протекционизма, проводимая Соединенными Штатами в течение последних двенадцати лет, – это одна из главных причин торговых затруднений. Однако мысль о переговорах отнюдь не кажется мне безнадежной, и я обещал всеми мерами содействовать их осуществлению.

Потом я рассказал доктору Риттеру о неприятном событии, которое мы вчера обсуждали с Нейратом, и передал ему экземпляр глупой пропагандистской брошюры, разосланной нацистской партией дней десять назад для использования за рубежом. В брошюре возрождалась идея, выдвинутая в Германской империи в 1913 году, согласно которой немцы во всем мире обладают двойным гражданством. Я напомнил ему, что подобные выступления наносили ущерб самой Германии, а отнюдь не тем странам, где живут немецкие эмигранты. Он согласился со мной, но заметил, что министерство иностранных дел при нынешнем режиме лишено всякого влияния в этой сфере. То же самое говорил мне накануне Нейрат. Мне жаль этих немцев: у них светлые головы и они отлично понимают, что происходит в мире, но должны служить своей родине и в то же время подчиняться невежеству и произволу Гитлера, Геринга и Геббельса.

Среда, 7 марта. В час дня я, как было условлено, прибыл на прием к канцлеру Гитлеру. Аудиенции для меня добился Ганфштенгль, но об этом никто не должен знать. Нейрат встретил меня у дверей, прошел рядом со мной несколько шагов и скрылся в комнате, примыкающей к кабинету канцлера. Он явно был слегка раздражен, так как ему всегда приходится сопровождать иностранцев, являющихся на прием к президенту или канцлеру.

Гитлер принял меня очень радушно. Мы сели за стол, причем я сидел спиной к стене смежной комнаты, где, по-видимому, находился Нейрат. Если только в стенах не был спрятан какой-нибудь специальный аппарат для подслушивания, никто не мог слышать нашего разговора.

Около часа мы беседовали о германо-американских отношениях. Я спросил, не хочет ли Гитлер что-нибудь передать через меня президенту, так как я вскоре еду в Вашингтон. Он несколько удивился, поглядел на меня с минуту, потом сказал:

– Позвольте мне подумать над этим и ответить вам при следующей встрече.

Тогда я, как поручил мне государственный секретарь Хэлл, заговорил о враждебной и пагубной германской пропаганде, напомнив Гитлеру, что в 1915–1916 годах такая неразумная пропаганда немало способствовала втягиванию Соединенных Штатов в мировую войну. Он притворился удивленным и попросил рассказать об этом подробнее. Я не стал называть имен, так как два человека, которые особенно в этом усердствовали, занимают высокие посты при гитлеровском режиме: Папен – ближайший помощник Гитлера, и доктор Фур из министерства иностранных дел. Затем я упомянул о брошюрах, призывающих немцев в Соединенных Штатах, равно как и во всем мире помнить о том, что они всегда должны оставаться немцами. Это очень напоминает закон 1913 года, провозгласивший двойное гражданство для немцев.

Гитлер воскликнул с горячностью:

– Ах, это все наглые измышления евреев! Если я узнаю, кто их распространяет, то немедленно вышлю виновника из Германии.

Я объяснил, каковы настроения евреев в Нью-Йорке, где должен был состояться заочный судебный процесс, но о самом процессе умолчал. Гитлер то и дело перебивал меня восклицаниями вроде «Проклятые евреи!» и грозил, что, если за рубежом будет продолжаться агитация против него, он быстро покончит со всеми евреями в Германии. Он утверждал, что спас Германию от коммунистов, и заявил, что в России 59 процентов официальных лиц – евреи. Я усомнился про себя относительно достоверности этой цифры, но вслух сказал только:

– Советской угрозы более не существует.

Гитлер покачал головой. Я добавил, что в Соединенных Штатах коммунисты в 1932 году собрали лишь незначительное количество голосов. Он воскликнул:

– Счастливая страна! Видимо, ваш народ здраво подходит к этому вопросу.

Под конец я заговорил об университетах и свободе науки, подчеркивая, что университетские связи и свободное обсуждение международных проблем позволят нам преодолеть многие трудности. Он согласился с этим и в заключение беседы одобрительно отозвался о рузвельтовском плане расширения торговли.

Выйдя из его кабинета, я столкнулся с министром просвещения доктором Рустом, который за последнее время предпринял ряд крутых мер, направленных на подавление академической свободы. Мы поговорили с ним несколько минут, и я особенно обратил его внимание на важную роль свободы мысли в отношениях между Соединенными Штатами и Германией. Руст, по-видимому, никогда всерьез не задумывался над этой стороной дела.

В половине девятого состоялся наш второй дипломатический обед. Присутствовало двадцать два человека, в том числе испанский посол и министр финансов Шверин-Крозигк. Вечер прошел неплохо, но гости почти не имели возможности близко познакомиться друг с другом. Испанец мне очень нравится, но я сумел урвать для разговора с ним всего несколько минут. Гости разошлись около половины двенадцатого.

Я пишу свой дневник ночью. После встречи с Гитлером я решил записать общее впечатление о трех нацистских главарях.

Гитлеровский режим держится на трех совершенно невежественных и тупых фанатиках, из которых каждый так или иначе замешан в злодеяниях последних восьми – десяти лет. Эта троица представляет различные группы нынешнего большинства в Германии, большинства, конечно, отнюдь не подлинного.

Гитлер, которому сейчас около сорока пяти, в тринадцать лет лишился родителей, участвовал в мировой войне, но не получил ни повышения в чине, ни орденов, которые здесь в таком почете, и с 1919 по 1923 год занимался в Мюнхене какими-то подозрительными делами. Он – человек романтического склада и имеет самое смутное представление о крупнейших исторических событиях и деятелях Германии. Многие годы он был слепым подражателем Муссолини. К власти он пришел, сплотив вокруг себя людей, не имевших работы и возмущенных тем, что Германия не выиграла мировую войну. Его эмблемы совсем как в Древнем Риме – свастика и личное приветствие.

Он не раз недвусмысленно заявлял, что народ может выжить только путем борьбы, тогда как мирная политика приводит его к гибели. Политика Гитлера была и остается агрессивной. Тем не менее за последние шесть или восемь месяцев он много раз подчеркивал свои миролюбивые цели. Мне кажется, что он делал это вполне искренне и готов вести переговоры с Францией, но лишь на тех условиях, которые он сам выдвинул. В его сознании прочно укоренилась старая немецкая идея об установлении господства над Европой путем войны.

Первый заместитель Гитлера Иозеф Пауль Геббельс, лет на десять моложе его. Этот маленький человечек не побывал в окопах, но за долгие годы войны ожесточился против Франции и всего мира. После войны он принялся организовывать военизированные бандитские отряды в западных областях Германии и никогда не упускал случая попрекнуть социал-демократическое правительство, подчинившееся условиям Версальского договора. Примкнув к Гитлеру, он неоднократно заявлял, что немецкий народ, объединившись, будет властвовать над миром. Если Гитлер – неплохой оратор, принимая во внимание общий уровень этого искусства в Германии, то Геббельс – просто непревзойденный мастер красноречия. Он считает своим долгом при всяком удобном случае всюду будить злобу и ненависть. С этой целью он подчинил себе прессу, радио, издательства, творческие организации и, создав единую пропагандистскую машину огромных размеров, стремится с ее помощью объединить всех немцев в сплоченную нацистскую фалангу. Он гораздо умнее Гитлера, настроен более воинственно и, как я слышал, упорно отказывается от встреч с иностранцами.

Третий член этого триумвирата – Герман Геринг. Ему около сорока лет, родился он в Южной Германии и так же, как Геббельс, в 1923 году участвовал в мюнхенском путче. В течение нескольких месяцев, пока Гитлер находился в тюрьме в Ландсберге, Геринг скрывался от правосудия. Он яростно возненавидел все демократические и социалистические партии. Республиканское правительство помиловало Гитлера и Геринга, и они отплатили за это возобновлением своей разбойничьей пропаганды.

Если Геббельс маскируется иногда социалистической терминологией, Геринг со своими штурмовиками открыто ополчился против официально существующей коммунистической партии³. Являясь представителем аристократического и прусского германизма в его наиболее чистом виде, он пользуется активной поддержкой со стороны крупных предпринимателей. Во время войны он был летчиком, приобрел большой опыт и настроен не менее воинственно, чем Геббельс и Гитлер. Геринг – президент Пруссии, он мобилизовал старых прусских экстремистов (включая «черный рейхсвер») и милитаристов на поддержку нового режима.

Да, триумвират поистине уникальный. Гитлер – наименее культурный и наиболее романтический из всех, с полупреступным прошлым; Геббельс и Геринг – доктора философии, оба преисполнены неприкрытой классовой вражды и горят ненавистью к иностранцам, готовы прибегнуть к самым бесчеловечным методам. Они не любят друг друга, но ради того, чтобы сохранить власть, вынуждены друг друга терпеть. Современная история, пожалуй, не знает другого такого союза. Подобный союз был только в Древнем Риме.

Суббота, 10 марта. Сегодня к нам на неофициальный обед приглашен Пултни Биглоу, который только что вернулся из Дорна, где провел три или четыре дня. Это сын Джона Биглоу, человека необыкновенного, личного друга кайзера. Мы пригласили также Луи Фердинанда, внука кайзера, который прожил два или три года у Генри Форда в Детройте, – о нем больше всего говорят как о германском престолонаследнике. Пришел и генеральный консул Мессерсмит, недавно назначенный на пост американского посланника в Уругвае и очень довольный этим. Поскольку Нейрат был во вторник немного расстроен, мы решили его утешить: он был у нас почетным гостем. Уже много месяцев нам не доводилось участвовать в такой содержательной и откровенной беседе. Нейрат и Биглоу несколько раз обнимали друг друга. Наследник показался нам очень интересным, но вел себя сдержанно.

Понедельник, 12 марта. Сегодня я весь день провел в посольстве, заканчивая кое-какие официальные дела, и принял нескольких человек, желавших поговорить со мной по различным вопросам. Самым интересным из этих посетителей оказался Стивн П. Дагген из Международного института просвещения в Нью-Йорке, который недавно пробыл десять дней в Женеве и две недели в Париже. Он очень встревожен международным положением и в создавшейся напряженности винит Гитлера и в несколько меньшей степени также Муссолини.

