Четверг, 12 октября. Сегодня я был в гостинице «Адлон» на завтраке, устроенном Американской торговой палатой. Еще за две недели до этого было объявлено, что я выступлю перед собравшимися с речью. Текст речи на одиннадцати страницах был при мне. Советник посольства Гордон внимательно изучил его и одобрил буквально каждую фразу. Среди гостей были доктор Шахт, доктор Кепплер из министерства экономики, доктор Фюр и доктор Дэвидсон – оба из министерства иностранных дел, два представителя министерства пропаганды, а также многие американские и английские корреспонденты. Всего присутствовало около 200 человек, а, если верить газетам, то и все 300. Я остро ощущал всю напряженность обстановки.

Меня представили собравшимся в самых лестных выражениях как историка и дипломата. Отклонив некоторые из этих незаслуженных комплиментов, я приступил к чтению своей речи. Слушатели сразу же насторожились. Основной смысл моего выступления сводился к тому, что некоторые недостаточно просвещенные государственные деятели современности имеют превратное представление о режиме, установленном в свое время Юлием Цезарем; что Англия, Франция и Соединенные Штаты пытались уже следовать политике экономического национализма и потерпели неудачу; и, наконец, что мир стоит перед альтернативой: экономическое сотрудничество или хаос, т. е. война со всеми ее последствиями.

Скрытая критика государственных руководителей Германии, Италии, Франции и Англии вызвала бурные аплодисменты. Как сказал доктор Шахт, он и не думал, что можно найти столько доказательств правильности его точки зрения. «Вы прямо второй Филипп Меланхтон, учитель Германии»¹, – сказал мне доктор Дэвидсон, но его иронический тон меня не обманул. Представители Геббельса заявили корреспонденту «Нью-Йорк таймс», что они намерены опубликовать полный текст моей речи. Позднее я узнал, что в тот же день им было запрещено делать это. Газеты «Берлинер тагеблатт», «Берзен цайтунг» и «Фоссише цайтунг» все же напечатали на следующий день довольно пространные выдержки из моей речи и тем самым, как видно, пренебрегли рекомендациями министерства пропаганды.

Пятница, 13 октября. Сегодня мне пришлось заявить протест Нейрату по поводу того, что нацисты, совершившие акты насилия над американскими гражданами, все еще не понесли наказания, а также по поводу того, что министерство не выполнило просьбу, с которой я обратился к нему десять дней назад – поставить меня в известность о принятых мерах. В течение дня наша встреча откладывалась дважды, и только вечером Нейрат согласился наконец принять меня.

Он извинился за то, что заставил меня ждать, терпеливо выслушал мои претензии и протест из Вашингтона. Генерал Геринг, сказал он, обещал ему сообщить о наказании всех виновных, но не сдержал своего обещания.

Затем мы говорили об опасностях, которым подвергается Германия, и о росте враждебности к ней за рубежом. Нейрат вновь заверил меня, что полностью согласен с моей точкой зрения, но мне кажется, ни он, ни Гитлер (что гораздо хуже) не извлекли для себя никаких уроков из попытки проведения политики «экономического национализма». Если они всерьез считают, что какая-нибудь страна может быть экономически независимой и в то же время нарушать международные нормы, – а я подозреваю, что они именно так думают, – то всем нам не избежать самых серьезных неприятностей, К тому же я сильно подозреваю, что это Гитлер приказал Нейрату заставить меня ждать приема, чтобы показать мне свое недовольство моей вчерашней речью.

Суббота, 14 октября. Мы дали обед в честь военных и морских атташе, аккредитованных в Берлине.

В половине десятого курьер принес долгожданное официальное сообщение из министерства иностранных дел, в котором, однако, говорилось, что только один человек арестован и заключен в концентрационный лагерь за избиение мистера Мюльвихилла 12 или 13 августа, а виновники дюссельдорфского инцидента отправлены в Берлин, где они предстанут перед судом – как будто в их деле не могли бы разобраться местные власти!

Но еще до того, как нам стало известно это половинчатое решение, Гитлер выступил по радио с речью и, обращаясь к Германии, а также ко всем другим странам Европы и к Соединенным Штатам, объявил о выходе Германии из Лиги наций и о ее уходе с конференции по разоружению. Он заявил также, что 14 ноября в Германии будут проведены всеобщие выборы. Для Гитлера это была относительно умеренная речь. Он требовал равных с другими странами прав на вооружение, оправдывал свою «революцию» как чисто антикоммунистический шаг и заверял весь мир в своих миролюбивых намерениях. Мы внимательно выслушали все, что он говорил. Это была речь не мыслителя, а истеричного крикуна, заявляющего, что Германия не несет никакой ответственности за мировую войну и что она стала жертвой своих вероломных врагов.

После ухода гостей я лег в постель несколько встревоженный, тем более, что Норман Дэвис, этот «странствующий посол» президента в Европе, позвонил мне из Женевы и справился, нет ли новостей. Зная, что мои разговоры подслушиваются германским министерством пропаганды, я отвечал ему лишь общими фразами и обещал позвонить через несколько дней, если узнаю что-либо заслуживающее внимания.

Немцы совершили очередной грубый промах, что неизбежно при отсутствии у них подлинных государственных деятелей.

Воскресенье, 15 октября. День прошел в напряженном ожидании, хотя и не принес ничего нового. К обеду пришел один из молодых отпрысков старинного немецкого дворянства. В его разговоре со мной проскальзывали общие для всех немцев нотки враждебности. Это особенно было заметно, когда он высказывался в защиту японской агрессии против Китая. Он большой патриот, но, подобно многим образованным немцам, не имеет представления, в чем собственно заключается истинный патриотизм. Очевидно, что официальные круги Германии начинают испытывать ко мне какую-то неприязнь. Полагаю, дело здесь в нацистах. Все началось, видимо, с моего отказа поехать в Нюрнберг, хотя здесь я не составляю исключения, так как английский, французский и испанский послы поступили точно так же. Мои протесты против избиения американских граждан и против дискриминации США в области торговли, а также речь, с которой я выступил 12 октября, – все это расценивается нацистами как проявление моего отрицательного отношения к ним.

Вечером мы ходили в кино. Был показан Гитлер, выступающий с короткой речью в Лейпциге. Появление Гитлера на экране не вызвало аплодисментов. Затем показали Гитлера, шагающего во главе целой дивизии, и на этот раз его наградили жиденькими аплодисментами. После этого на экране появился кронпринц, который не пользуется здесь популярностью и которому аплодировали не больше, чем канцлеру. Совершенно очевидно, что популярность Гитлера значительно уступает популярности Муссолини – этого итальянского деспота.

Вторник, 17 октября. Сегодня ровно в полдень я отправился на прием к канцлеру Гитлеру во дворец, в котором когда-то жил и работал Бисмарк. Я поднялся по широкой лестнице, на каждой площадке которой стояли нацистские охранники, приветствовавшие меня по примеру легионеров Цезаря поднятой вверх рукой и одновременно обычными поклонами. В приемной я встретил молодого Ганса Томсена², с которым мы поговорили минут пять о наших общих немецких знакомых. Затем Нейрат проводил меня в кабинет канцлера – просторную комнату не менее пятидесяти квадратных футов, заставленную столами и креслами для проведения всевозможных совещаний. Кабинет был прекрасно отделан, хотя и не столь изысканно, как соседний бальный зал. Через минуту появился и сам Адольф Гитлер в скромном рабочем костюме, аккуратный, подтянутый. В жизни он выглядит несколько лучше, чем на газетных фотографиях.

Разговор шел о насилиях над американцами в Германии и о дискриминации американских кредиторов. Гитлер согласился со всеми моими доводами и заверил меня, что виновники подобных инцидентов впредь будут наказаны самым суровым образом. Он обещал также позаботиться об опубликовании указа, предупреждающего всех, что иностранцы не обязаны отдавать нацистское приветствие.

Когда я заговорил о финансовой дискриминации, Нейрат заявил: «Наш экспортный рынок все время сокращается, и мы вынуждены заключать торговые сделки с любой страной, которая соглашается покупать наши товары. Именно поэтому мы полностью выплачиваем швейцарским кредиторам проценты по их облигациям, а американцам – лишь половину гарантированных процентов». Мы говорили по-немецки, и я не могу привести здесь дословно высказывание Нейрата.

Я вынужден был признать всю сложность этой дилеммы, так как сокращение экспорта постоянно растущих товарных излишков должно привести к банкротству, что гораздо хуже, чем частичная выплата по обязательствам. Но здесь немцы предпочитают умалчивать об одном своем преимуществе: стоимость германских облигаций на нью-йоркском рынке упала уже до одной трети или даже одной четверти их номинальной стоимости, в результате чего германские муниципалитеты и компании скупают теперь свои облигации за бесценок, выплачивая за каждый занятый ими в 1926–1928 годах доллар лишь от 25 до 40 центов. Германские финансисты не отстают в этом отношении от своих нью-йоркских коллег, изрядно нажившихся за счет американских держателей немецких облигаций.

Вскоре мы заговорили о событии, которое в прошлую субботу поразило всех, как гром с ясного неба. Канцлер сразу же пришел в возбуждение. Я спросил его, почему он решил выйти из Лиги наций. В ответ он напыщенно заговорил о Версальском договоре, о нарушении союзниками своих обещаний, о разоружении и о том унизительном положении, в котором находится теперь разоруженная Германия.

– Франция, – возразил я на это, – относится к Германии явно несправедливо. Но поражение в войне всегда влечет за собой некоторую несправедливость со стороны победителей. Вспомните, каким ужасным притеснениям подверглись наши южные штаты после Гражданской войны.

Гитлер ничего не ответил.

После нового обмена любезностями я спросил канцлера, может ли какой-нибудь инцидент на польской, австрийской или французской границах, в результате которого враг окажется на территории рейха, стать формальным поводом к войне? Он ответил отрицательно, как я и ожидал. Тогда я осведомился, воздержится ли он от объявления войны и потребует ли созыва конференции европейских держав, если такой инцидент произойдет в долине Рура? «Я постараюсь поступить именно так, – ответил он, – но может случиться, что мы не сумеем сдержать германский народ». Мне было ясно, что под «народом» он подразумевает воинствующих нацистов, которых он сам же воспитал в таком духе. «Если вы сможете удержаться от военных действий и потребуете созыва конференции, – продолжал я, – то это вернет Германии ее добрую репутацию в мировом общественном мнении». Обменявшись еще несколькими незначительными фразами, мы расстались. Наша беседа продолжалась три четверти часа, мы затронули за это время целый ряд вопросов. Из нашей встречи я вынес впечатление, что Гитлер очень самоуверен и настроен крайне воинственно.

Среда, 18 октября. Сегодня меня посетил директор очень известного банка «Дисконто гезельшафт» Солмсен. Наша беседа продолжалась около получаса. Солмсен с одобрением отозвался об организованном нацистами прошлой весной путче, который, по его мнению, был необходим для Германии³. Он оправдывает запрещение партий и в известной степени репрессии по отношению к евреям.