Войдя в спальню, я застал там нашего дворецкого Фрица, который укладывал мои чемоданы. Мне это не по душе, так как я отнюдь не считаю для себя зазорным самому укладывать свои вещи.

Четверг, 15 марта. Вся семья поехала проводить меня до Гамбурга, откуда я отплыл в Вашингтон. Я заподозрил, что компании не хотелось отправлять судно 13 марта (в счастливый день Вудро Вильсона), поэтому мы отплыли 14-го, чтобы не испытывать судьбу. Я лег спать со смутным чувством, что лучше бы нам отплыть в пятницу, и с сожалением, что не застраховал свою жизнь от несчастного случая.

Четверг, 22 марта. Вместе со мной на борту судна находится один из американских консулов, человек больших достоинств, который стремится как можно скорее вырваться из Германии и просит меня похлопотать в Вашингтоне о его переводе. Он вполне заслуживает повышения, а в Германии ему, еврею, приходится туго. Положение у него и впрямь не из легких, и он убежден, что государственный департамент дает повышения и переводы только людям со связями. Это вполне подтверждается судьбой другого нашего консула в Чехословакии, который тоже едет в отпуск. Чем больше я присматриваюсь к политике государственного департамента, тем яснее мне становится, что клика родственников, связанных кровными узами с некоторыми богатыми семьями, использует дипломатические должности для своих людей, из которых многие только что окончили Гарвардский университет и не имеют даже элементарных знаний. Главная их черта – снобизм и стремление к личному благополучию.

Пятница, 23 марта. Доктор Карл Веркмейстер, временный генеральный консул Германии в Нью-Йорке, привез мне в карантин письмо от канцлера Гитлера к президенту Рузвельту. Это письмо – результат беседы, которую я имел с Гитлером 7 марта.

Пятница, 23 марта. Когда «Манхаттан» вошел в док, полковник Хауз прислал за мной одного из своих друзей в роскошном лимузине, который незаметно отвез меня к нему домой. Это было весьма кстати, так как шоферы такси бастовали, а если бы я остановился в гостинице, репортеры донимали бы меня до самого отхода вашингтонского поезда. Хауз рассказал много интересного о враждебно настроенных чиновниках государственного департамента, с которыми мне предстоит иметь дело.

Суббота, 24 марта. В одиннадцать часов я поехал к государственному секретарю Хэллу. Наша беседа продолжалась три четверти часа и касалась положения в современной Германии.

Личное послание Гитлера привело Хэлла в замешательство – президенту придется ответить на него и дело может получить огласку. Хэлл рассказал мне о своих недавних беседах с германским послом Лютером, который был очень несдержан и, как видно, полностью обратился в гитлеровскую веру, чего нельзя было сказать о нем прошлым летом. Хэлл считает, что Лютер неспособен понять свободу печати, слова и совести в той форме, в какой они существуют в Соединенных Штатах. Хотя я не убежден в том, что в нашей стране существует подлинная свобода печати и слова, все же полное отрицание их в Германии делает позицию Лютера вполне понятной: он должен быть гитлеровцем, иначе его отзовут.

Пятница, 30 марта. Всю неделю я проработал в государственном департаменте. В воскресенье, 25 марта, я обедал у Дэниэла Роупера в семейном кругу. Понедельник я посвятил визитам к сотрудникам государственного департамента, в частности к Уолтону Муру и Уилберу Дж. Карру из отдела личного состава. Во вторник, после очень хлопотливого дня, я обедал у Джуетта Шуза и его жены, где кроме меня были Деша Брекинридж и Лоуелл Меллет из газетного синдиката «Скриппс-Говард». Разговор был непринужденный и откровенный.

К концу дня я побывал на заседании руководителей отдела личного состава государственного департамента: Мура, Карра, Самнера Уэллеса⁴ (который пользуется на Кубе сомнительной славой), Хью Уилсона и других. В своем выступлении я отметил, что американской дипломатии предстоит теперь играть иную роль, чем прежде. Стиль и времена Людовика XIV и королевы Виктории миновали. Народы мира, не исключая и американцев, потерпели банкротство. Пришла пора прекратить пышные приемы и отказаться от парадности. Я описал великолепные обеды в бельгийском, итальянском и французском посольствах в Берлине.

Потом я говорил об американских дипломатах, которые приобретают для семьи из двух человек обстановку за 3 тысячи долларов, которой хватило бы на двадцать комнат! Мой помощник в Берлине держит шофера, швейцара, дворецкого, камердинера, двух поваров и двух горничных. И все это для двоих! Эти люди расходуют огромные суммы, правительство же уплатило 3 тысячи долларов за перевозку груза, а потом выяснилось, что сотрудник недостаточно квалифицирован и неспособен справиться с работой. Я настоятельно предложил запретить подобным людям тратить что-либо сверх положенного им содержания: от 4 тысяч до 17 500 долларов в год. Кроме того, я заявил, что посол и его помощники обязаны знать историю и обычаи той страны, в которой они будут аккредитованы, и, кроме того, они должны больше думать об интересах своей родины, чем о ежедневной смене костюмов или ежевечерних веселых, но бессмысленных обедах и приемах, которые затягиваются далеко за полночь. Самнер Уэллес слегка поморщился: у него в Вашингтоне дворец, который по величине не уступает Белому дому, а кое в чем вполне может его затмить. Разговор был долгий, временами он приобретал щекотливый характер, но все согласились, что пришло время перестроить дипломатическую службу. Однако меня не обмануло притворное единодушие, длившееся два часа.

В четверг я присутствовал на завтраке в Библиотеке конгресса. Библиотекарь Герберт Путнэм был в превосходном расположении духа. После того как я два часа проработал в фондах библиотеки, мне позвонил из Нью-Йорка Джеймс Макдональд, который уезжает в Европу, чтобы предпринять еще одну попытку решить еврейскую проблему в Германии.

Сегодня я побывал на своей ферме близ Раунд-Хилла. Оттуда я проехал к югу по немощеной дороге еще три мили, чтобы попросить Мэйсона Пейтона прочистить засорившиеся водопроводные трубы. Обратно я ехал уже по другой, недавно отремонтированной дороге и, увязнув в грязи, не мог сдвинуть машину ни взад, ни вперед. Уже темнело. Я подождал немного, размышляя, что делать, так как цепей для колес у меня не было, и вдруг увидел на дороге крепкого, широкоплечего парня – работника с ближней фермы. Он охотно вызвался помочь мне и, отыскав поблизости несколько широких досок, подложил их под задние колеса, но машина все равно не могла сдвинуться с места. Через несколько минут на дороге показался еще один работник. Теперь они стали помогать мне вдвоем. Провозившись с четверть часа в грязи, мы наконец вытащили машину. Оба мои помощника отказались от денег. Как это не похоже на Европу!

Четверг, 19 апреля. Сегодня я завтракал в Чикаго с Лео Уормсером и Максом Эпштейном, обсуждая с ними еврейский вопрос в Германии. Уормсер и Эпштейн рассказали, как им и их друзьям удалось успокоить своих единомышленников и предотвратить бурные демонстрации, которые готовились в Чикаго. Джеймс Герард не выступил с речью. Однако чикагские евреи возмущены и не намерены ослабить бойкот. Я рассказал о том, что месяц назад канцлер Германии приказал закрыть «Колумбия хауз», самую ужасную берлинскую тюрьму, и восстановил систему ордеров при арестах; затем я изложил свое мнение относительно того, как будут развиваться события в дальнейшем.

Пятница, 20 апреля. Вечером на публичном собрании в библиотеке Чикагского университета Карл Сэндберг – автор полного жизнеописания Авраама Линкольна, Ллойд Льюис – автор популярной биографии генерала Уильяма Т. Шермана, и я выступили с краткими речами, посвященными собранной Бартоном «Линкольниане». Было решено пригласить также губернатора штата Иллинойс Генри Хорнера, но я знал, что он не приедет, потому что в 1933 году я не раз критиковал его за то, что он своей властью губернатора не избавил Чикаго от оголтелого вымогателя – мэра. Памятуя об этом, я не сомневался, что губернатор Хорнер со своей стороны предоставит Сэндбергу и мне действовать самостоятельно.

Аудитория была очень широкая, и слушатели проявили большой интерес к дискуссии о Линкольне – самой откровенной, на какой мне когда-либо довелось побывать в Чикаго. Линкольна оценивали как человека большой души; занимая высокий пост, он порой не подозревал об интригах, которые плелись за его спиной. Все мы отдали Линкольну должное за его неуклонное стремление к одной великой цели: создать союз демократических штатов, такой, о каком мечтал и за какой боролся Джефферсон. Все поднимали вопрос о разумности некоторых наиболее важных его решений: в 1861 году он предпочел войну компромиссу, передав экономическую власть промышленникам и финансистам, что после начала войны, пожалуй, было уже неизбежно. Даже такие мнения были встречены сочувственно.

Суббота, 21 апреля. Я встал поздно, позавтракал со своими коллегами по университету и успел вернуться туда вовремя, чтобы произнести речь перед студентами и преподавателями факультета общественных наук. Эта речь и была главной целью моего приезда в университет. Около часа я разбирал современное состояние общественных наук: истории, экономики, политики, социологии. Основные мои положения сводились к следующему: все специалисты в этих областях должны в обязательном порядке изучать историю, причем курс истории, равно как и подготовительный курс философии, должны войти в число основных дисциплин; все кандидаты на соискание степени доктора наук обязаны владеть двумя иностранными языками, которые также необходимо включить в учебную программу; факультеты должны пользоваться правом самоуправления и участвовать в руководстве университетом. Собралось около четырехсот человек, и, мне кажется, все со мной согласились. Преподаватели и выпускники были единодушны и охвачены волнением, которое я объяснил недавним вмешательством Хатчинса в факультетские дела, что было нарушением традиционного принципа самоуправления. Профессор А. К. Маклафлин, Шмитт, все мои старые друзья и даже противники горячо поддержали меня. Как и вчера, ректора Хатчинса не было.