– Однако, – заявил он, – эти репрессии зашли слишком далеко. Некоторых евреев, как, например, профессора Мендельсона-Бартольди из Гамбурга, увольнять не следовало; надо бы также оставить в покое университеты, школы и прессу.

Было очевидно, что он говорит все это специально для меня.

– Мне довелось слышать вашу речь на приеме, устроенном Американской торговой палатой, – сказал он в заключение, – и я приехал, чтобы передать вам от имени либеральных кругов Германии нашу глубокую благодарность. Вы сказали то, о чем мы не можем или не осмеливаемся говорить, и оказали нам тем самым огромную помощь. Мы были бы рады, если и в дальнейшем вы выступали бы при случае с подобными заявлениями.

Солмсен произвел на меня впечатление весьма искреннего и способного человека, правда, он иногда сам себе противоречит. Он настроен несколько более либерально, чем некоторые американские деловые люди в наше время.

Пятница, 20 октября. Для того чтобы окончательно выяснить отношение Гитлера к возможности войны, я посетил сегодня утром Нейрата, который повторил то же самое, что мне было сказано 17 октября. Во второй половине дня, когда последние донесения были уложены в мешок с дипломатической почтой и последняя телеграмма отправлена по назначению, я вернулся домой с головной болью и первыми признаками простуды.

Я переоделся и поехал на званый обед в «Клуб господ» на Герман Герингштрассе. Я заставил себя съесть вареное яйцо и кусок булки. В половине десятого выступил бывший министр правительства Брюнинга Курциус, который, приветствуя меня, произнес получасовую речь. Его высказывания по вопросу о войне мало чем отличались от заявлений нацистов. Свою ответную пятнадцатиминутную речь я произнес без подготовки, рассказав вкратце о своей студенческой жизни в Германии и о неожиданном назначении меня на мой нынешний ответственный пост. В заключение я заявил, что войны не могут служить больше средством разумного разрешения каких бы то ни было проблем. Человеческий гений изобрел орудия войны такой огромной разрушительной силы, что начать сейчас войну – значит вернуться к временам средневековья и навлечь гибель на народы всего мира. Мои слушатели, среди которых было немало представителей дворянства и членов «Стального шлема», по-видимому, согласились с моими взглядами. Во всяком случае, они не стали мне возражать. Домой я вернулся только в 11 часов вечера.

Среда, 25 октября. Сегодня утром я получил письмо от сенатора Роберта Дж. Балкли, который находится сейчас в Англии. Балкли пишет, что один из его знакомых в Голландии недавно встретился за обедом с Фрицем Тиссеном – крупнейшим владельцем сталелитейных и военных заводов в долине Рура⁴. Тиссен сказал: «Это мы заставили германское правительство выйти из Лиги наций». Балкли, безусловно, убежден в достоверности этих сведений.

Четверг, 26 октября. Сегодня заходил один из крупных деятелей прежнего режима. Он сообщил мне, что уезжает в Нью-Йорк и будет преподавать там в «Новом колледже социальных проблем». Он не хочет оставаться здесь и жить под страхом преследования со стороны нацистских руководителей. Этот многообещающий и умный человек сказал:

Вы, американцы, должны научить нас, немцев, искусству управления своим государством. Я уезжаю на год с тем, чтобы вернуться будущей весной, но если я сочту нужным, то смогу остаться в Соединенных Штатах еще на год. Здесь я заявил, что вернусь весной.

Когда три недели назад он впервые зашел ко мне, он сказал, что, скорее всего, не примет предложения моего друга доктора Элвина Джонсона, ректора «Нового колледжа». В то время отъезд казался ему чуть ли не капитуляцией, теперь же он считает, что лучше всего уехать и вернуться через некоторое время, если положение улучшится. Он считает, что Гитлер постепенно переходит на более умеренные позиции и возможно положение в Германии изменится к лучшему. Боюсь, что германские власти сочтут «Новый колледж» лишь еврейской пропагандистской организацией и не слишком благосклонно отнесутся к возвращению моего гостя в будущем году.

Пятница, 27 октября. Сегодня меня посетили два американца немецкого происхождения. Оба располагают большими связями в деловом мире, а один из них, кроме того, является представителем пароходной компании «Северогерманский Ллойд». Они хотели узнать, что можно было бы предпринять здесь или где-либо еще, чтобы ослабить рост антигерманских настроений в США.

По их словам, немцы теперь чувствуют себя в Нью-Йорке очень неприятно, что объясняется отчасти возмущением американских евреев против политики Гитлера, а отчасти характером нацистской пропаганды. Мои посетители вступили в нацистскую партию, чтобы способствовать искоренению коммунизма, а сейчас нацисты стали в Америке так же непопулярны, как и коммунисты. По сообщениям вчерашних парижских газет, 14 ноября должна была начать свою работу официальная комиссия под председательством конгрессмена Дикштейна, которой поручено рассмотреть вопрос о деятельности нацистов. Похоже на то, что немецкие пропагандистские органы занимаются чрезвычайно опасной деятельностью.

Мои гости уже беседовали с представителями министерства иностранных дел, которые, по их словам, ничего не могли посоветовать и предложили поговорить со мной. Они ушли в полном унынии, не видя никаких благоприятных перспектив. В течение десяти лет французские государственные деятели постоянно нарушали те пункты Версальского мирного договора, в которых говорится о разоружении. Политика Франции способствовала гибели германского социал-демократического движения. Ныне же, после путча, совершенного нацистами в знак протеста против политики союзников, немцы пытаются ввести у себя автократические методы правления. Своими неблагоразумными действиями они отталкивают от себя весь мир и вызывают единодушное чувство неприязни. Как смешались сейчас повсюду понятия о справедливости и несправедливости!

Суббота, 28 октября. Сегодня в половине шестого к нам на чашку чая заезжали сэр Эрик Фиппс с супругой. Они пробыли у нас около часа. Их общество оказалось гораздо приятнее, чем можно было ожидать, судя по той репутации, которой сэр Эрик пользуется в Берлине. Оба они чрезвычайно милые люди. Наши гости были совершенно убеждены в ошибочности политики тех, кто позволил немцам выйти из Лиги наций. Сэр Эрик рассказал мне, что корреспондент лондонской «Дейли телеграф» был арестован в Мюнхене и двое суток содержался под стражей только за то, что он опубликовал в своей газете сообщения о недавнем вооруженном параде войск СА. Английский консул целых два дня не мог добиться свидания с арестованным. Немцы предъявили корреспонденту обвинение в государственной измене. Этот случай вызовет, конечно, новую волну негодования в Америке.

Воскресенье, 29 октября. Сегодня в полдень, проходя по Тиргартенштрассе, я увидел приближавшийся ко мне отряд штурмовиков. Чтобы избежать осложнений, я свернул в парк. Отряд остановился у турецкого посольства и некоторое время стоял по команде «смирно». Затем штурмовики принялись распевать песни в честь десятилетия основания нынешнего турецкого государства. Вокруг них быстро собралась огромная толпа, все отдавали гитлеровское приветствие. Но это было лишь детской забавой по сравнению с тем, что нам пришлось увидеть в тот же день, когда мы приехали в турецкое посольство на «вечер с пивом». В гостиницу «Эспланада» я прошел через парк.

К 10 часам вечера мы подъехали к резиденции турецкого посла, перед которой стояли толпы штурмовиков. Нас приветствовали по-нацистски буквально на каждом шагу. Все комнаты были переполнены людьми. Стол футов в тридцать длиной был заставлен блюдами с холодным мясом, овощами и хлебом. Гости набросились на еду с такой жадностью, как будто с самого утра не имели ни крошки во рту, затем стали пить пиво. Среди присутствующих я увидел фон Папена⁵, который пользуется весьма незавидной репутацией в Соединенных Штатах. Мне удалось избежать встречи с ним. Мы пробыли на вечере всего лишь несколько минут.

Вторник, 31 октября. Я слегка простудился и слег в постель. Мне сообщили, что меня настоятельно желает видеть доктор Чарлз С. Макфарленд, бывший представитель Федерального совета христианских церквей в Соединенных Штатах, некогда настроенный прогермански. Он разъезжал по стране в течение одной или двух недель и хорошо изучил сложившееся здесь положение. Я принял его в половине седьмого. Он рассказал мне, что имел почти часовую беседу с Гитлером и сообщил рейхсканцлеру, что 4000 протестантских священников отказались признать гитлеровскую реформацию церкви⁶; 2700 священников собираются заявить официальный протест по этому же поводу после выборов; к протесту священников присоединилась одна из крупнейших богословских школ; католики также возмущены Гитлером; папа римский обдумывает возможность принятия соответствующих мер. По словам Макфарленда, Гитлер заявил, что ему ничего не известно о протесте 4000 священников, и просил Макфарленда довести до сведения церковных руководителей, что хотел бы повидаться с ними. На это Макфарленд заметил, что любое посягательство на свободу совести в Германии вызовет решительное противодействие со стороны американских протестантов. Гитлер, по всей видимости, отдает себе отчет в тех осложнениях, которые грозят ему в области религии, и понимает опасность нового конфликта.

Вечером, в четверть девятого, мы, надев фраки, отправились на званый обед, который давали французский посол с супругой и на который мы были уже давно приглашены.

В большой комнате, превращенной в гардеробную, гостей встречали два одетых в ливреи лакея, которые с одинаковой готовностью принимали как верхнее платье, так и чаевые. На великолепной лестнице стояли пажи в живописных ливреях эпохи Людовика XIV. У входа в гостиную еще два лакея раздавали гостям карточки с указанием их места за столом. Пол в гостиной был застлан чудесным ковром, с вышитой посредине огромной буквой «N», долженствовавшей служить своего рода напоминанием (особенно немцам) о победах Наполеона. Доктор Ялмар Шахт и граф фон Бассевиц были вынуждены либо перешагнуть через этот знаменитый инициал, либо обойти его стороной. И хотя они промолчали, огромная буква не укрылась от их внимания.

Стены комнат были увешаны красивыми гобеленами. Всюду стояли кресла в стиле Людовика XIV. Гости – их было человек тридцать – прошли в столовую. Я шел об руку с мадам Франсуа-Понсэ. В столовой меня поразили гобелены и портреты французских генералов эпохи Людовика XIV. Особенно обращал на себя внимание портрет юного Людовика XV. Стол был сервирован с большим вкусом и по всем правилам этикета. Вдоль стен столовой застыли восемь или десять лакеев в костюмах пажей. Все это своим великолепием далеко превосходило то, что я видел у бельгийцев.

В течение часа гости были всецело заняты едой, перебрасываясь лишь незначительными замечаниями. Мне, правда, удалось завести довольно интересный разговор по-немецки с фрау Шахт. После обеда все чинно перешли в гостиную и, разбившись на небольшие группы, обменивались новостями, а без четверти двенадцать пришли музыканты, чтобы дать концерт для собравшихся. К этому времени я почувствовал себя так плохо, что мне пришлось извиниться и уехать домой, хотя, к сожалению, я не догадался предупредить хозяев, что встал с постели, чтобы присутствовать на этом обеде. Хозяева, кажется, немного обиделись, но другого выхода у меня не было. Мы ушли как раз в тот момент, когда гости направились в концертный зал. Итак, демократическая Франция сегодня показала себя во всем блеске перед автократической Германией.

Воскресенье, 5 ноября. Прибыли два новых сотрудника посольства: Джон Уайт – сын знаменитого республиканца Генри Уайта, бывшего в свое время членом вильсоновской делегации на Парижской конференции 1918–1919 годов, и Орме Уилсон – родственник Пирпонта Моффата, чиновника государственного департамента. Один из них назначен на должность советника посольства, другой – на должность второго секретаря. Оба показались мне неплохими людьми, хотя Уайт выглядит слишком англизированно и говорит с явным гарвардско-оксфордским акцентом.

Четверг, 16 ноября. Сегодня вечером мы обедали вместе с Ялмаром Шахтом, швейцарским посланником и Августом Дином – знаменитым владельцем селитровых заводов, с которым я познакомился на одном из приемов несколько дней назад. Может быть, из-за того, что нам пришлось уйти слишком скоро, наша беседа так и не успела стать интересной. Доктор Шахт в довольно решительных словах заявил, что мои выступления в Германии принесли стране большую пользу. Мне было не совсем ясно, что именно он хотел этим сказать, разве только он намекал на то обстоятельство, что мои заявления укрепили его позиции в кабинете. Публично он клянется в верности Гитлеру и в то же время уверяет меня, что стоит за либеральную торговую политику, даже за свободу торговли, т. е. именно за то, что канцлер, судя по его устным и письменным заявлениям, с такой яростью предает анафеме. Дин говорил мало. Он, насколько мне известно, ведет себя, как и следует руководителю крупного треста, неизменно рассчитывающему на правительственную помощь и отказывающемуся платить налоги, соразмерные получаемым прибылям.

Суббота, 18 ноября. Сегодня утром ко мне заехал доктор Мендельсон-Бартольди – крупный юрист-международник и профессор Гамбургского университета, уволенный недавно из-за того, что его дед был евреем, хотя сам он был крещен и считается христианином. Он рассказал мне, что этим летом посетил международную ярмарку в Чикаго и Чикагский университет, где прочел ряд лекций с очень большим успехом, как мне это было уже известно и из других источников. Он уходит из университета с 1 января 1934 года. Зная, какой известностью он пользуется в Соединенных Штатах и Англии, я не могу понять, как гитлеровское правительство решилось уволить его. Он произвел впечатление компетентного и весьма почтенного человека. После его ухода я продиктовал письмо в институт Карнеги в Нью-Йорке с просьбой ассигновать доктору Мендельсону-Бартольди сумму, равную его двухгодичному содержанию, в надежде, что германский министр просвещения Бернгард Руст сумеет добиться его восстановления на работе.

Воскресенье, 19 ноября. Два месяца назад я дал согласие выступить с лекцией о Мартине Лютере на собрании Германо-американской церковной ассоциации. В то время я еще не знал, что правительство намеревается объявить один из дней ноября Днем Лютера и отметить его, в частности, организацией публичных выступлений высокопоставленных государственных деятелей о великом реформаторе. Я назвал 19 ноября как наиболее удобную для себя дату. Но случилось так, что еще в октябре правительство решило провести 15 ноября кампанию в поддержку решения о выходе Германии из Лиги наций, а следующее воскресенье, т. е. 19 ноября, объявить Днем Лютера. По этой причине я очутился в весьма неловком положении, так как мое выступление приобретало теперь полуофициальный характер. Однако было уже поздно менять что-либо.

В назначенное время я приехал в церковь. Все места были заняты, и кое-кому пришлось стоять. Моя речь была тщательно подготовлена, и текст ее роздан немецким и американским корреспондентам. Один из нацистских руководителей представил меня собравшимся, заявив, между прочим, что Гитлер – это новый Лютер. Это странное замечание не вызвало аплодисментов. Несмотря на то, что аудитория состояла на две трети из немцев, собравшиеся внимательно прислушивались к каждому моему слову – факт сам по себе достаточно знаменательный. Я говорил около часа и охарактеризовал деятельность Лютера в таком плане, как я сделал бы это, выступая перед американской аудиторией. Когда я кончил, раздались бурные аплодисменты, и многие корреспонденты, как немецкие, так и американские, подошли ко мне, чтобы попросить текст моей речи. Ясно было, что немцы рады услышать, как я высказал вслух то, о чем они не решались говорить даже друг с другом, особенно в отношении религиозной и личной свободы.

Понедельник, 20 ноября. Я посетил Нейрата и заявил ему протест против перлюстрации германскими властями письма, отправленного мною Лео Вормсеру – председателю еврейской общины в Чикаго. Случай этот был особенно возмутительным, так как на письме стояла государственная печать Соединенных Штатов, и к тому же со времени моего прибытия в Берлин еврейская проблема приобрела особую остроту. Министр иностранных дел был, видимо, весьма смущен, но я уверен, что он не захочет или не сможет ничего сделать для предотвращения подобных инцидентов в будущем. Я написал Вормсеру еще раз и попросил вернуть мне оригинал первого письма, желая удостовериться, что именно германскому правительству удалось узнать обо мне.

Вторник, 21 ноября. Сегодня вечером мы с женой были на званом обеде у доктора Бюлова. Из всех гостей меня интересовал лишь доктор Шахт. Были там один или два принца времен старого режима. На рукавах у них красовались повязки со свастикой – выражение их глубокой приверженности фюреру. Присутствовал также отставной морской офицер, сыгравший определенную роль в мировой войне. Он говорил об этом с видом человека, надеющегося на скорое повторение минувших событий. Фон Бюлов и его сестра, наша хозяйка, вели себя сдержанно, хотя и они охотно рассказывали о том, что род их восходит еще к XIII веку и что у них сейчас по всей Германии насчитывается 1500 родственников, которые время от времени собираются все вместе, чтобы в кругу близких вспомнить о славе семьи. Многие из них погибли во время мировой войны. Однако оставшимся в живых и в голову не приходит, что в этой войне правы были отнюдь не немцы.

Четверг, 23 ноября. В полдень меня посетила молодая общественная деятельница из Балтимора, прожившая два года в Германии. Ей пришлось дважды переоценить многие из своих впечатлений о Германии. Вначале она относилась с симпатией к республиканскому режиму и жила в немецкой семье, пока не изучила язык почти в совершенстве. Она подверглась грубому обращению со стороны нацистов, но продолжала изучать положение в рабочих и концентрационных лагерях. Тогда власти изменили свое отношение к ней и стали сопровождать ее во всех поездках по стране. Она рассказала о больших военных заводах, о самоуправстве доктора Роберта Лея⁷, возглавляющего Рабочий фронт, и о том, что рабочие одного из крупных промышленных предприятий в Баварии подчас упорно отказываются приветствовать Лея по-гитлеровски. Она намеревается выступить с лекциями в Соединенных Штатах, и в этом ее поддерживает Чарлз Р. Крейн. Я предупредил ее, что во всех своих высказываниях за или против нацистского строя – ведь никто не может быть совершенно нейтральным – она не должна ссылаться на меня.

Поскольку правительство Соединенных Штатов признало Советскую Россию, я посетил сегодня по указанию государственного департамента советского посла. Посол рассказал мне, что в 1888–1890 годах он учился в Германии и получил докторскую степень в Берлине. Он говорит по-немецки несколько более бегло, чем я, и отнюдь не произвел на меня впечатления коммуниста с крайними взглядами. Наша беседа касалась почти исключительно русско-японского конфликта в Маньчжурии⁸. Возможная поддержка России в этом районе была, по всей видимости, одним из результатов признания Соединенными Штатами Советского Союза, а вопросы торговли отодвигались на второй план.

Когда я выходил из кабинета посла, меня ожидал фоторепортер агентства Ассошиэйтед Пресс. Русский дал мне понять, что он готов сфотографироваться вместе со мной. Но мне не хотелось этого делать, и я сказал ему, что некоторые реакционные американские газеты постараются на этом основании преувеличить значение моего визита и возобновят нападки на Рузвельта, признавшего Советский Союз. Он сразу же согласился со мной, но фоторепортер, казалось, был очень разочарован. Возможно, я и в самом деле был неправ.

Вечером мы поехали на обед к Нейрату, который живет на Герман Герингштрассе, неподалеку от Бранденбургских ворот. В половине девятого гости сели за прекрасно сервированный стол. На этот раз почетным гостем был турецкий посол, и при переходе из гостиной в столовую я шел во второй паре (всего гостей было человек 30). Со мной шла какая-то бывшая графиня. Она была такой ярой нацисткой, что, о чем бы я ни начинал говорить, она, как ни странно, все время переводила разговор на Гитлера. Она полагала, что канцлер позаботится о скором возвращении Гогенцоллернов на германский трон. Мы с женой уехали в половине одиннадцатого, чем вызвали негодование жены турецкого посла, полагавшей, по всей видимости, что никто не имеет права уйти с вечера раньше нее.

В этот вечер я успел переброситься несколькими словами с министром иностранных дел и узнал, что он происходит из старинного вюртембергского рода и что его предки сыграли выдающуюся роль в истории Германии. В его библиотеке хранится ряд редких картин и книг, в том числе экземпляр знаменитой автобиографии князя фон Бюлова, о которой молодой Бюлов ни разу мне не говорил. Книга эта – образец напыщенного самомнения, хотя в ней немало правды о той роли, которую играла Германия на мировой арене в последние пятьдесят лет перед его смертью. Я заметил на полках эти четыре толстых тома, но воздержался от каких-либо замечаний по поводу их содержания.

Пятница, 24 ноября. Сегодня утром меня посетил Джеймс Хэйзн Хайд из Нью-Йорка. В свое время от Теодора Рузвельта требовали, чтобы он назначил Хайда американским послом во Франции. Хайд женился на очень привлекательной француженке и теперь живет в Париже. Целью его визита было потолковать о франко-германских отношениях. Хайд – сведущий и по-прежнему очень богатый человек, хотя его состояние и уменьшилось теперь более чем наполовину. Он субсидирует одну из кафедр Сорбонского университета с целью организации взаимообмена профессорским составом с Гарвардским университетом. Хайд пробыл у меня целый час и оказался гораздо более приятным и интересным собеседником, чем большинство миллионеров, с которыми мне до сих пор доводилось встречаться.

Советский посол, собирающийся вскоре выехать в Москву, нанес мне сегодня ответный визит.

Вечером Луис Лохнер и мисс Зигрид Шульц пригласили нас на ежегодный бал прессы. Я сидел напротив печально известного Франца фон Папена, чья шпионская деятельность в Вашингтоне вынудила в свое время моего друга Луиса Браунлоу (он теперь работает в Чикагском университете) потребовать его ареста. Папен был выслан из страны незадолго до вступления Соединенных Штатов в мировую войну. Ныне он вице-канцлер нового рейха, хотя, по сути дела, не выполняет никаких административных функций. Его, как католика, используют для связи с римским папой. Говорят, что он предал своего бывшего партийного вождя, экс-канцлера Генриха Брюнинга⁹, который теперь скрывается. Судя по деятельности Папена в Вашингтоне, от него вполне можно было ожидать этого.