Понедельник, 23 апреля. Сегодня я пешком пошел на Норт Стэйтстрит, чтобы позавтракать у миссис Келлогг Фэйрбэнк, где мне предложили неизменный коктейль, который вынуждены пить в Соединенных Штатах светские люди, чтобы не прослыть старомодными. После церемонии питья коктейля, которая кое-кому из гостей, видимо, и в самом деле доставила удовольствие, нам подали превосходный завтрак, причем все гости, кроме меня, ругали «новый курс» Рузвельта и весь его кабинет, особенно Икеса, Уоллеса и «мозговой трест». Я спросил, какую политику они могли бы предложить взамен, и получил следующий ответ: мы должны вернуться к золотому паритету, свободному финансированию и свободному предпринимательству. Такая политика кажется мне совершенно нереальной, – она всюду потерпела неудачу, и особенно в Чикаго. Германские дела обсуждались гораздо свободнее, чем, на мой взгляд, следовало бы, но все обещали не предавать этот разговор огласке.

Воскресенье, 29 апреля. Сегодня я ездил в Фукэй Спрингс, где в маленьком скромном домике живет мой отец, которому в ноябре исполнится восемьдесят семь лет. Часа два мы предавались семейным воспоминаниям и очень мало говорили о Берлине. Потом я поехал к мистеру Дэниелсу. Он живет в великолепном доме, который очень уж роскошен для его небольшого состояния и будет слишком дорог для его детей, когда он умрет. Мы поговорили о делах в государственном департаменте и о либеральной политике Хэлла.

Среда, 2 мая. Отдав все необходимые распоряжения на ферме и пообедав пораньше, я вернулся в Вашингтон. Здесь я остановился в клубе «Космос», а в 8 часов поехал в отель «Мэйфлауэр», где Роуперы устроили официальный обед на пятьдесят две персоны в общепринятом дипломатическом стиле. Присутствовали многие выдающиеся деятели современной Америки, среди них почетные гости – мистер и миссис Джозефус Дэниелс, а также Джесси Джоунс из Федеральной корпорации по реконструкции финансовой системы⁵, Уильям Филлипс из государственного департамента, десятка два сенаторов и членов палаты представителей. Как обычно, я не услышал ничего интересного, кроме, пожалуй, признания члена палаты представителей Сола Блума из Нью-Йорка в своих симпатиях к Муссолини и его сообщения о прорузвельтовских настроениях его избирателей-республиканцев, которые возмутились, когда Сол Блум проголосовал против вето, наложенного президентом на билль о субсидиях.

Четверг, 3 мая. Сегодня утром я побывал у государственного секретаря Хэлла, у Дерна и Свэнсона, а в половине первого посетил президента, чтобы попрощаться с ним и пригласить его выступить с речью перед ежегодным собранием Американской ассоциации историков, которое состоится в декабре в Вашингтоне; я буду председательствовать на этом собрании и сделаю ежегодный доклад. Рузвельт принял приглашение и заметил, что двадцать лет назад уже имел случай выступить перед членами Ассоциации в Чарлстоне. После этого мы поговорили о том, что Соединенные Штаты, возможно, будут бойкотировать всякую страну, которая предпримет вооруженное вторжение на территорию другого суверенного государства, а также о смысле тарифных ограничений, которые в то время обсуждались в сенате.

Президент попросил меня неофициально передать привет Гитлеру, но ни в коем случае не выражать одобрения его политике.

Я попрощался с президентом, пожелал ему всего наилучшего и вернулся к себе на ферму.

Воскресенье, 6 мая. Сегодня выдался чудесный денек. Зеленеющие деревья и яблони в цвету очаровывают меня тем сильнее, что мне надо уезжать. Стадо коров целый час паслось на лугу перед домом, пощипывая густую траву.

Понедельник, 7 мая. В девять часов мы с Флэйвом Кларком поехали на машине по горной дороге через Чарлстон, штат Западная Виргиния, в Фредерик, штат Мэриленд, где я купил кое-какие вещи, чтобы взять их с собой в Берлин. Мы доехали до Геттисберга, где я позавтракал в небольшом ресторанчике, хозяин которого не позволил Флэйву, очень красивому и милому негру, даже помыслить о том, чтобы поесть в главном зале. Ему пришлось идти на кухню с заднего крыльца, совсем как в Чарлстоне или Атланте⁶. Флэйв не стал жаловаться, и мы поехали дальше в Филадельфию, где я должен был встретиться со своим старым другом Коньерсом Ридом.

Вторник, 8 мая. Сегодня я уехал из Филадельфии в Нью-Йорк, отослав Флэйва Кларка с машиной обратно в Виргинию. В час дня я пошел в клуб «Сенчури», куда Герберт С. Хаустон еще месяц назад пригласил на завтрак человек двадцать наиболее известных издателей и редакторов городских газет. Здесь были представители «Таймса», «Геральд трибюн», «Форума», «Литерари дайджеста», а также мои бывшие студенты У. Л. Ченери – редактор «Кольерса» и Эдвин Л. Джеймс, ведающий в «Таймсе» европейскими делами. Беседа продолжалась часа полтора. Никогда еще я не встречал такой открытой и смелой поддержки по всем важнейшим вопросам, которых я рискнул коснуться. Даже редактор «Тайма» – еженедельника, раз или два несправедливо нападавшего на меня, держался дружелюбно и сочувственно. Присутствующие были серьезно озабочены положением дел в Германии.

Все единодушно признали, что президент Рузвельт по-прежнему пользуется поддержкой подавляющего большинства населения страны. Первые же результаты анкеты «Дайджеста», как сказал его редактор, свидетельствуют о всеобщем энтузиазме, несмотря на критические выступления в газетах. Месяц назад, когда я получил приглашение от Хаустона, в государственном департаменте мне посоветовали принять его, вернее, посоветовал это Уильям Филлипс. Не сомневаюсь, что такая встреча полезна во всех отношениях, поскольку я скоро уезжаю. К сожалению, мой друг Джон Финли из «Таймса» не мог присутствовать на этом приеме.

Вечером я обедал у полковника Хауза, и едва мы сели за стол, его супруга принялась занимать меня светской болтовней. Так продолжалось довольно долго, и, наконец, в наш разговор вмешался полковник Хауз: «Моя дорогая, мне придется прервать вас. Нам нужно обсудить кое-какие вопросы поважнее!». Миссис Хауз несколько забылась, но забылся и полковник. Я сохранил невозмутимость и сделал вид, будто не заметил этого инцидента.

Через некоторое время мы перешли в гостиную, которая, как и вся их квартира, очень мила, но не роскошна. А минут через пятнадцать полковник пригласил меня в свой кабинет, где висят портреты Вильсона, Франклина Рузвельта и других выдающихся деятелей Америки. Он усадил меня на диван и показал письма от известных государственных руководителей. Среди них было очень важное письмо от президента. Мы откровенно обменялись мнениями о расстановке сил в кабинете министров и о недавнем посещении Хауза государственным секретарем Хэллом, который рассказал, что Раймонд Моли снова пытается втереться в правительственные круги в Вашингтоне, что, по мнению Хэлла, возмутительно, а по мнению Хауза – просто опасно.

Тут я вспомнил, что Жерар Суоуп настоятельно приглашал меня до моего отъезда позавтракать с ним, а также с Гербертом Бэйердом Суоупом, Оуэном Д. Юнгом и Раймондом Моли. Это приглашение было прислано в Виргинию недели две или даже больше назад. Жерар Суоуп возглавляет компанию «Дженерал электрик», Герберт, облеченный сомнительными полномочиями, участвовал в Лондонской экономической конференции. К Оуэну Юнгу я никогда не питал особой симпатии. Я отклонил приглашение главным образом потому, что чувствовал, что затевается какая-то игра. Я не питаю доверия ни к одному из этой четверки. Возможно, следовало все же принять их приглашение, чтобы узнать, чем вызван их интерес ко мне, но личное недоверие к ним взяло верх. Я никогда не сел бы за один стол с Морганом, разве только, если мне захотелось бы узнать что-нибудь о его взглядах и намерениях.

Среда, 9 мая. Сегодня я уезжаю. Повидаться со мной приехал судья Джулиан Мак из федерального окружного суда в Нью-Йорке. Около получаса он говорил со мной о еврейском вопросе в Германии. Я рассказал, что 11 или 12 марта Гитлер отдал приказ закрыть «Колумбия хауз» – место, где евреев и других узников подвергали жестоким пыткам. Канцлер также заявил, что никто не может быть задержан по какому бы то ни было обвинению более чем на двадцать четыре часа без предъявления ордера на арест. Когда я сообщил об этом в Чикаго, Мак счел это добрым знаком.

Он спросил, следует ли, по моему мнению, ослабить бойкот немцев со стороны Соединенных Штатов.

Я ответил:

– Да, если вы считаете, что Гитлер идет на смягчение своего режима. Сделайте сначала попытку, а потом, если немцы откажутся от своей неслыханной жестокости, можно будет предпринять более решительные шаги.

Он не выказал готовности действовать немедленно, но обещал заняться этим вопросом.

«Вашингтон» отплыл в полночь, и я сразу же лег спать.

Четверг, 17 мая. Я приехал в Берлин в половине одиннадцатого ночи. Моя семья и все сотрудники посольства встретили меня на вокзале. Я был рад вернуться к семье, но напряженность обстановки сразу же дала себя почувствовать.

Пятница, 18 мая. Сегодня утром у меня был откровенный и прямой разговор с Мессерсмитом, который назначен посланником в Австрию. Мы поговорили о положении евреев в Австрии, об опасности широкой огласки, о разумности отказа от больших светских приемов и особенно о том, как важно для него поддерживать постоянную секретную связь с нашим посольством в Берлине. Мессерсмит во всем со мной согласился. Он передал мне доклад о работе парижского посольства, подготовленный им по просьбе государственного секретаря Хэлла. В докладе указывается на наличие двух десятков лишних сотрудников и обоснована возможность обойтись без них. Хотя я всегда считал, что у нас в штате слишком много сотрудников и в их числе несколько не вполне квалифицированных, мне удалось добиться перевода в другое место лишь одного из них – человека, который вел себя недостойно по отношению к немецким женщинам.