Жена Папена, которая сидела справа от меня, казалось, не испытывала в моем присутствии никакой неловкости. Мы ни разу не заговорили об известной всем деятельности фон Бернсторфа¹⁰ в Соединенных Штатах во времена президентства Вильсона. Она похвалила нашу университетскую систему и рассказала, что ее сын учился в Джорджтаунском университете. Обед прошел очень скучно, хотя при других обстоятельствах я мог бы узнать много интересного от присутствовавших там гостей. Рядом с нами сидели Франсуа-Понсэ, Нейрат, сэр Эрик Фиппс и другие видные члены дипломатического корпуса. Фотографы не уставали щелкать затворами своих аппаратов.

Понедельник, 27 ноября. Сегодня меня посетил мистер Китридж из Фонда Рокфеллера¹¹. Он хотел посоветоваться, стоит ли в дальнейшем оказывать финансовую поддержку немецким ученым. Я высказался за продолжение субсидий при условии более тщательного подбора кандидатур, чтобы не дать возможности навсегда зажать рот в Германии всем свободомыслящим людям, которые сейчас живут под ужасным гнетом. Мистер Китридж сообщил мне, что одним из советников Фонда Рокфеллера в Германии является профессор Герман Онкен. Мне известно, что профессор сам находится в весьма затруднительном положении и боится в своих работах объективно освещать исторические события, как это могли бы делать мы у себя в Америке, но, к сожалению, все наши работы по истории Америки написаны необъективно.

Среда, 29 ноября. В половине одиннадцатого утра мы выехали на нашем маленьком автомобиле в Дрезден, где мне предстоит выступить завтра вечером на праздничном обеде в честь Дня благодарения; празднование должно состояться в ресторане знаменитой гостиницы «Бельвю». День выдался пасмурный и холодный; дорога, по которой мы ехали, все время петляла; на всем пути только один город Ютербог представлял хоть какой-то исторический интерес. Здесь мы остановились и съели простой деревенский обед, стоивший по две марки с человека. Местная гостиница – старинная постройка, и обслуживают в ней почти так же, как во времена Мартина Лютера и Иоганна Тетцеля, продававшего здесь в 1507–1517 годах папские индульгенции. Город возник еще в XIV веке, и до сих пор сохранились опоясывающие его старинные стены, трое ворот и знаменитая церковь. Но ни роялистские традиции, ни дух лютеранства – ничто не может помешать нацистским флагам и нацистским мундирам красоваться повсюду, где к этому представляется малейшая возможность.

Четверг, 30 ноября. Сегодня в американской церкви в Дрездене я зачитал послание президента Рузвельта по случаю Дня благодарения. Собралось около пятидесяти человек. Вечером в половине девятого около 150 американцев и немцев собрались в «Бельвю» на званый обед. В своем выступлении, продолжавшемся пятнадцать или двадцать минут, я говорил о президенте Рузвельте и его послании, но моя речь не предназначалась для печати.

После того как я кончил говорить, к нашему столу подошел молодой немец Герберт фон Гютшов, проживший десять лет в Соединенных Штатах, где он установил тесные связи с Джеймсом Б. Дьюком – крупнейшим промышленным пиратом в штате Северная Каролина, а впоследствии организовал в Германии филиалы Американской табачной фирмы. Мы беседовали с ним около получаса. Само собой разумеется, в результате войны он стал главным владельцем табачных предприятий Дьюка в Германии, правление которых находится в Дрездене. Гютшов очень состоятельный человек. Он теперь полностью примирился с гитлеровским строем, несмотря на то что по закону «третьего рейха» о браке ему пришлось выдать субсидии около ста пятидесяти супружеским парам из числа своих сотрудников.

Гютшов надеется, что такие люди, как он, будут при нацистском режиме руководить Германией. Так же, очевидно, думают и многие другие крупные дельцы, к числу которых можно, например, отнести берлинского промышленника Августа Дина, возглавляющего всемирно известный трест по производству селитры, и Фрица Тиссена, владельца сталелитейных и оружейных заводов. Гютшов – умный человек, хотя в вопросах социальной философии придерживается далеко не либеральных взглядов. Я уверен, что он и ему подобные пользуются значительными налоговыми льготами в награду за их поддержку существующего режима. Шесть или восемь человек из их числа принимают участие в полуофициальных заседаниях кабинета, когда возникает угроза очередного кризиса. Генеральный консул Мессерсмит рассказывал мне как-то, каким образом крупные немецкие компании ухитряются избегать больших налогообложений и делают это гораздо более ловко, чем их американские собратья. Целый час мой новый дрезденский знакомый распространялся о замечательных успехах своей табачной торговли в Германии и высказал мнение, что в области экономики государственным деятелям следовало бы вновь руководствоваться идеями Адама Смита.

Пятница, 1 декабря. Сегодня мы выехали по гористой дороге на юго-восток, в Прагу. Всюду на протяжении почти 125 миль нашему взору открывались чудесные, плодородные земли. Почти все время шел снег, но люди еще работали на полях. Я никогда прежде не видел таких великолепных сосновых лесов, как на склонах здешних гор. В четыре часа мы приехали в знаменитый старинный город Гуса.

В половине седьмого я имел конфиденциальную беседу с министром иностранных дел Чехословакии Эдуардом Бенешем. По существу он президент древней Богемии, страны, которую немцы ненавидели в течение многих столетий. Бенеш настроен отнюдь не оптимистически и говорит, что немцы преисполнены решимости аннексировать его страну частично или даже полностью. Завтра, в субботу, он намерен повидаться с венгерским министром иностранных дел, а затем поедет в Париж, где должны рассматриваться балкано-итальянские разногласия. Бенеш произвел на меня впечатление человека очень умного и готового вступить в борьбу, как только это потребуется.

Суббота, 2 декабря. В 11 часов мы выехали обратно в Дрезден. Шел снег, и было очень холодно. После довольно опасного пути по горным дорогам мы к шести часам были уже в Дрездене, остановились инкогнито в гостинице «Эден» и превосходно поужинали в «Кайзергофе». Спать мы легли рано, так как в «Эдене» было очень холодно, и мы согрелись только в постелях.

Воскресенье, 3 декабря. Моя семья поехала на автомобиле через Ютербог в Берлин. Я же взял за восемь с половиной марок билет в вагон третьего класса. В одном купе со мною ехал немецкий коммерсант, который рассказал много интересного о настроениях населения и о так называемом восстановлении экономики. Он не нацист, но надеется на лучшее и готов ждать, пока все не изменится.

Понедельник, 4 декабря. В полдень ко мне зашел Джон Фостер Даллес¹², юрисконсульт американского банковского объединения. Он информировал меня об исках, предъявленных от имени держателей облигаций германским муниципалитетам и корпорациям на сумму более миллиарда долларов. Даллес произвел на меня впечатление очень умного и решительного человека. Завтра он будет на совещании с руководителями Рейхсбанка.

Вторник, 5 декабря. В восемь часов утра мы прибыли в Мюнхен, Сначала мы остановились в гостинице «Кайзергоф», но там нам показалось слишком холодно, и мы перешли в гостиницу «Регина», где номера оказались более удобными. Все же и там было довольно холодно.

Вечером я выступал с докладом на тему «Об истоках общественного правопорядка в Соединенных Штатах». Доклад продолжался около часа. Хотя половина слушателей наверняка не понимала, о чем я говорил, во время доклада все сохраняли полнейшую тишину, лишь время от времени прерываемую аплодисментами, когда я касался ранних демократических идеалов в Соединенных Штатах. Я счел это доказательством неодобрительного отношения собравшихся к разным ограничениям, налагаемым на германских граждан.

Среда, 6 декабря. Сегодня мне сообщили из посольства по междугородному телефону, что Уильям Буллит¹³, назначенный послом в России, будет обедать у нас в субботу. Мне сказали также, что советский комиссар по иностранным делам Максим Литвинов, возвращающийся из Вашингтона через Рим, в Берлине присоединится к Буллиту. Я решил вернуться в Берлин через Нюрнберг, чтобы успеть принять их у себя дома.

Суббота, 9 декабря. Посол Буллит пришел один, так как Литвинов спешно уехал в Москву. Буллит передал мне сердечный привет и благодарность от Рузвельта за мою деятельность в Германии. Признание России, добавил Буллит, слишком долго откладывалось. Литвинов уже дал согласие на выплату долгов США в сумме 100 миллионов долларов и на открытие рынков России для американских промышленных товаров¹⁴. Что касается Германии, то она снова остается с носом, так как русские возмущены нападками Гитлера на коммунистов. Это еще один удар по «третьему рейху»! Но немцы должны американцам больше миллиарда долларов. Можно ли ожидать, что они выплатят свои долги, если рынки будут закрыты для Германии, и теперь Соединенные Штаты, монополизируя торговлю с Россией, еще больше изолируют немцев? Получить сто миллионов от Москвы и потерять миллиард в Берлине! Буллит ни словом не обмолвился об этом.

В половине второго мы с Буллитом сели завтракать. За столом собралось человек десять гостей: поверенный в делах России, специалист по России из германского министерства иностранных дел, советник Уайт, посол Кудахи и другие. Общество собралось интересное, хотя разговор был несколько скован в силу русско-германских противоречий.

Сегодня вечером к нам заезжал английский посол сэр Эрик Фиппс. Он хотел познакомить меня с некоторыми вопросами, которые канцлер предлагает обсудить во время переговоров с французами о разоружении¹⁵. Примерно 15 октября в Вашингтон были сообщены по телеграфу подробности: Германия должна иметь трехсоттысячную регулярную армию, артиллерию и авиацию, необходимую для обороны. Итак, Гитлер вновь выдвигает те же условия и утверждает, что Германия готова заключить пакт о ненападении сроком на десять лет и согласится на учреждение международной комиссии по контролю над вооружениями, а также над войсками СА и СС, насчитывающими в своем составе 2,5 миллиона человек.

Эти сообщения были переданы по телеграфу в Лондон, и я уже получил ответ сэра Джона Саймона¹⁶. Все это кажется мне реальным шагом на пути к разоружению, и я решил сообщить в Вашингтон по телеграфу имеющиеся у меня данные.