Четверг, 24 мая. Сегодня я завтракал в маленьком ресторанчике на Унтер ден Линден с Дикгофом. Это один из немецких либералов, который получил в университете степень доктора философии, прожил несколько лет в Вашингтоне, а в последние годы занимает пост, который соответствует посту заместителя государственного секретаря в Соединенных Штатах. Я напомнил ему о полученных мною накануне моего отъезда 14 марта заверениях в том, что германское правительство принимает меры, чтобы ослабить преследования евреев, и повторил его собственные слова, сказанные на завтраке в германском Пресс-клубе 12 марта, что отныне ни один человек не может быть задержан более чем на двадцать четыре часа без ордера, подписанного по всей форме местным судьей. Я напомнил ему также о недавнем приказе закрыть «Колумбия хауз».

Он подтвердил, что канцлер предпринял эти шаги в интересах улучшения отношений с Соединенными Штатами. Тогда я рассказал ему о предпринятых с моей стороны мерах для достижения взаимопонимания с американскими евреями и о помощи в этом полковника Хауза. Я добавил, что речь Геббельса, произнесенная 12 мая, сделала напрасными все мои усилия, и американцы будут считать меня жертвой обмана и, вероятно, человеком наивным.

В ответ Дикгоф откровенно высказал свое враждебное отношение к Геббельсу и выразил надежду, что Гитлер вскоре будет низложен. Он стал убедительно, как ему представлялось, доказывать, что немцы не станут долго терпеть строя, при котором они не знают покоя от муштры и влачат полуголодное существование. Он едва ли сказал бы больше даже в Англии или в Соединенных Штатах. Само собой разумелось, что все сказанное останется между нами, – я мог разве только передать его слова своим друзьям в Америке: Хэллу, Хаузу и другим официальным лицам.

Дикгоф сказал, кроме того, что в конце марта в Германии должен был начаться бойкот евреев, но министерство иностранных дел, а также Шахт и Шмитт убедили Гитлера не давать на это согласия. Позиция Геббельса несколько смутила канцлера, но он не изменил своего решения. Все это объясняется тем, что экономическое положение в марте и апреле вызвало тревогу у Гитлера. Дикгоф добавил:

– Боюсь, что если американские евреи не прекратят свою агитацию и бойкот, мы не сможем найти выхода из положения.

Это означало, что ниспровержение Гитлера станет невозможным.

Я чувствовал, как глубоко встревожен этот высокопоставленный чиновник, который рискует жизнью, критикуя существующий строй. В подавленном настроении мы расстались на пути к Вильгельмштрассе, где он, конечно, перескажет все, что я сообщил ему о позиции Рузвельта и о неловком положении, в котором я очутился в Америке. Два часа я работал у себя в кабинете, а потом вышел погулять по Тиргартену.

Понедельник, 28 мая. Последние дни я был занят обычной работой. Сегодня в половине первого я поехал в министерство иностранных дел. Нейрат заставил меня ждать десять минут, и когда я входил в его личный кабинет, то столкнулся в дверях с какой-то делегацией. Я начал разговор с ним без двадцати час и кончил в четверть второго. Нейрат был гораздо любезнее и, больше, чем когда-либо со времени моего приезда в Берлин в июле 1933 года, старался понять мою точку зрения.

Он расспрашивал об Америке и о том, как я провел отпуск, но я направил беседу к главной теме, спросив, что он думает о речи Муссолини, произнесенной в прошлую субботу перед так называемым итальянским парламентом, в котором великий диктатор официально заявил, что война столь же естественна и необходима для мира, как беременность для женщины, так что придется понизить уровень жизни в Италии, дабы поддержать ее военную и морскую мощь, необходимую для борьбы с врагами.

Нейрат сказал:

– Это вполне в духе Муссолини. В Германии тоже есть несколько дураков, которые говорят подобные вещи, но подавляющее большинство немцев не хочет войны.

В сущности, он повторил то, что сказал мне в четверг Дикгоф. Потом Нейрат заговорил о неудачной позиции Франции.

– Если бы они хоть немного пошли нам навстречу, мы с радостью возобновили бы переговоры в Женеве. Если Франция согласится на уступки, это будет одним из величайших мировых событий.

Я спросил Нейрата, что он думает о заявлении Рузвельта относительно вооружения. Он поздравил Соединенные Штаты с таким замечательным руководителем, но сказал:

– Вы не сможете контролировать поставки оружия, даже если примете самые крутые меры.

Я рассказал о том, что после опубликования речи Рузвельта сильно упали многие акции на бирже, особенно военные акции Дюпона. Нейрат заметил:

– Все это так, но если даже ваш конгресс будет продолжать расследование, а европейские государства согласятся на эмбарго, поставки оружия в той или иной форме все равно будут продолжаться.

Посидев еще немного, я встал, чтобы уйти. Нейрат коснулся моей руки.

– Подождите минутку, – сказал он. – Как вы смотрите на еврейский вопрос?

Я и сам хотел предоставить ему случай объяснить перемену германской политики после обещаний, данных 12 марта, и речей, произнесенных в то время, когда я был в Соединенных Штатах.

Я изложил свою позицию при отъезде из Германии, рассказал о том, как мне удалось предотвратить заочный судебный процесс над Гитлером, который должен был состояться в Чикаго в середине апреля, и, наконец, объяснил, что мое положение теперь крайне неловкое.

– Пожалуй, меня даже могут счесть наивным, потому что я поверил в искренность заверений немцев, – добавил я.

Я рассказал также о том, что Рузвельт поблагодарил меня за прекращение агитации в Чикаго. Однако на борту «Вашингтона» мне стало известно, что речь Геббельса была опубликована 12 мая во всех американских газетах и антинацистская агитация вновь оживилась.

Нейрат был не на шутку встревожен. Он сказал, что германское правительство было искренним в своих заверениях, сделанных накануне моего отъезда, но Штрейхер⁷ в Нюрнберге нарушил все приказы и начал преследовать евреев собственной властью, а Геббельс, к общему удивлению, поддержал его и совершил 12 мая ужасную ошибку. Нейрат добавил, что он, Шахт и Шмитт пришли к Геббельсу с протестом. По его словам, даже канцлеру стало не по себе.

Я отчасти повторил Нейрату то, что сказал Гитлеру о способах, с помощью которых американцы стараются контролировать спекуляции крупных капиталистов. Он выразил радость по поводу того, что я сообщил это Гитлеру, но я тут же оговорился, что канцлер не согласен со мной. После этого Нейрат замолчал. Было ясно, что он полностью разделяет мою точку зрения. Он попросил меня сообщить в Вашингтон, что военное нападение вовсе не входит в намерения германского правительства, но не стал распространяться о Гитлере. Он сказал также, что Геринг стал менее непримирим к евреям.

Потом он заговорил о торговых отношениях и о сокращении германского золотого запаса всего до 4 процентов общей суммы бумажных денег, находящихся в обращении.

– Что нам делать? – спросил он.

Да, положение и в самом деле тяжелое. Он продолжал:

– А виной всему бойкот, объявленный евреями, тарифные барьеры во всех странах и отсутствие у нас возможности покупать хлопок и каучук или продавать что-либо за границу.

Он был очень обеспокоен, но ни словом не обмолвился об ожидаемом перевороте.

Он выразил свое полное согласие с Лэйрдом Беллом и другими делегатами Американской трансфертной конференции в том, что «Германия должна уплатить половину причитающихся с нее процентов – на такую либеральную уступку пошли только американские держатели облигаций. Но французы не хотят уступить ни на йоту. Они непременно желают получить свои 6 процентов, а у нас нет ни золота, ни валюты».

Я сочувствовал ему в этом, как и почти во всем, о чем он говорил. В его словах не было ни рисовки, ни гордости. Он высказал опасение, как бы просьба о шестимесячном моратории не повлекла за собой неприятных последствий. Она вызвала бы в Соединенных Штатах такую же реакцию, какую вызвал бойкот: рынки закрылись бы для Германии окончательно.

Потом Нейрат заговорил о возможности переговоров в Вашингтоне при существующих рузвельтовских тарифных ограничениях.

– Удастся ли достичь каких-нибудь результатов? – спросил он.

Я ответил:

– Да, если Германия действительно готова пойти на уступки в торговле.

Президент не уполномочил меня делать какие-либо предложения по этому вопросу. Но я был так уверен в позиции своего правительства, что добавил:

– Если вы пошлете в Вашингтон компетентную делегацию, я думаю, ей многое удастся сделать; только не посылайте людей, чья репутация может вызвать недовольство. Вы знаете, на что способна пресса в подобных случаях.

Я хотел таким образом предупредить приезд доктора Шахта, хотя он буквально рвется в Вашингтон. Хэллу и Рузвельту его присутствие весьма нежелательно.

Пятница, 1 июня. Сегодня утром у меня была короткая встреча с Нейратом по поводу нарушения немцами договора с Соединенными Штатами. Принимая мой письменный протест, министр чувствовал себя очень неловко и обещал через день или два дать ответ. Я заявил, что Германия не должна нарушать свои обязательства, если она не хочет вооружить против себя общественное мнение в Соединенных Штатах. Он спросил меня:

– Что же нам делать?

Германия ничего не экспортирует в США и пока довольствуется лишь обещаниями получить возможность экспорта в Данию и другие страны. У меня имелись доказательства серьезных нарушений договора: немцы ввезли большие партии свиного сала из Венгрии, тогда как поставки американских мясных промышленников в Германию резко сократились. Нейрат попросил у меня меморандум или какой-нибудь другой документ. Я сказал, что не могу сейчас удовлетворить его просьбу. Уходя, я почувствовал жалость к этому министру, который вынужден все время оправдывать передо мной действия, которые сам он решительно не одобряет. Он и государственный секретарь Хэлл принадлежат к одной и той же школе экономической и международной мысли.

Мы поехали на завтрак к доктору Шмитту. Это человек, который придерживается таких же убеждений, как и Нейрат. Речи Шмитта, широко публикуемые в немецких газетах, свидетельствуют о независимости его взглядов в той сфере, в которой протекает его деятельность. Мы сидели за круглым столом на живописной лужайке, кроме членов моей семьи со мной были еще сотрудники посольства Уайт и Флэк. После завтрака Шмитт отвел меня в сторону и, без устали расхаживая по лужайке, целый час говорил о бедственном положении Германии: страшная засуха, которая грозит голодом, полное отсутствие экспорта, резкая враждебность к немцам в Соединенных Штатах и Англии из-за преследований Гитлером евреев, протестантов и католиков. Как могут немцы вести переговоры о новом договоре с Соединенными Штатами при таком враждебном к ним отношении? Я слушал все это и при всякой возможности вставлял свое слово. Никогда еще мне не приходилось видеть, чтобы немецкий государственный деятель был в таком отчаянии. Я очень сочувствовал Шмитту, когда он снова и снова жаловался на безрассудную политику Гитлера.