Воскресенье, 10 декабря. Утром я продолжал размышлять о переговорах, которые ведет сэр Эрик Фиппс. В 10 часов я позвонил ему и сказал: «Мне нужно поговорить с вами. В половине двенадцатого я буду гулять по Герман Герингштрассе, вблизи Тиргартена. Не смогли бы вы встретиться там со мной, чтобы переговорить?». Он согласился, мы встретились в назначенном месте и около получаса обсуждали проблему разоружения. Я выдвинул следующий круг вопросов. 1. Согласно сведениям из некоторых дипломатических источников, Япония собирается в апреле или мае будущего года напасть на Владивосток. 2. В случае если Соединенные Штаты поддержат германо-английскую позицию в деле разоружения, окажут ли англичане в свою очередь моральную поддержку США в их стремлении сдержать японскую агрессию на Дальнем Востоке? 3. Не считает ли сэр Эрик, что было бы лучше пойти на заключение англо-германо-французского пакта о разоружении, чем оказаться перед угрозой подписания соглашения между Италией, Германией и Россией¹⁷, что могло бы толкнуть Францию на путь диктатуры?

Сэр Эрик не разделял моего мнения, что Япония всерьез готова начать агрессивные действия. Он хотел заручиться моральной поддержкой Соединенных Штатов, но косвенно заметил, что Англия признала японские притязания в Маньчжурии. Он, видимо, понимал, что если автократическим государствам в Центральной Европе удастся сломить Францию, то это поставит под угрозу всеобщий мир. В конце концов мы все-таки договорились об одном: пакт о сохранении мира в Европе, заключенный на десять лет по инициативе и настоянию Англии, Германии и Соединенных Штатов, оказался бы значительно более действенным, если бы к нему присоединилась Россия и если бы удалось добиться сохранения мира на Дальнем Востоке. Я полагаю, что англичанам следует пойти на компромисс, тогда президент Рузвельт мог бы начать переговоры, которые вывели бы Европу из тупика. Вернувшись в посольство, я без промедления отправил в государственный департамент телеграмму, содержание которой я просил довести до сведения президента.

Среда, 20 декабря. В сегодняшних газетах опубликовано сообщение об отъезде сэра Эрика Фиппса на субботу и воскресенье в Лондон; о том, что король принял его в Виндзоре; о его свидании с сэром Джоном Саймоном и о предполагаемой поездке последнего в Париж и Рим. Все это делается ради того, чтобы уладить разногласия между Германией и Францией. Сэр Эрик – великодушный и, по-моему, весьма искренний человек. Сэр Джон Саймон, министр иностранных дел Англии, напротив, повсюду пользуется репутацией человека хитрого и ловкого.

Уильям и Марта ездили вчера в Потсдам на прием, устроенный в честь дня рождения кронпринца, сына кайзера Вильгельма II. По их словам, вечер прошел в приятной и сердечной обстановке. Один из сыновей бывшего кайзера служит в настоящее время у Генри Форда в Соединенных Штатах, другой – учится на юридическом факультете Берлинского университета. Он прекрасный юноша, но явно гордится своим высоким происхождением.

Четверг, 21 декабря. Сэр Эрик снова в Берлине и целый час беседовал с Нейратом, хотя последний торопился попасть на рождественские праздники в Вюртемберг. Я встретил Нейрата несколько дней назад, и меня поразило, как серьезно он озабочен угрозой войны на Дальнем Востоке и какой интерес он проявил к Советской России. Он заявил, что в случае войны и, следовательно, вторжения Японии в Россию там неизбежно начнется хаос.

Пятница, 22 декабря. Сегодня утром меня посетил один журналист, чьи сообщения всегда отличаются достоверностью. Имя его я не решаюсь назвать даже в своем дневнике. По его словам, высокопоставленный германский чиновник – как я догадываюсь, начальник тайной полиции Рольф Дильс – сказал ему, что Германский верховный суд собирается завтра оправдать коммунистов, которые были обвинены в поджоге рейхстага¹⁸ и дело которых разбирается уже с сентября месяца, – всех, кроме Ван дер Люббе. Что же касается Георгия Димитрова, болгарского коммуниста, от которого отреклась его собственная страна, то по приказу прусского премьер-министра Геринга он должен быть убит до того, как сможет выехать за пределы Германии. Кроме того, высокопоставленный чиновник добавил: «Я знаю, что, рассказывая вам об этом, подвергаю свою жизнь опасности, но я провел несколько мучительных ночей и решил, что должен поставить вас в известность обо всем в надежде, что вы сумеете что-нибудь предпринять, чтобы добиться отмены этого приказа». Журналист был очень взволнован. Он отказался назвать имя чиновника, сообщившего ему эти сведения, но заверил меня еще раз в достоверности своей информации и подчеркнул, что если только не будут предприняты немедленные меры к тому, чтобы мировая общественность узнала о приказе Геринга, то Димитров будет убит.

Какая странная ирония судьбы! По-моему, официальное лицо, сообщившее все эти сведения, – тот самый единственный в Германии человек, которому точно известно, кто поджег рейхстаг. В ноябре Геринг по неизвестным причинам угрожал этому человеку концентрационным лагерем, но дело ограничилось лишь тем, что в начале декабря он был уволен со своего поста. В конце ноября генеральный консул Мессерсмит сообщил мне, что Дильс опасается за свою жизнь и просит меня каким-нибудь образом помочь ему. Сам Мессерсмит не мог ничего сделать. Что касается меня, то я не имел личных контактов с кем-либо из высокопоставленных лиц, занимавшихся его делом, и поэтому также не мог оказать ему никакой помощи. Две недели спустя стало известно, что Дильс восстановлен на посту начальника тайной полиции, обязанности которого, как было объявлено, временно исполнял Геринг. Я думаю, что все это было лишь уловкой, вероятно, имевшей целью запугать Дильса, располагающего сведениями, разглашение которых могло бы принести нацистам немалый вред.

В половине двенадцатого сэр Эрик Фиппс передал мне официальный ответ английского правительства на заявление Гитлера, о котором я знал еще до отъезда сэра Эрика в Лондон. Англичане соглашаются на требования Германии, но в свою очередь требуют дальнейшего сокращения рейхсвера и уточнения некоторых пунктов, связанных с вооружением. Это вполне резонно. По словам сэра Эрика, Нейрат сообщил, что Гитлер согласен с требованиями англичан. Фон Нейрат, кроме того, выразил надежду, что Англия сможет побудить Францию начать переговоры вскоре после нового года. По сообщениям из Вашингтона, наши правительственные круги встревожены слухами о намерении Англии предоставить крупный заем Японии, который, по их мнению, может поощрить Японию начать войну против Советского Союза.

В 4 часа дня мой знакомый журналист рассказал мне, что лондонские вечерние газеты поместили сообщение о намечавшейся расправе с Димитровым; мой журналист сообщил об этом одному из телеграфных агентств. После этого он написал информацию и для американской прессы, которая никоим образом не может навлечь неприятности на того, кто сообщил ему обо всем этом, но должна завтра произвести соответствующее впечатление на германские власти и спасти тем самым жизнь Димитрова. «Я не жалею, что поступил именно так, – сказал мне журналист. – Думаю, что этим я в большей степени послужил интересам Германии и успеху переговоров о сохранении мира, чем если бы попытался сделать это каким-либо иным путем. Если бы я промолчал, ужасное злодеяние совершилось бы и вызвало возмущение всего мира».

Я не мог отрицать справедливости его слов, хотя мне и было ясно, что он действовал слишком рискованно. Он показал мне телеграмму Геббельса представителям иностранной прессы, в которой министр пропаганды отрицает намерение расправиться с Димитровым и в то же время обвиняет Геринга, одного из членов триумвирата, в разглашении сведений, давших повод к распространению «клеветы» по всему миру. Я жду сообщений из Англии и Соединенных Штатов – немецкие газеты, надо думать, не обмолвятся об этом ни словом. Все это может кончиться очень печально.

Рождество, 25 декабря. Просто удивительно, с каким усердием немцы отмечают этот праздник. На площадях и буквально в каждом доме, где мне довелось побывать, стоят елки. Можно подумать, что немцы действительно верят в Христа или следуют его учению!

Сегодня во второй половине дня я побывал на дому у своего знакомого журналиста. Полюбовавшись несколько минут рождественскими украшениями, я отвел его в сторону. Он рассказал мне, что его высокопоставленный друг поблагодарил его за умелое использование прессы, в результате чего удалось, никого не компрометируя, оказать должное воздействие на немецкие официальные круги. Так как Геринг был в отъезде, его заместитель, чтобы предотвратить выполнение приказа об убийстве Димитрова, отдал распоряжение саксонской полиции позаботиться о безопасности освобожденных узников и проследить за тем, чтобы они не переходили прусскую границу. Так обстоит дело.

Я думаю, что перед отъездом Геринг действительно отдал какое-то распоряжение, но Дильс, настроенный весьма враждебно к Герингу и чувствовавший себя все время в опасности, все-таки отважился отменить его, чтобы избавить Германию от возмущения, которое охватило бы весь мир. Начальник тайной полиции совершил, таким образом, весьма опасный поступок, и я не удивлюсь, если услышу о его аресте. Единственное, что может его спасти, – это его полная осведомленность обо всех подробностях, связанных с поджогом рейхстага, и боязнь германских властей, что известные ему факты просочатся за пределы Германии.

Понедельник, 1 января 1934 г. Все члены дипломатического корпуса намерены сегодня быть в Берлине, чтобы засвидетельствовать свое уважение и выразить наилучшие пожелания президенту Гинденбургу, которому исполнилось восемьдесят шесть лет. Когда мы приехали во дворец президента, нас проводили в просторную приемную на втором этаже, при входе в которую одетые в военную форму слуги отдали нам нацистское приветствие. Я сел поближе к сэру Эрику Фиппсу, мосье Франсуа-Понсэ и испанскому послу. Ровно в полдень мы все встали вдоль стен просторной и богато отделанной гостиной президентского дворца.

Вскоре после этого в гостиную вошел Гинденбург. Он поздоровался с папским нунцием – главой дипломатического корпуса, и тот зачитал на французском языке официальное новогоднее приветствие, содержание которого, как было видно, президент не понял. Впрочем, я и сам не очень к нему прислушивался. В ответ президент также зачитал текст своей официальной речи, в которой сказал несколько слов о «возрождении» Германии и весьма осторожно коснулся вопроса о значении гитлеровского режима, к которому едва ли кто-либо из членов дипломатического корпуса относился сочувственно.

По окончании всех этих формальностей Гинденбург обменялся несколькими словами с папским нунцием, а потом тепло побеседовал с мосье Франсуа-Понсэ, который в совершенстве владеет немецким языком. Поздоровавшись затем с синьором Черрути, итальянским послом, он обменялся рукопожатием и со мною, поинтересовавшись, как идут занятия моего сына Уильяма в Берлинском университете. Он похвалил мой немецкий язык, на котором я изъясняюсь достаточно бегло, хотя, может быть, несколько небрежно. Мы поговорили еще о профессоре Онкене и о знаменитом историке Моммзене. Президент вспомнил также и «великого фон Трейчке», который, по-моему, вовсе не был великим. Президент ходил с некоторым трудом, опираясь на палку, но рассуждал вполне здраво и разумно. Интеллектуальная жизнь Германии знакома ему, видимо, очень хорошо.

Затем вошел Гитлер, который, как мне показалось, был очень подавлен и даже растерян. Он поздравил меня с Новым годом, и я ответил ему тем же. Один лишь итальянский посол обменялся с фюрером официальным нацистским приветствием. Я спросил канцлера, не ездил ли он на Рождество в Мюнхен, и рассказал ему, что мы сами в начале декабря провели там два очень интересных дня и я встретил известного немецкого историка профессора Мейера, своего знакомого по Лейпцигскому университету, которого я считаю большим ученым и мыслителем. Гитлер смутился. Оказалось, что он никогда не слышал о Мейере. Я поговорил еще немного о Мюнхенском университете, но Гитлер, не сказав больше ни слова, пошел дальше. У меня создалось впечатление, что ему никогда не приходилось сталкиваться с людьми, которых я знал и уважал. В отличие от президента он не проявил никакого интереса к моим словам, и, как мне кажется, решил, что я пытаюсь поставить его в неловкое положение, чего я, конечно, не собирался делать. Мне трудно было в этих сложных условиях найти безобидную тему для разговора.

Среда, 3 января. Сегодня иностранная пресса сообщила о резком столкновении, происшедшем утром 1 января между Гитлером и Герингом из-за того, что изданный два месяца назад указ о координации всей Германии все еще оставался на бумаге. Координация предусматривает слияние исконных германских государств (Пруссии, Баварии, Саксонии и т. д.) в единое целое и последующее разделение страны на сто или более равных по территории округов, каждым из которых должен управлять начальник, назначенный канцлером.

Указ был издан, и предполагалось, что он вступит в силу в этом году, упразднив отдельные земли и их законодательные органы. Но 1 января против Гитлера и Геббельса выступил Геринг, опиравшийся на поддержку губернатора Баварии. В связи с этим, как видно, возник острый конфликт, так как Гитлер решил не посылать новогоднего поздравления Герингу и извинился перед ним только 2 января. Мне кажется, что в результате этой борьбы, закончившейся победой Геринга 1 января, т. е. как раз перед приемом дипломатического корпуса Гинденбургом, Гитлер и был так подавлен.

Дело это очень серьезное. Немецкий народ явно не одобряет позицию Гитлера в этом вопросе так же, как и его план подчинить все протестантские общины одному, назначаемому государством, епископу и объединить их в монолитное целое. Три или четыре тысячи протестантских священников всеми силами борются против этого. Отношение к этим двум проблемам хорошо отражает дух сегодняшней Германии, хотя произносить речи об этом запрещено, а в прессе лишь иногда появляются краткие сообщения о том, что вступление в силу некоторых указов отсрочено на неопределенное время. Здесь, правда, дело не доходит до концлагерей или избиений, но тем не менее налицо упорное, хотя и молчаливое сопротивление нацистам.

Я получил телеграмму с рекомендацией заявить протест германским властям против распоряжения Шахта о дальнейшем сокращении процентных выплат американским держателям немецких облигаций¹⁹. Вместо 50 процентов наличными и 50 в рассрочку новое распоряжение предусматривает выплату лишь 30 процентов наличными и 70 в рассрочку. Я должен был также заявить, что все это было осуществлено в недопустимой форме, за спиной кредиторов, причем сами же немцы скупали свои обесцененные облигации на нью-йоркской бирже.

Так как Нейрат и Бюлов в отпуске, я посетил исполняющего обязанности министра доктора Кепке и в довольно категорической форме обратил его внимание на два обстоятельства. 1. Неожиданное объявление о том, что Германия прекращает платежи без предварительного уведомления, было опрометчивым шагом; германские муниципалитеты, получившие в долг крупные суммы, не могут быть сочтены неплатежеспособными: строительство крупных общественных зданий на полученные от Соединенных Штатов средства достаточно наглядно характеризует природу этих займов; заведомая и планомерная скупка больших партий облигаций на американских рынках производит весьма неблагоприятное впечатление, так как мало чем отличается от обычных биржевых махинаций. 2. Такое поведение возмущает миллионы американцев и вынуждает правительство США к активному вмешательству в этот вопрос, тогда как ранее оно было склонно предоставить подобные частные дела самим банкам, получившим в свое время прибыли от распространения этих облигаций. Я особенно подчеркнул, что германское правительство не должно было бы выступать в роли биржевого маклера, действующего по поручению своего национального банка.

Кепке согласился с обоими моими утверждениями и отметил, что при решении этого вопроса никто не спрашивал мнения министерства иностранных дел. Он открыто признал, что подобные решения неправильны, что Германия или по крайней мере муниципалитеты ее крупнейших городов могут погасить свои долговые обязательства и что спекулятивная сторона действий Шахта достойна всяческого порицания. Я ушел, убежденный, что министерство иностранных дел попытается заставить Шахта считаться не только с собственным мнением, но сильно сомневаясь, что это удастся. Шахт – поистине хозяин положения, и германские должностные лица не осмеливаются давать ему указаний.

Пятница, 5 января. Епископ методистско-епископальной церкви Соединенных Штатов Джон Л. Нейлсон, живущий теперь в Цюрихе и руководящий методистами в Центральной Европе, заехал ко мне, чтобы переговорить относительно положения протестантской церкви в Германии. Ему во всех подробностях известен недавний религиозный конфликт, и он восхищен сопротивлением, которое лютеране оказывают усилиям нацистов объединить всех верующих в единую национальную церковь и заставить их даже поклоняться Вотану и веровать в истинность древнегерманских мифов.

Нейлсон заявил, что американским методистам в Германии была гарантирована полная независимость с условием, что они не должны привлекать в свои общины немцев. Его рассказ был очень похож на то, о чем я узнал еще в октябре от доктора Чарлза Макфарленда. Интересно, найдется ли у немцев в 1934 году то мужество, которое некогда воодушевляло Лютера, и смогут ли они, подобно ему, заявить: «Мы не сдадимся, жгите нас, если хотите!». Если это скажут лютеране, то католики, возможно, поддержат их.

Суббота, 6 января. Сегодня заезжал шведский посланник М.К.Е. аф Вирсен. Он собирается заявить германскому министерству иностранных дел точно такой же протест по поводу германских долгов, как и я. Немцы должны шведам крупные суммы.

В полдень приехал голландский посланник Лимбург-Стирум, способный и опытный дипломат, который заявил, что согласен с моей позицией по вопросу о германских долгах. Однако вопрос о предпочтении, отдаваемом немцами голландцам, затронут не был. Я просто заметил вскользь, что, насколько мне известно, немцы выплачивают его согражданам полную стоимость облигаций и соответствующие проценты. Как уверяет Шахт, все дело здесь в том, что голландцы покупают больше германских товаров, чем продают своих товаров в Германии.

Лимбург-Стирум уделил довольно много внимания вопросу о японской агрессии в Китае. Он сказал, что японские генералы образуют самостоятельные правительства в провинциях, принадлежавших раньше Китаю, с целью создать некую Дальневосточную Лигу наций под японской эгидой. Он добавил, что, если Соединенные Штаты не вмешаются самым решительным образом, а Англия будет продолжать оказывать тайную поддержку японской агрессии, голландские владения на Дальнем Востоке, а также и Филиппины в скором времени перейдут в руки японцев.

Вторник, 9 января. Я завтракал в гостинице «Адлон» по приглашению Американской торговой палаты. Русский посол произнес весьма сдержанную речь о внешнеторговой политике коммунистов, которая была хорошо принята собравшимися. Посол одобрительно отзывался о Соединенных Штатах. Полагаю, что он – один из наиболее компетентных дипломатов в Берлине и к тому же не слишком рьяный коммунист.

Среда, 10 января. Сегодня меня навестил доктор Отто Фольбер²⁰ из Вашингтона, тот самый, который в 1929 году продал гутенберговскую Библию Библиотеке конгресса. Позднее он пытался вести пропаганду среди находившихся в Германии профессоров американских университетов. В своих письмах к нему я неоднократно выражал протест против подобных действий, однако сейчас он ни словом не упомянул об этом. Он рассказал мне, что побывал в министерстве пропаганды, виделся с германским послом Лютером в Вашингтоне и в ближайшие дни его примет Гитлер. Держался он не слишком скромно и, кажется, пытался внушить мне, что приехал в Берлин со специальным поручением. Я предупредил его, что пропаганда может принести непоправимый вред. Он сделал вид, будто вполне согласен с этим, и ушел в прекрасном расположении духа.

Четверг, 11 января. Моя жена устроила первый званый вечер, оказавшийся весьма утомительным, но это – единственный способ поддерживать знакомство с многочисленными посетителями, оставившими у нас свои визитные карточки. Вечер обошелся нам примерно в 200 долларов.

Вторник, 16 января. В 11 часов ко мне зашел американский посланник в Вене Джордж Эрл. Это один из тех состоятельных людей, которых назначают на дипломатические посты за границей, но которые, однако, мало знакомы с историей своей родины или какой-либо другой страны. Он человек в высшей степени добродушный и терпеть не может нацистов. Я уже виделся с ним однажды в ноябре, когда он приезжал сюда, чтобы побеседовать о проблемах, связанных с Австрией.

В то время я счел его оценку положения в Австрии вполне правильной. Однако с тех пор он повел себя несколько странно для посланника, аккредитованного в Вене, где сложились такие сложные условия. Однажды он отправился в Прагу, т. е. за пределы территории государства, в котором он был аккредитован, и стал там поносить германских нацистов в таких выражениях, что это вызвало протест в адрес американской миссии в Праге. За несколько дней до прошлого Рождества он прислал мне по телеграфу приглашение на званый обед, устраиваемый в честь австрийского канцлера Дольфуса²¹, которого в Германии так ненавидят, что он не рискует и ногой ступить на немецкую землю. Я телеграфировал, что не могу принять приглашение. Если бы я поехал в Вену, это вызвало бы невероятную шумиху, и Эрл очутился бы в еще худшем положении, чем сейчас.

Он рассказал о некоторых неприятностях, которые возникли у него с нацистскими главарями в Вене, в том числе и об угрозах разделаться с ним, и сообщил мне о том опасном положении, в котором находится Дольфус из-за постоянной угрозы девальвации. Он спросил, не желаю ли я отправить какие-либо донесения президенту, на что я ответил отрицательно, тем более, что наша дипломатическая почта уходила на следующий же день. После этого я пригласил Эрла к обеду.

За обедом в кругу моей семьи Эрл опять принялся рассказывать случаи из своей жизни в Австрии. Однажды, когда он охотился в Австрийском Тироле, в него стреляли и прострелили ему сапог. По пути домой он оставил сапоги в поезде, чтобы его жена не узнала о случившемся. «Такова нацистская Австрия, – сказал он. – Как только высший состав старых армейских кадров станет пронацистским, Дольфус будет свергнут и воцарится хаос». Он добавил, что нацисты только и твердят: «Гитлер – это Иисус Христос для всей Европы, и все должны признать его. Если евреи будут продолжать упорствовать в Австрии, это окончится величайшим погромом в истории».