Я намекнул ему, что если в Вашингтон будет послана делегация, он сам мог бы провести переговоры с большим успехом, чем другие германские деятели, которые теперь очень непопулярны в Вашингтоне и Нью-Йорке из-за своих действий в вопросе о долгах американским кредиторам. Шмитт сказал, что не может ехать наудачу, но готов поехать, если есть надежда добиться успеха. Он заинтересовался настолько, что попросил меня поговорить с Нейратом о возможности включения его в состав делегации, – подобные предложения уже делались время от времени немецкими либералами.

Суббота, 2 июня. Сегодня в Германии впервые по-настоящему ощущается засуха; деревья и поля пожелтели. Газеты пестрят сообщениями о засухе в Баварии, а также в Соединенных Штатах.

После целого дня напряженной работы мы поехали в Цецилиенгоф, резиденцию германского кронпринца – дворец с прекрасным парком близ Потсдама. Супруга кронпринца пригласила нас к чаю. Она – сестра королевы Дании, женщина весьма привлекательная и здравомыслящая, несчастная супруга беспутного старшего сына кайзера, в настоящее время высланного в Голландию.

Она была очень любезна. Мы провели в ее обществе минут двадцать, а потом, извинившись, удалились, чтобы не лишать других гостей чести посидеть с ней за столом. Вместе с нами были британский посол, только что вернувшийся из Англии, и его супруга. Мы немного поговорили с ними, познакомились с другими членами семьи кронпринца и уехали. Это было печальное посещение останков прошлого, и я все время вспоминал эпоху величия Гогенцоллернов в конце XIX и начале XX века.

Понедельник, 4 июня. Вчера я получил письмо от полковника Хауза, в котором он сообщает, что в двадцатых числах мая к нему заходил агент или друг Гитлера с предложением приехать в Германию и побеседовать с Гитлером о путях решения еврейского вопроса. Хауз отказался. На другой день один из самых видных евреев в Соединенных Штатах, Сэмюэль Унтермайер, пришел к Хаузу и, хотя он не соглашался на какие-либо определенные политические шаги, предложил ему, чтобы я начал переговоры исключительно личного характера, с целью смягчить позицию Гитлера. Оба они, Хауз и Унтермайер, убеждены, что если это мне удастся, американские евреи ослабят свой бойкот. Такой шаг вызван ростом антисемитизма в США, о чем судья Джулиан Мак говорил 9 мая в Нью-Йорке. Даже Рузвельт подвергся сильным нападкам, после того как назначил нескольких евреев на государственные посты.

Сегодня утром я поехал на дом к Нейрату, прочел ему с глазу на глаз письмо Хауза и предложил, чтобы он попытался выяснить у Гитлера, на что мы можем рассчитывать. Он обещал повидать Гитлера, как только канцлер вернется в свою резиденцию, причем доктор Шахт и доктор Шмитт должны поддержать его в этом деле. Он сказал, что прежде всего нужно поставить на место Штрейхера, этого неистового нюрнбержца, который не прекращает агитации, а также Геббельса. Я предложил, чтобы кто-нибудь из нацистских вождей выступил с речью и призвал к терпимости. Если это возможно, я буду телеграфировать Хаузу. Пробыв у Нейрата всего лишь семь минут, я вернулся в посольство.

Вторник, 5 июня. Приехал французский посол и сказал, что из Женевы ему сообщили о моей беседе с Нейратом 28 мая с целью склонить немцев уступить женевским требованиям и возобновить переговоры о разоружении. Я повторил ему, что, по-моему, все ведут себя сейчас крайне глупо, и еще раз высказал предположение, что Германия пойдет навстречу, если Франция сделает действительную, пусть даже небольшую, уступку. Он, по-видимому, до известной степени согласен со мной. Интересно, пересказал ли ему Норман Дэвис содержание моего конфиденциального письма от 29 мая?

Среда, 6 июня. В полдень я поехал к французскому послу, чтобы узнать, нет ли свежих новостей из Женевы. Новостей не оказалось, но посол намерен повидать Нейрата и поговорить с ним о возможных уступках со стороны Германии, при условии, что Франция со своей стороны тоже пойдет на уступки. Если он узнает что-нибудь заслуживающее внимания, то непременно даст мне знать. Около шести часов пришел молодой Арман Берар, личный секретарь посла, и сообщил, что переговоры в Женеве ничуть не продвинулись вперед. Берар сказал:

– В Париже все очень обеспокоены угрозой войны.

Я возразил на это:

– По-моему, Германия сейчас, после такого банкротства, не в состоянии развязать войну.

Четверг, 7 июня. Банта привел трех банкиров, которые хотели разузнать у меня все, что возможно. Они были встревожены. Один из них довольно резко критиковал Рузвельта, но я возразил ему, что руководители оппозиции сами не имеют никакой положительной программы. Тогда он стал обвинять Рузвельта в том, что тот окружил себя евреями, а потом сказал:

В Нью-Йорке назревает бунт. На Сэма Унтермайера, вероятно, будет совершено нападение.

Пятница, 8 июня. Сегодня приходил еще один нервный, встревоженный нью-йоркский банкир. Когда он стал критиковать президента, я решительно поддержал предложения об ограничении фондовой биржи, которые вскоре должны вступить в силу. Он согласился со мной и постепенно признал, что Рузвельт – единственный государственный руководитель, от которого можно чего-то ждать. Этот банкир ужасно боится, как бы здесь не случилось чего-нибудь.

За чаем у Эрнста Ганфштенгля французский посол снова коснулся переговоров в Женеве. Он сказал, что там появились новые перспективы и что я слишком мрачно смотрю на положение в Германии, считая его критическим и сомневаясь в том, что удастся вырвать у немцев сколько-нибудь существенные уступки в вопросе о разоружении.

Представитель германского министерства иностранных дел доктор Дэвидсон говорил о необходимости поскорее начать торговые переговоры в Вашингтоне. Я открыто выразил надежду, что комиссия вскоре начнет работать, так как назрела необходимость пересмотреть тарифы. Доктор Дэвидсон сказал, что знает со слов Нейрата, как давно я одобряю такой шаг, и что посол Лютер целый час беседовал с Хэллом в среду, в тот самый день, когда я телеграфировал, что немцы не понимают значения международных инцидентов, которые по их вине происходят почти каждый день.

Воскресенье, 10 июня. Мы поехали в бывшие имперские охотничьи угодья, которые Герман Геринг превратил в Прусский государственный звериный заповедник; здесь он проводит субботу и воскресенье. Мы опоздали из-за какой-то неисправности в машине (новом «Бьюике», купленном наконец моей женой взамен старого, разбитого «Шевроле», который дипломаты считали смехотворно скромным для посла) и, приехав, увидели, что почти все дипломаты обступили в роще человека, который говорил что-то и дружелюбно нас приветствовал.

Потом Геринг, одетый в средневековый охотничий костюм, произнес речь. Это огромный, жирный, веселый человек, который больше всего на свете любит рисоваться. Во время речи Геринга три фотографа с превосходными аппаратами снимали его, на что он соглашался с нескрываемым удовольствием. Потом он повез нас в лес показывать зубров и маленьких диких лошадок. Сам он уселся в старинный экипаж, запряженный парой лошадей, с крестьянином на козлах. Синьора Черрути, жена итальянского посла, гордясь выпавшей на ее долю честью, заняла место справа от Геринга. Остальные в двухместных крестьянских повозках медленно поехали вслед за ними по лесу, где время от времени можно было увидеть оленя или орла.

Когда прогулка кончилась, каждый из нас дал марку или две вознице, и, сев в свои машины, мы двинулись к охотничьему дому Геринга на берегу живописного озера. Геринг поехал вперед. Он встретил нас в великолепном, с иголочки, белом летнем костюме и пригласил в свой бревенчатый дом, прекрасно скопированный с дома благородного средневекового помещика, если только в те времена вообще существовали благородные люди. Мы разбрелись по дому, пили чай, кофе или пиво, смотря по вкусу. Вице-канцлер фон Папен сидел на почетном месте, слева от меня. Сэр Эрик Фиппс, английский посол, – напротив; французский посол – справа, через два человека от меня. Разговор был неинтересный, внимания заслуживали, пожалуй, только скупые реплики по поводу новой книги адмирала Шпиндлера о боевых действиях германского флота в мировой войне. Я прервал разговор об этой книге, сказав:

– Если бы люди знали историческую правду, большой войны никогда больше не было бы.

Сэр Эрик и Франсуа-Понсэ почему-то долго смеялись над этим, но ничего не сказали. Наступило долгое молчание, после чего мы обратились к другим, менее рискованным темам.

В шесть часов Геринг стал показывать нам свои владения и на каждом шагу обнаруживал такое тщеславие, что гости то и дело насмешливо переглядывались. Он повел нас на берег другого живописного озера и показал склеп, высокое каменное основание которого выходило прямо к озеру, – самое роскошное сооружение такого рода из всех, какие мне доводилось видеть. Это была могила первой жены Геринга, чьи останки перевезены из Швеции, где народ проявил неприязнь к нацистской Германии, разрушив могилу. Геринг громко хвастался великолепным склепом, где, как он сказал, будут в свое время погребены и его останки. Все это продолжалось с полчаса. Сэр Эрик и я, утомленные этим забавным зрелищем, решили подойти к Герингу попрощаться. К тому же мы торопились в Берлин, до которого было пятьдесят миль. Заметив это, синьора Черрути мгновенно встала, – она не могла уступить нам свое священное право всегда и везде быть первой.

Среда, 13 июня. Сегодня я поехал на чай в красивый городской особняк Геринга. Присутствовал почти весь дипломатический корпус. Шмитт, талантливый член кабинета, которого характер его деятельности вынуждает время от времени грозить отставкой, подсел ко мне, чтобы снова обсудить возможность торговых переговоров между Германией и Соединенными Штатами. Он был встревожен и огорчен ожидающимся в ближайшее время заявлением, что с 1 июля Германия отказывается от уплаты всех долгов. Кроме того, ему известны слова государственного секретаря Хэлла, сказанные 6 июня послу Лютеру, что в течение еще некоторого времени никакие торговые переговоры не могут быть начаты.