Из беседы с Эрлом я узнал много интересного. Он умен, хотя на все общественные явления смотрит глазами богатого человека. Скажем, наличие слуг, лакеев, дворецких в его представлении – признак выдающегося положения их хозяев. Его ужасает, что в Вене всего триста семейств держат не менее трех слуг. Из осторожности я отправил его на вокзал в своем автомобиле на случай, если агенты тайной полиции его выслеживали.

Среда, 17 января. Луис Лохнер сообщил мне, что церковные дела приняли вчера несколько необычный оборот. Назначенный нацистами имперский епископ Людвиг Мюллер созвал на совещание пятнадцать или около того епископов и других церковных руководителей²². На совещание прибыл канцлер Гитлер, чтобы сообщить его участникам, что он и президент согласны удовлетворить требование представителей протестантской церкви об освобождении их от контроля со стороны новой государственной языческой религии, именуемой религией германских христиан и возглавляемой Мюллером.

Когда Гитлер кончил говорить и уже казалось, что будет достигнут какой-то компромисс, на совещание ворвался Геринг – католик, не снискавший себе, однако, расположения в Риме. Он был вне себя от бешенства. «В моем распоряжении, – заявил он, – имеются записи всех ваших телефонных разговоров за последний месяц. Вы, протестантские смутьяны, вели себя самым нелояльным образом. Вы подрываете единство нашего государства. Вы даже уговорили канцлера уступить вам. Я считаю, что большинству из вас остается один шаг до измены». Совещание прервалось, и все соглашения были аннулированы, хотя не исключена возможность, что в дальнейшем будет созвано новое совещание.

Пятница, 19 января. Во вторник, 16 января, на обеде у голландского посланника последний сообщил мне о своих телефонных переговорах с Нидерландским банком в Амстердаме, которому он предложил связаться с Вестминстерским банком в Лондоне по вопросу о предоставлении Англией официального займа Японии. Лондонский банк заверил их, что о подобном займе не может быть и речи.

Моя жена и другие члены моей семьи присутствовали на вечере, устроенном бароном Эбергардом фон Оппенгеймом – евреем, еще продолжающим вести светский образ жизни. Его дом находится по соседству с нами. На вечере присутствовали многие немецкие нацисты. Говорят, что Оппенгейм пожертвовал 200 тысяч марок в фонд нацистской партии и получил от нее своего рода индульгенцию, объявляющую его арийцем.

Понедельник, 22 января. Сегодня я заходил в Рейхсбанк, чтобы повидать доктора Шахта. Он был настроен весьма примирительно. Прочтя вслух мой письменный протест, Шахт заявил, что в основном согласен со всем, о чем там говорится. Он обещал снестись с министерством иностранных дел и прислать мне ответ к пяти часам. Он добавил, что ему хотелось, чтобы все держатели облигаций выполнили его просьбу и прислали своих представителей с необходимыми полномочиями, т. е. чтобы представители каждой страны имели право дать свое согласие на снижение процентной ставки с 7 процентов до 4 или 4,5 процентов. Сейчас, когда германские облигации всюду котируются по очень низкому курсу или вообще не котируются, сказал Шахт, германское правительство едва ли станет платить такие высокие проценты. Я согласился, что в этом вопросе должна быть достигнута какая-то договоренность.

Бельгийский посланник вновь заходил в посольство и с полчаса сокрушался по поводу тех трудностей, которые стоят на пути к сохранению мира. Он отметил, что его стране угрожает большая опасность, и подчеркнул, что Бельгия всецело полагается на Англию. Он говорил также об ужасах германской оккупации, но не оценивал скептически такую возможность. Он признал, что во французских правительственных кругах много говорят о «превентивной войне», которая, как он опасается, может легко превратиться в мировую войну.

Вслед за посланником у меня побывали Джон Фостер Даллес из Нью-Йорка и Лейрд Белл из Чикаго и заявили о своей готовности принять участие в совещании о долгах, созванном Шахтом. Английские представители должны прибыть на следующий же день. Я получил от президента Рузвельта сообщение о том, что американское правительство весьма озабочено этим вопросом и надеется на мою помощь. Даллеса и Белла Рузвельт назвал официальными представителями кредиторов, владеющих облигациями на сумму более миллиарда долларов. Американские банкиры ссудили эти средства под высокие проценты после переговоров, проведенных Дауэсом и Юнгом, а затем выпустили в Нью-Йорке облигации и распродали их широкой публике по 90 долларов за штуку, нажив на этом колоссальные суммы. Средства, полученные Германией, были затрачены на цели муниципального, государственного и акционерного строительства в соответствии с широкой строительной программой, подобной той, которая проводилась в Соединенных Штатах в 1922–1929 годах. Моя задача теперь спасти как можно большую часть этих капиталов. «Нэшнл сити бэнк» и «Чейз нэшнл бэнк» владеют немецкими ценными бумагами на сумму в 100 миллионов долларов. В июне прошлого года Рузвельт говорил мне: «Банкиры сами впутались в это дело. Постарайтесь оказать им частную неофициальную помощь, но не более того». Однако теперь кредиторы, нью-йоркские банкиры, объединились и требуют, чтобы правительство поддержало их. Моя задача состоит в том, чтобы отвергнуть предложение немцев о снижении выплат до 4 процентов.

В половине второго к нам приехали Айви Ли и его сын Джеймс. Айви Ли – капиталист и в то же время приверженец фашизма. Он рассказывал о своих усилиях добиться признания России и был склонен приписать себе заслугу в этом деле. Единственная цель, которую он преследует, – это увеличение прибылей американских дельцов.

Вторник, 23 января. Сегодня у нас завтракали Белл, Даллес, Джуниус Вуд из «Чикаго дейли ньюс» и сотрудник посольства Джозеф Флэк. Они говорили о совещании по вопросу о долгах, которое вылилось в частные беседы между представителями различных стран. Они надеются убедить голландцев и швейцарцев в необходимости отказаться от своих преимуществ по истечении срока нынешних договорных условий в июне этого года.

Среда, 24 января. Журналисты проявляют такой интерес к совещанию, что я решил пригласить их к себе сегодня в пять часов. Когда они собрались, я рассказал им о всех трудностях, разъяснил позицию Шахта и указал на значительную долю ответственности, которую несут в этом деле банкиры.

Четверг, 25 января. Я был на «вечере с пивом» в особняке Эрнста Рема²³, начальника штаба войск СА. Недавно он ездил в Рим в качестве представителя Гитлера. На вечере он появился во всем блеске своих знаков отличия, к которым германские нацисты питают такое пристрастие. Среди гостей находились Нейрат и итальянский посол. Пробыв с полчаса, я достаточно вежливо, на мой взгляд, распрощался с собравшимися и уехал домой.

Пятница, 26 января. Сегодня меня посетил представитель американского филиала Фонда Карла Шурца²⁴ доктор Уилбур К. Томас из Филадельфии. Он рассказал о своей месячной поездке по Германии. По его словам, ни один из многих сотен немцев, с которыми ему довелось говорить, не одобряет политику нацистов в отношении церквей, университетов и в отношении других стран мира. Я и сам часто замечал это, когда поблизости не было людей в форме. Томас заявил, что Фонд Карла Шурца решил прекратить свою пропагандистскую деятельность в Соединенных Штатах. Посмотрим!

Понедельник, 29 января. Вновь заезжали Айви Ли со своим сыном Джеймсом, чтобы поделиться впечатлениями за время недельного пребывания в Германии. Ли говорил почти без умолку. Он рассказал о своей встрече с Геббельсом, продолжавшейся целый час, о своих непринужденных беседах с министром экономики доктором Куртом Шмиттом и другими руководящими лицами. Он предупредил Геббельса о необходимости прекратить пропаганду в Соединенных Штатах и пытался убедить его чаще встречаться и лучше ладить с журналистами.

Ли сказал, что доктор Шмитт и доктор Дикгоф из министерства иностранных дел предлагали выслать из страны всех иностранных корреспондентов. Я и раньше подозревал, что немцы замышляют нечто подобное. Ли говорил, что предупредил министерство иностранных дел о гибельных для нацистского движения последствиях такого шага.

Ли не виделся с Гитлером, хотя, вероятно, надеялся получить у него аудиенцию. Я рассказал о щекотливом положении, создавшемся в Вене. Ли ответил, что убеждал партийных вожаков прекратить пропаганду в Австрии и отказаться от мысли, что таким путем им удастся вскоре включить эту страну в орбиту германского нацизма. Насколько я могу судить за эти последние восемь месяцев, австрийцам до того претят методы нацистов, что они, подобно чехословацким немцам, не очень-то стремятся присоединиться к германскому рейху. Ли собирается в обратный путь через Париж на родину, в Нью-Йорк, чтобы продолжать там свою странную деятельность.

Вторник, 30 января. Сегодня я был на «вечере с пивом» в доме Альфреда Розенберга²⁵. Он возглавляет иностранный отдел нацистской партии. Баварский министр юстиции разглагольствовал о новых законах, введенных в действие с целью обеспечить единство Германии, о подчинении евреев и о торжестве нового духа в нацистском государстве, которое он считает чуть ли не совершенством. Он придерживается нацистского толкования взглядов Гегеля на государство: все крестьяне, а равно и рабочие в городах радостно и самоотверженно служат нацистскому государству. Справа от меня сидел сотрудник министерства пропаганды. Я спросил его, считает ли он, что рабочие и крестьяне действительно столь радостно отдают все свои силы государству. Он ответил: «Да, безусловно». Розенберг, сидевший слева от меня, отнюдь не производил впечатления воспитанного и образованного человека, несмотря на то что он является автором пресловутого классического нацистского сочинения «Миф двадцатого века».

Среда, 31 января. Сегодня я был на обеде у доктора Курта Шмитта в Далеме. Министр экономики живет в огромном доме, отделанном с большой роскошью и в то же время со вкусом. Среди гостей оказалось несколько бывших аристократов, которые держались очень скромно. Шмитт – баварец, крупный помещик. Видимо, он ярый приверженец Гитлера, хотя в своих речах смело выступает против некоторых сторон нацистской политики. В день моего приезда в Берлин он произнес речь по вопросам экономического восстановления, которую я счел тогда интересной, хотя и несколько консервативной.

Четверг, 1 февраля. Нынешний день – прекрасная иллюстрация сумасбродства, царящего в дипломатическом мире. В половине девятого вечера, после трудного и хлопотливого дня в посольстве, я с женой поехал во дворец, занимаемый итальянским послом. В то самое время, когда Италия объявляет себя неспособной выплатить хотя бы часть миллиардного займа, который она получила у Соединенных Штатов в 1918 году и который был ей тогда жизненно необходим, итальянский посол Витторио Черрути приглашает нас во дворец, заново перестроенный и расширенный, убранный самыми дорогими украшениями, какие только можно себе представить.