Я сказал, что государственный секретарь Хэлл жаловался на нарушение немцами договора и на их несправедливое отношение к американским кредиторам. Он притворился, будто ничего не знает об этом. Мы откровенно поговорили об ошибках, которые, как видно, сделали невозможным то, на что надеялись немцы, – более свободный доступ на американские рынки. Мы согласились, что помешательство Гитлера на мнимом экономическом господстве очень опасно. Шмитт сказал, что канцлер вопреки позиции, занятой Соединенными Штатами, будет еще упорнее навязывать Германии свой режим. Я сказал, что эта позиция вызвана тремя причинами: неразумным обращением с евреями, что повлекло за собой активный бойкот, тайным нарушением Германией договора, предусматривавшего некоторые торговые привилегии для Америки, и отказом министерства иностранных дел объяснить подобные акции или хотя бы ответить на мои настоятельные официальные запросы о причинах такого поведения. Я заметил также, что все это вызывает широкое возмущение общественности, а кроме того, теперь, когда со дня на день ожидается, что Германия объявит о своей неплатежеспособности, выяснилось, что в последнее время Германия закупала у американских промышленников по сто аэропланов в месяц. Все это так несовместимо! Партийные деятели поглядывали на нас слишком пристально, и мы разошлись в разные стороны. Шмитт был очень встревожен.

Четверг, 14 июня. В газетах много пишут о торжественной встрече Гитлера и Муссолини в Венеции, которая состоится сегодня и завтра⁸. Мне кажется, цель этой встречи может быть только одна: ободрить немецкий и итальянский народы, которых сильно тревожит экономический крах фашистского строя. Вчера Геринг саркастически рассмеялся, когда я сказал ему: «А вы, я вижу, в Венецию не поехали». Здесь все говорят, что он надеется сыграть роль спасителя нации в связи с затеваемым командованием рейхсвера путчем, который может начаться каждую минуту. Однако я не вижу, каким образом этот путч может кончиться успешно.

Пятница, 15 июня. Ко мне пришел фон Риббентроп, посредник Гитлера в международных делах. Он поговорил со мной о встрече в Венеции, но не сказал ничего определенного. Потом он коснулся проблемы разоружения и в конце концов заявил, что Гитлер вернется в Лигу наций, если Франция пойдет хотя бы на небольшую уступку. Я уже говорил об этом с Франсуа-Понсэ 13 июня перед его отъездом в Париж. Теперь посредник канцлера подтвердил мои слова: небольшая уступка со стороны Франции позволит возобновить обсуждение вопроса о разоружении. Может быть, он просто меня прощупывал? Я повторил то же самое, что сказал Шмитту за чаем у Геринга. Риббентроп притворился удивленным и ушел от меня сильно озабоченный.

Погуляв в Тиргартене, я позавтракал с гостями, приехавшими в Берлин из Америки: бывшим посланником в Швеции Морхедом и его супругой, убежденными капиталистами, которые не знают, что послужило причиной катастрофы 1929 года в Соединенных Штатах⁹, доктором Мэйплсом из Вильмингтона и его супругой, а также Т. В. Смитом, профессором философского факультета в Чикаго, и его супругой. Это очень интересные люди, которые придерживаются самых различных взглядов, причем Морхеды – наиболее самодовольные и наименее образованные, несмотря на свое огромное состояние и большой жизненный опыт.

Морхед сказал:

– В каждой стране лишь десять процентов населения делают деньги и играют ведущую роль во всех областях жизни, а поэтому они и должны обладать неограниченной властью в общественных делах.

Это, конечно, идея Гувера. Морхед не преминул похвастаться своей близостью к этому дискредитировавшему себя бывшему президенту. Как не похоже это на взгляды Смита, который преподает философию в Чикаго! Он почти социалист, но не забывает о том, что история всех времен полна бесконечной борьбы и противоречий.

Суббота, 16 июня. Вчера я послал личную телеграмму государственному секретарю Хэллу с просьбой порекомендовать президенту кандидатуру Р. Д. У. Коннора из Северной Каролины на имеющуюся теперь в Вашингтоне вакансию государственного архивариуса. Коннора поддерживает исполнительный комитет Американской исторической ассоциации. Сегодня я сообщил по телеграфу в Вашингтон содержание моих разговоров со Шмиттом и Риббентропом, а также вкратце изложил свое мнение об ошибках, совершенных немцами.

Воскресенье, 17 июня. Получена телеграмма от Хэлла. Поскольку он намерен опубликовать заявление относительно объявленного Германией моратория и несоблюдения ею договоров, мне надлежит завтра, 18 июня, лично переговорить об этом в министерстве иностранных дел. Хэлл дал мне понять, что он сознает сложность положения и, видимо, признает ошибки, совершенные Соединенными Штатами в прошлом, – теперь немцы позаимствовали у нас тарифные барьеры и мнимую изоляцию. Поэтому он не заявляет официального протеста.

Что нового могу я сказать, кроме того, что уже повторял десятки раз? Германия находится в ужасном положении, и, признавая порой, что война – негодное средство, немцы тем не менее все время говорят о ней. Гитлер вернулся из Венеции, где пытался перещеголять Муссолини в суетном блеске и парадности, которые ни с чем не сообразны. Завтра самый подходящий день для разговора с Нейратом, если только мне удастся его повидать.

Понедельник, 18 июня. В половине шестого я встретился с Бюловым и прочел ему очень важное место из телеграммы Хэлла. Бюлов живо возразил:

– В объявленном Германией моратории нет дискриминации, как нет ее и в предполагаемом соглашении между Германией и Голландией или Германией и Швейцарией.

Я заметил, что американский народ смотрит на это иначе, нежели германское правительство. Быть может, нет дискриминации в уплате Франции шести процентов, а американцам четырех процентов по облигациям, потому что американские займы были предоставлены на других условиях, и во время последней трансфертной конференции наши представители согласились на снижение процентов. Французы не пошли на такое снижение, ссылаясь на контракт, заключенный их правительством с немцами. Но сотни тысяч американских кредиторов не хотят знать обо всех этих тонкостях и не одобряют их.

Кроме того, есть немало других фактов: преследование евреев, нацистская пропаганда в Соединенных Штатах, которая так дорого обходится Германии, недавняя закупка сотен самолетов для военных целей. То, что немцы называют финансовым истощением, представляется на деле не столь уж реальным и неминуемым, как они утверждают. Американцы считают, что немцы пренебрегают первоначальными обязательствами по облигациям без достаточных на то оснований. Бюлов был несколько смущен. Он прекрасно понимает общественное мнение в Соединенных Штатах и недоволен политикой своего правительства, хотя и не сказал об этом прямо.

Общая коммерческая дилемма не вызвала у нас разногласий. Нельзя возводить высокие, непроницаемые барьеры и после этого ожидать уплаты международных долгов. Бюлов сетовал на то, что Соединенные Штаты не захотели начать торговые переговоры в апреле, как я надеялся во время своего пребывания в Вашингтоне. Я сказал, что новая волна преследований евреев и публичные выступления высокопоставленных деятелей, вроде выступления Геббельса 12 мая, вызвали в Соединенных Штатах такие отклики, из-за которых конгрессу трудно было санкционировать эти переговоры. Бюлов согласился со мной. Я напомнил ему, что с 1 июня прошу сообщить мне, как объясняют немцы свои действия и какие обязательства они берут на себя, чтобы я мог телеграфировать об этом в Вашингтон в надежде успокоить общественное мнение. Он сказал, что доктор Шахт и доктор Дарре¹⁰ из министерства сельского хозяйства без конца затягивают ответ, поэтому министерство иностранных дел здесь бессильно. Уже собираясь уходить, я спросил Бюлова о конференции в Венеции. Он сразу ответил:

– Мы отклонили Восточный пакт¹¹ с Россией и Польшей, на котором настаивал Литвинов, потому что мы не вооружены и не можем участвовать в этом пакте на равноправных началах, которые гарантировали бы наши интересы. В связи с этим Германия обязана обеспечить безопасность прибалтийских государств, а также Чехословакии от агрессии в какой бы то ни было форме.

Совершенно ясно, что Гитлер не позволит этим странам, где немцы составляют меньшинство населения, сохранить независимость.

Бюлов продолжал:

– Мы хотим созыва конференции великих держав, подписавших пакт Келлога, и заключения мирного договора между Германией, Францией, Англией, Италией и Соединенными Штатами.

Я согласен с тем, что такая замена литвиновского «Восточного локарнского пакта» может быть целесообразна. Это совпадает с мыслью, которую высказал Риббентроп в пятницу. Видимо, немцы понимают крайнюю рискованность своей позиции и вполне искренни в своих обещаниях Италии и Франции. Франсуа-Понсэ все еще находится в Париже, и, вероятно, у него дела идут там успешнее, чем здесь. Поговорив с Бюловым минут сорок, я ушел, ни в чем не убежденный до конца.

Вторник, 19 июня. Сегодня Геринг перевез прах своей жены в склеп, который он показывал нам неделю назад. А я-то думал, что останки бедной женщины уже тогда были под грудой шведского мрамора, которую мы видели. Ничего подобного. Состоялся второй парадный прием, на котором присутствовали Гитлер, высокопоставленные чиновники министерства иностранных дел и многие другие. Газеты сообщают, что на автомобиль первого заместителя Геринга было совершено нападение, но никто серьезно не пострадал. Примерно в это же время телохранители Геринга отказались повиноваться и были отстранены от своих обязанностей, а их высокоответственные функции переданы прусской полиции¹².

Среда, 20 июня. Джуниус Вуд из газеты «Чикаго дейли ньюс» прислал мне текст речи вице-канцлера Папена, произнесенной в прошлое воскресенье в Марбурге. Она содержит умеренную и вполне разумную критику гитлеровской автократии. Речь была произнесена в университете, известном своим враждебным отношением к религиозным преследованиям, проводимым Гитлером. Президент Гинденбург прочел эту речь перед тем, как она была произнесена, и по телеграфу от всей души выразил свое одобрение. Геббельс же, узнав содержание речи, запретил ее печатать, но «Франкфуртер цайтунг» и одна из берлинских газет успели частично опубликовать ее.

Сейчас вся страна охвачена волнением. Все немцы старшего поколения и немецкие интеллигенты очень довольны. Мы перевели речь на английский язык и послали текст в Вашингтон. Теперь стала понятней бурная речь Гитлера, произнесенная под Мюнхеном в понедельник. Его визит к Гинденбургу, который, как сообщают, состоится завтра, подливает масла в огонь. Охрана всех немецких руководителей выказывает неповиновение. В то же время газеты сообщают, что люди, путешествующие по Германии, все чаще видят авиационные учения и военные маневры.

Четверг, 21 июня. Сегодня мне сообщили, что «Нью-Йорк таймс» просит передать по телеграфу полный текст речи Папена. Лондонские и парижские газеты усиленно комментируют его выступление.

В пять часов на пресс-конференции у Геббельса доктор Шахт снова выступил в защиту моратория, объявленного Германией, и требовал большей свободы международной торговли, – тогда германские долги будут погашены. Присутствующие проявили большой интерес к его выступлению. Мне кажется, точка зрения Шахта была встречена сочувственно; но его нападки ка Англию и Америку показались мне далеко не разумными, если учесть беспомощность Германии по сравнению с этими странами. Все заметили присутствие Папена, и в конце пресс-конференции вокруг него собралось не меньше людей, чем вокруг Шахта, а то и больше. После выступления Шахта он обменялся рукопожатием с Геббельсом и сел за стол рядом с ним. Если бы не вмешались Гитлер и Гинденбург, Папен в связи со своей речью в Марбурге наверняка был бы репрессирован по приказу Геббельса.

Суббота, 23 июня. У нас завтракали сэр Эрик Фиппс, доктор Шмитт и вдова Густава Штреземана¹³. Не было никаких полезных для дела разговоров, кроме долгой откровенной беседы между Шмиттом и сэром Эриком, в то время как другие гости пили кофе на застекленной веранде, выходящей в красивый сад позади нашего дома. Лохнер из агентства Ассошиэйтед Пресс и мисс Шульц из чикагской газеты «Трибюн» перебрали все слухи, достоверные и ложные, но ни слова не сказали о каких-либо новых решениях правительства.

Неделя заканчивается тихо, но очень напряженно. В половине седьмого позвонил посол Лонг из Рима – ему не терпелось узнать, как обстоят здесь дела. Я был удивлен его неблагоразумием, но сказал все, что можно было сказать, не забывая о службе подслушивания германской тайной полиции. Я сказал: «Здесь все спокойно; речь Папена широко комментируется». Он спросил, как относятся к этой речи в Германии, и я ответил, что «примерно две трети людей, с которыми мне приходится общаться, одобряют ее; в воскресенье у президента в Нейдеке состоялась конференция; насколько мне известно, в Германии нет особого беспокойства, но ощущается довольно сильная напряженность и некоторая тревога за Австрию, где со времени встречи в Венеции не произошло никаких улучшений».

Боюсь, что я сказал слишком много, но Лонг буквально засыпал меня вопросами. Когда я повесил трубку, мне было не по себе. Ведь я и не подумал позвонить американскому послу в Риме, когда там назревали события огромной важности и само существование режима Муссолини было под вопросом. Телефонные разговоры со всеми странами Европы, за исключением Англии, подслушиваются, когда речь идет о столь важных делах. Надеюсь, наш сегодняшний разговор не будет иметь дурных последствий.

Воскресенье, 24 июня. День прошел спокойно. Полтора часа я провел в своем кабинете. Норман Дэвис прислал из Лондона большое, содержательное письмо. Он считает, что Германия либо будет вынуждена вернуться в Лигу наций, либо погибнет, а Соединенные Штаты и Англия, по его мнению, должны выработать общую позицию в отношении дальневосточных проблем перед предстоящей военно-морской конференцией.

Четверг, 28 июня. В связи с самыми различными сообщениями атмосфера в Берлине за последние пять дней стала более напряженной, чем когда-либо со времени моего приезда в Германию. Я телеграфировал в Вашингтон, что положение здесь сильно напоминает то, что было в Париже в 1792 году, когда жирондисты и якобинцы боролись за власть. Речь Папена по-прежнему находится в центре всеобщего внимания. Гитлер, Геринг и Геббельс выступают чуть ли не каждый день, нападая на тех, кто так или иначе осуждает существующий режим. Сегодня Геринг и Гитлер вместе посетили завод Круппа в Эссене, и теперь идут толки об очевидном сговоре между ними против Папена.

Пятница, 29 июня. В обычный час у нас состоялся завтрак. Первой явилась синьора Черрути, супруга итальянского посла. Она была в сильном волнении. Усевшись за стол справа от меня, она сразу же заговорила о том, что ее муж выбивается из сил на работе и что вообще все мы живем на вулкане.

– Немцы сейчас в таком же положении, как и в июле 1914 года; нас снова могут ввергнуть в войну; эти люди просто сумасшедшие.

Я не очень-то поверил ей, но все же обеспокоился, так как всего неделю назад она присутствовала на встрече Муссолини и Гитлера в Венеции. Что-то тревожное носилось в воздухе.

Напротив меня, справа от моей жены, сидел Папен, слева – посол Лютер, только что приехавший из Вашингтона. В то время, когда я был в Америке, Лютера не особенно жаловали в государственном департаменте. Государственный секретарь Хэлл просил своего заместителя Р. Уолтона Мура не приглашать Лютера к обеду, который Мур устроил 15 апреля по случаю моего приезда. Но сегодня Лютер всех нас просто очаровал, – он был остроумен, дружелюбно отзывался о нашем президенте, забавно вышучивал американский конгресс. Папен был менее разговорчив, сдержан, но в хорошем настроении.

Когда мы встали из-за стола, Лютер и Папен очутились вдвоем в соседней со столовой комнате. Они держались друг с другом весьма натянуто. Я подошел и пригласил обоих на веранду. Здесь к нам присоединился голландский посланник Лимбург-Стирум, и разговор зашел о политике. Я заметил:

– Господин фон Папен, мне показалось, что на днях в Гамбурге вы и доктор Геббельс были настроены вполне дружелюбно друг к другу.

Он рассмеялся и сказал, что там была очень приятная обстановка – все так восторженно их приветствовали.

Тогда я, как бы вскользь, упомянул о речи, которую Папен произнес позавчера в каком-то клубе, и заметил, что Гитлера там не было, хотя его ждали. Лютер и Лимбург-Стирум присоединились к обсуждению этих речей и дали понять, что относятся к ним по-разному. В поддержку Геббельса не было сказано ни одного слова. Вставая, Папен проговорил:

– Во всяком случае, меня им не уничтожить.

Когда прием кончился, вице-канцлер и Лютер вышли вместе и уехали в одном автомобиле.

Суббота, 30 июня. Сегодня около двух часов дня, когда мы сели за стол, вернулся Уильям, который ездил кататься по Унтер ден Линден, и сообщил, что улицы блокированы, идут аресты в ставке начальника штаба Рема и среди командования войск СА. Ходят слухи о насильственных действиях в Мюнхене.

Ясно, что происходит какой-то путч или coup d’etat. Вечер прошел очень тревожно. Сегодня я получил официальное письмо из штаба Рема: он отклоняет мое приглашение к обеду на 6 июля. Ввиду неопределенности положения, пожалуй, к лучшему, что он отказался. С другой стороны, это может означать, что дело обстоит ужаснее, чем мы думаем. Рем отклонил мое приглашение под тем предлогом, что едет лечиться.

Воскресенье, 1 июля. Хотя газеты почти ничего не сообщают, я узнал из различных источников, что Гитлер вместе с Геббельсом вчера в два часа выехал из Годесберга, в Рейнской провинции, в Мюнхен, где он отдал приказ казнить двух начальников войск СА. В шесть часов он был уже милях в сорока оттуда, в Висзее. Он вошел в спальню Рема, начальника штаба, и приказал арестовать и расстрелять его, причем охрана Рема не смогла защитить своего начальника. Гитлер велел расстрелять еще нескольких главарей СА и, вернувшись в половине второго в Берлин, где Геринг уже завладел роскошным дворцом Рема, приказал убить генерала Шлейхера в его собственном доме. Хотя на улицах Берлина не было сегодня никаких следов беспорядка, всюду ходят слухи о военных трибуналах. Вице-канцлер Папен со своей семьей находится под домашним арестом, его подчиненные, как говорят, убиты или арестованы. Мы умышленно медленно проехали мимо его дома. Это был странный день – в газетах появились лишь самые обычные сообщения.

Вторник, 3 июля. Два дня прошли очень напряженно. Сегодня в посольство с утра до вечера без конца приходили репортеры. Разумеется, они приносили сенсационные сообщения, как того и требовал характер событий. Однако некоторые из этих сообщений основывались лишь на слухах.

Марта поехала сегодня навестить семью одного нашего берлинского знакомого, у которого мы однажды обедали. Молодой Берар, близкий друг французского посла, прислал мне из Лондона странную телеграмму, из которой я узнал, что этот знакомый, выдающийся немецкий либерал, находится в Лондоне, а в доме у него в субботу в 8 часов был обыск, полиция арестовала и бросила в тюрьму близ Анхальтерского вокзала его сына, которого содержат теперь в одиночной камере. Я полагал, что посещение Марты хоть немного поддержит его семью и в то же время не скомпрометирует правительство США.

Среда, 4 июля. С утра у меня было много дел в посольстве; потом, в обычный час я позавтракал и заехал ненадолго к доктору Шмитту, который несколько дней проболел, а теперь, как сообщают, намерен уехать в отпуск на месяц или два. Я знал, что вчера его посетил Гитлер с усиленной охраной, и не сомневался, что Шмитт скоро вынужден будет навсегда уйти в отставку.

Он дал мне понять, что серьезно болен и переутомлен, поэтому я пробыл у него недолго. Он был очень встревожен ужасными событиями последних дней и спросил, что думают об этом в Америке. Я ответил:

– Вы сами все поймете, когда я скажу вам, что если наш президент вздумает арестовать человека без ордера и казнить его, он ответит перед судом и будет снят со своего поста.

Шмитт, по-видимому, не вполне меня понял, и я добавил:

– Американцы даже представить себе не могут, чтобы подобные вещи были возможны в их стране.

Мы поговорили немного об упадке германской экономики и о состоянии здоровья Шмитта. Он сказал, что завтра уезжает на пять или шесть недель, а потом вернется к исполнению своих нелегких обязанностей. Он хотел бы подать в отставку, но чувствует, что не должен делать этого ради блага своей страны. Он умолчал о посещении Гитлера, но мне кажется, канцлер попросту запретил ему сейчас уходить в отставку. Я уехал подавленный: такой порядочный и честный человек вынужден служить при режиме, который он считает преступным. Если бы он подал в отставку, мне кажется, это грозило бы ему смертью.

Я заметил, что Шмитт не повторил мне своего приглашения погостить вместе с женой неделю в его доме в Баварии. Теперь это было бы опасно для него. Поскольку нацистские главари так враждебно настроены по отношению к иностранцам, тесные связи между дипломатами и немцами в настоящее время в самом деле очень опасны. Шмитт живет близ Берхтесгадена, где Гитлер проводит примерно треть своего времени. Если я, побывав у Шмитта, не захотел бы навестить Гитлера, это выглядело бы вызывающе, а я и не подумал бы искать встречи с человеком, который за последние дни совершил десятки убийств.

Сегодня у нас был большой прием: собралось более трехсот гостей, в числе которых были очень интересные люди, и среди них музыкант Крейслер, который каждый год совершает турне по Соединенным Штатам. Были и другие, не менее известные лица. Многие очень тревожатся за свою судьбу, но никто не посмел заговорить о событиях последних пяти дней. К концу приема мы сильно устали. Газеты буквально засыпали нас просьбами прислать снимки.

Четверг, 5 июля. Сегодня в полдень заходил известный профессор Берлинского университета, чтобы поговорить со мной о речи, с которой мне предстоит выступить 13 июля перед профессорами и студентами исторического факультета. Мы согласились, что лучше всего отменить ее. Мое появление сейчас среди профессоров университета грозит поставить их в трудное положение и даже подвергнуть опасности, да и мне могут быть неприятны какие-либо сообщения в печати.

Профессор очень взволнован недавними событиями. Он сказал, что совершенно согласен с лондонской «Таймс», которая писала 3 июля о возврате Германии к средневековью.

– Бедная Германия, ей уже не оправиться в ближайшие десятилетия, – продолжал он. – Если бы я мог уехать в какую-нибудь другую большую страну, то без колебаний бросил бы университет.

Так думает большинство преподавателей и студентов. Профессор сказал, что Гитлер пробудил дикость и варварство, которые, казалось, давным-давно отошли в прошлое. Мне представляется, что такова любопытная особенность массового мышления нацистов. В Англии оно исчезло вместе с династией Стюартов в 1688 году.

Пятница, 6 июля. Сегодня утром я получил телеграмму от государственного секретаря Хэлла, который предложил мне заявить протест германскому правительству в связи с тем, что Германия производит платежи английским кредиторам по плану Дауэса – Юнга и в то же время объявила, что не намерена платить американским кредиторам по этому же плану. Я уже трижды заявлял протест против такой дискриминации и всякий раз безрезультатно, ибо германский экспорт в Соединенные Штаты составляет лишь одну четверть американского экспорта в Германию. Долги не погашены и проценты по ним причитаются, но баланс Германии совершенно несоразмерен платежам по облигациям.

В половине шестого я повидал Нейрата и передал ему телеграмму Хэлла. Оба мы чувствовали себя неловко. Он, как и я, прекрасно понимает, что Германия поступила несправедливо, обещав англичанам произвести платежи и отказываясь платить американцам; оба мы понимали, что Германия не сможет погасить даже английский долг. Она вынуждена была дать это обещание в надежде, что тогда Англия не примкнет к Франции в случае войны, которая может начаться в любой день, если агрессивные элементы в Германии одержат верх. Нейрат попросил меня передать в Вашингтон извинения и обязательство уплатить Соединенным Штатам, если найдется хоть малейшая возможность, что, однако, мало вероятно. Положение Рейхсбанка с каждой неделей становится все более тяжелым.

Когда эта неприятная миссия была выполнена, я спросил, что означают недавние насилия. Нейрат сказал, что в прошлую субботу должно было совершиться убийство Гитлера, Геринга и Геббельса, а все члены кабинета подлежали аресту. Во главе этого нового путча должны были стать Шлейхер и Рем, отряды СА готовились взять на себя функции руководства. Нейрат добавил, что это означало бы гражданскую войну. Слушая его, я почти все время молчал и спросил только, прислушивается ли теперь Гитлер к нему и к другим умным людям современной Германии. Он ответил утвердительно. Я вернулся в посольство и сразу же по телеграфу сообщил государственному секретарю Хэллу об этой любопытной беседе.

Чарлз Р. Крейн и его сын Ричард были у нас на неофициальном обеде. Присутствовали также Бюлов, адмирал Шпиндлер, бывший командующий военно-морскими силами и автор трехтомной истории боевых действий германского флота в мировой войне, и еще трое или четверо гостей. Я пригласил также кронпринца, генерала Геринга, министра просвещения Руста, посла Надольного¹⁴ и бывшего министра фон Кюльмана¹⁵, но все они, самым серьезным образом ссылаясь на смехотворные предлоги, отказались приехать. Мне известно, что кронпринц хотел бы приехать, но он с 30 июня находится под правительственным надзором. Геринг руководил ликвидацией противников гитлеровского режима в ту неделю, когда было убито более семидесяти пяти человек, и, к моему облегчению, не явился. Не знаю, что бы я делал, если бы он пришел. Посол Надольный, снятый со своего поста в Москве за то, что он добивался заключения торгового договора между Германией и Россией, из осторожности уехал за границу. Руст даже не ответил на мое приглашение, а Кюльман сейчас на юге Германии. Крейны прекрасно поняли, почему всех этих людей нет, хотя они и не осуждали открыто жестокость и бесчеловечность недавних событий.

Как только мы сели за стол, раздался телефонный звонок. Я взял трубку и узнал, что фоторепортер из «Нью-Йорк таймс», который фотографировал наш дом и всю нашу семью, арестован на том основании, что номер его машины случайно совпал с номером автомобиля, который видели возле дома генерала Шлейхера перед тем, как он был убит. Позвонив генеральному консулу, я попросил его связаться с полицейскими властями и добиться освобождения американского служащего (хотя по национальности он немец), если его преступление не доказано и ему не предъявлено никакого конкретного обвинения. Консул Гейст сразу взялся за дело. Вскоре Гейст и Бэрчелл из «Таймса» зашли сообщить, что фоторепортер освобожден. Когда подобные происшествия случаются то и дело, пусть даже не с американцами, атмосфера накаляется. Однако обед прошел хорошо; Крейн-старший был очень оживлен и весь вечер болтал без умолку.

На этой неделе произошел любопытный случай. Узнав, что вице-канцлер Папен освобожден из-под ареста, я 4 июля послал ему коротенькую записку с наилучшими пожеланиями, предлагая навестить его, если он сочтет это удобным. Записка была вложена в конверт со штампом посольства и отправлена с курьером. По ошибке курьер оставил ее в канцелярии вице-канцлера. 5 июля ко мне зашел сын Папена, и я спросил, получил ли его отец мое письмо. Он сказал, что нет. Тогда я послал курьера к человеку, который принял пакет, справиться, что с ним сталось. Он сослался на полицейского офицера, сидевшего в комнате, из которой была убрана вся канцелярская мебель. Полицейский сказал, что письмо передано в тайную полицию (обычный нацистский прием). Это уже второй случай, когда мои письма негласно просматриваются, прежде чем поступают по назначению.

Суббота, 7 июля. До полудня я работал у себя в кабинете. В четыре часа мы поехали к профессору Эриху Марксу, моему старому лейпцигскому учителю, пили чай и пробыли у него около часа. Профессор и его сын, офицер рейхсвера, очень опечалены и встревожены. Старший сын Маркса несколько лет назад был личным секретарем генерала Шлейхера, и вся семья очень рада, что он избежал опасности. 6 июля они получили письмо, составленное в очень осторожных выражениях, но дававшее понять, что их старшему сыну, ныне высшему офицеру рейхсвера в Мюнстере, ничто не угрожает.

Воскресенье, 8 июля. Я получил телеграмму от государственного секретаря Хэлла с просьбой повидать германских руководителей и еще раз попытаться повлиять на их позицию относительно уплаты долгов. Широкая публика в Соединенных Штатах не понимает сложности долговой проблемы, и государственный секретарь принужден, как и прежде, нажимать на берлинское министерство иностранных дел. Завтра я должен снова ехать в министерство и выяснить, можно ли чего-нибудь добиться. Я не вижу иного выхода, кроме честного, открытого моратория.

Сегодня произошел любопытный случай, служащий прекрасной иллюстрацией наивности немцев в международных делах. Фонд Карла Шурца, финансируемый правительством, устроил обед в Клубе автомобилистов. Я согласился быть на первой части приема. Тогда директор Фонда спросил, не скажу ли я после обеда несколько слов о Гинденбурге, если он в начале своего выступления будет говорить о президенте Рузвельте. В настоящее время речь нацистского главаря о Рузвельте была бы крайне нежелательна, а уж моя ответная речь о Гинденбурге, после того как он одобрил убийства, совершенные в последние дни, вызвала бы в США бурю возмущения. Я отказался выступить и во избежание возможных неприятностей отклонил также приглашение на обед.

В таких делах даже лучшие из немцев часто заблуждаются. Вся Германия охвачена напряжением. Почти весь внешний мир настроен к ней враждебно. Сейчас на этом обеде присутствуют пятьдесят американских гостей. Все они нервничают; некоторые из них говорили мне сегодня, что они просили ничего не сообщать в печати об этом приеме, так как боятся, что в Америке это будет неправильно понято. Мне кажется, ни в одной стране психология людей не извращена так сильно, как в нынешней Германии. В 1928 году французы казались мне такими же «сумасшедшими».

Мой долг – способствовать упрочению мира и улучшению международных отношений. Но я не вижу, что можно сделать, пока страной правят Гитлер, Геринг и Геббельс. Я еще не слышал и не читал о людях, более неподходящих для таких высоких постов. Может быть, мне следует подать в отставку?