Когда мы поднимались по широкой вьющейся лестнице, по обеим ее сторонам стояли навытяжку слуги в ливреях XVIII века и в париках, завитых и покрашенных в стиле эпохи Людовика XV. В приемной собралось около сорока гостей, среди них были дипломаты, одетые в парадные мундиры, и немцы в военной или нацистской форме. Столовая оказалась невиданных размеров. Каждым четырем гостям прислуживал особый лакей. Стоя навытяжку за стульями, лакеи ловили каждое движение ножа, вилки и не знаю уж чего еще! По моим подсчетам, этот прием должен был обойтись по меньшей мере в 800 долларов; дворец же почти не уступает величиной Белому дому в Вашингтоне, а роскошью отделки даже превосходит последний. И тем не менее Италия якобы не в состоянии выплатить ни одного доллара в счет своего долга!

Я сидел слева от синьоры Черрути, очень умной женщины, по происхождению венгерской еврейки, на чей счет немцы не осмеливаются отпустить ни одного намека. Ярая венгерская националистка, она все время говорит о своей «несчастной стране» и живет надеждой, что наступит время, когда ее страна снова станет господствовать на Балканах. Об Италии, которую представляет ее супруг, она говорила очень мало. На столе было много дорогих цветов, у каждого прибора стояли по три или четыре бокала, а кушанья подавались на огромных серебряных подносах в массивных серебряных блюдах. За столом не велись никакие общие разговоры, да и вообще не было сказано ничего заслуживающего внимания. Просто чванливое дипломатическое торжество – и ничего больше.

От Черрути мы поехали в гостиницу «Кайзергоф», где встретились со своими детьми на большом приеме «а ля фуршет», устроенном министром иностранных дел и его супругой. Хозяева раз в год созывают на такой прием своих знакомых, немецких официальных лиц и дипломатов. Собралось по меньшей мере семьсот или даже больше гостей. Ужин был сервирован на огромном столе, буквально ломившемся от всевозможных закусок, пива, вин и других напитков; гостей обслуживали десятки слуг. Этот великолепный прием должен был обойтись бедной Германии в добрую тысячу долларов! Порой представлялась возможность посплетничать, когда гости собирались по нескольку человек, чтобы поглазеть на ордена друг друга или на обнаженные женские спины и плечи. Нас приняли со всеми подобающими почестями. Потолкавшись среди гостей от половины одиннадцатого до четверти двенадцатого, мы уехали домой. Для меня этот парадный вечер столь же бесполезен, как и званый обед у итальянцев. Я всегда полагал, что люди устраивают подобные вечера, чтобы узнать что-нибудь полезное друг у друга. О сегодняшнем вечере этого сказать нельзя. Я был рад, когда вернулся в наш тихий дом. Перед тем, как лечь спать, я выпил стакан молока и съел консервированный персик.

Суббота, 3 февраля. Сегодня ко мне зашли корреспондент агентства Ассошиэйтед Пресс Луис Лохнер и один из видных германских церковных деятелей, сообщивший Лохнеру немало секретных сведений о планах нацистов в области религии. В настоящее время передача немцем иностранному корреспонденту какой-либо информации, если она не способствует укреплению существующего режима, считается изменой. Однако этот человек смело рассказывал о борьбе, которую ведут лютеране за свободу совести, и Лохнер опасался, как бы он не угодил в концентрационный лагерь. У меня создалось впечатление, что они надеются на помощь с моей стороны в случае беды. Они говорили о «капитуляции» доктора Макфарленда перед нацистами и о том, что английские протестанты идут на уступки курьезным и примитивным арийско-христианским концепциям Гитлера и Розенберга. В Германии создалось весьма своеобразное религиозное единство, но я думаю, что лютеране сдадутся; ведь доходы их священнослужителей зависят от правительства.

Среда, 7 февраля. В 3 часа к нам зашел Джеймс Макдональд. Он – верховный комиссар Лиги наций по делам германских беженцев. Возглавляемая им организация должна оказывать содействие всем преследуемым в Германии лицам и помогать им устроиться в Соединенных Штатах или в Латинской Америке. Штаб этой организации будет находиться в Лозанне (Швейцария); в настоящее время Макдональд подыскивает персонал и собирает денежные средства.

Макдональд и в этот раз показался мне человеком, не очень-то увлеченным своей новой и нелегкой должностью, хотя его предполагаемая деятельность кажется мне весьма важной, поскольку Гитлер никогда не откажется от мысли изгнать всех евреев из рейха. Макдональд рассказал мне, что ему удалось собрать среди английских евреев 500 тысяч фунтов стерлингов, но жертвователи дают деньги не очень охотно и не хотят, чтобы слишком много евреев переехало из Германии в Англию. По его словам, в Соединенных Штатах «некоторые круги проявляют живой интерес к этому делу, но никто не обнаруживает большого желания принять преследуемых евреев у себя». Ведь всех этих иммигрантов необходимо обеспечить работой в конторах, банках или на промышленных предприятиях, а работы сейчас мало.

Макдональд хочет согласовать с немцами десятилетний план выселения евреев из Германии и договориться о переводе определенных средств, чтобы обеспечить иммигрантов средствами существования на первое время. Нейрат не возражает против такого плана, но не может обещать что-либо определенное. Нелегкая это задача – переселить более 600 тысяч человек, из которых многие очень состоятельны. Если же немцы будут попросту высылать их, как они пытались делать в последний год, это вызовет всеобщее возмущение. С тех пор, как в январе 1933 года Гитлер стал канцлером, из Германии уехало около 50 тысяч евреев.

Макдональд пробыл у меня целый час, рассказывая о своих затруднениях.

В половине девятого мы поехали на званый обед к президенту рейха. Во дворце президента на Вильгельмштрассе собралось пятьдесят парадно одетых дипломатов. Слуги были столь же многочисленны, как и во дворце итальянского посла. На вечере чувствовался военный дух. По обе стороны от меня сидели супруги русского и итальянского послов; русская оказалась простой, немного похожей на крестьянку, а жена итальянского посла напоминала французскую фрейлину минувших времен. У Гинденбурга вид был весьма бодрый.

После обеда мы перешли в великолепную приемную, стены которой были увешаны картинами на древнеримские сюжеты работы мастеров XVIII века. Канцлер Гитлер был очень любезен и, расхаживая среди гостей, непринужденно разговаривал с ними. Гинденбург вскоре удалился в соседнюю комнату, великолепно отделанную, где сидя в кресле принимал гостей. Когда я вошел и сел рядом с президентом, намереваясь побеседовать с ним, за мной последовал Нейрат и уселся рядом. Я поспешил удалиться. Если бы мы были одни, Гинденбург, может быть, говорил бы со мной откровенно, но Нейрат, как видно, решил не допустить этого. Мы уехали в половине одиннадцатого, как и было обозначено на пригласительных билетах. Хотя прием прошел хорошо и атмосфера была менее официальная, чем обычно, я не думаю, чтобы этот вечер обогатил чьи-либо познания.

Суббота, 10 февраля. Уильям и Марта устроили танцевальный вечер и пригласили 120 гостей, которым они были так или иначе обязаны. Вечер прошел очень весело. Среди гостей были принц Фридрих Гогенцоллерн, знаменитый скрипач Крейслер и другие. Я ушел к себе только в час ночи.

Четверг, 15 февраля. Сегодня ко мне заезжал советский посол, чтобы поговорить о положении на Дальнем Востоке. Его беспокоит Маньчжоу-Го, а также конфликт с Японией по поводу железной дороги. Но мне кажется, что положение теперь уже не столь угрожающее, как в то время, когда здесь проездом был Буллит.

Мы устроили большой званый обед, на котором присутствовали двадцать два дипломата, но он не идет ни в какое сравнение с пышными приемами бельгийцев и даже румын. Вечер прошел приятно, хотя многочисленность приглашенных мешала установлению знакомств и обмену мнениями; встав из-за стола, гости разбились на небольшие группы и разбрелись по углам. Вечер обошелся в сто или двести долларов – сумму, чрезвычайно скромную для посла.

Суббота, 17 февраля. Мы были у датского посланника на большом званом вечере «а ля фуршет». До чего же это скучно – без конца бывать на утомительных приемах, но, как видно, они – неотъемлемая часть жизни дипломата.

Вторник, 20 февраля. В половине пятого ко мне приехал доктор Ялмар Шахт, чтобы предложить правительству США план, имеющий целью убедить американских кредиторов в том, что Германия выплатит все свои долги вместе с процентами. Для этого американское правительство должно дать определенные гарантии на срок, необходимый немцам, чтобы закупить на 500 миллионов долларов хлопка и затем продать изготовленные из него ткани другим странам. Шахт уверял меня, что он мог бы убедить Рузвельта за какие-нибудь пятнадцать минут, причем план этот способствовал бы значительному расширению американской внешней торговли, укрепил бы кредитоспособность Германии и успокоил бы ее кредиторов. Я не совсем понял суть его плана, но послал соответствующее донесение в государственный департамент. Мне почему-то кажется, что доктор Шахт сумел бы успешно осуществить свой план, если бы ему были даны соответствующие полномочия. Вопреки мнению о нем, распространенному у нас в Америке, я поражаюсь этому выдающемуся финансисту и восторгаюсь его способностями. Он так умело распоряжается германскими активами и пассивами, что при незначительных золотых фондах успешно поддерживает курс марки на уровне паритета и не допускает застоя в деловой жизни страны. Интересно, сумеет ли он провести свой план относительно хлопка?

Среда, 21 февраля. Ко мне заходил Джеймс Гэннон из нью-йоркского «Чейз нэшнл бэнк». Он сообщил об успешных переговорах с германским Рейхсбанком по поводу займа на сотни миллионов долларов, по которому в свое время было заключено соглашение о «замораживании» платежей. Гэннон вполне удовлетворен исходом переговоров и говорит, что ум и честность Шахта произвели на него глубокое впечатление.

Пятница, 23 февраля. Сегодня я был на обеде у Рема, начальника штаба войск СА, в его новом дворце на Маттхайкирхештрассе. Присутствовало около пятидесяти человек. Сидевший справа от меня Нейрат отметил значение Лиги наций в деле восстановления мировой экономики и сказал, что если в Женеве на повестку дня будут поставлены экономические проблемы, Германии следует вернуться в Лигу. Я уже раньше догадывался, что он не одобряет выхода Германии из Лиги. Справа от хозяина сидел английский посол сэр Эрик Фиппс, не сказавший за весь вечер ни одного слова, которое могло бы хоть в какой-то мере выдать его настроения. Двое или трое нацистских главарей около получаса беседовали со мной о том, что в последние пятьдесят лет Германии не везло на вождей, разве только за исключением Бисмарка, которого здесь вообще считают непогрешимым. Я решился сказать, что немцы часто не осознают стоящих перед ними задач, особенно в области внешних сношений. Мои собеседники согласились со мной; даже нацисты и те бывают вежливыми.

Суббота, 24 февраля. В полдень приехал наш бывший посланник в Вене мистер Эрл, оставивший этот пост месяц назад. Он рассказал об отношении правительства и общественности Соединенных Штатов к Австрии и происшедшему там «перевороту».

Он с большим одобрением отозвался о Рузвельте, заметив при этом, что президент сильно постарел за последние полгода. Это меня несколько беспокоит, так как известно, кто станет у руководства в случае смерти или серьезной болезни Рузвельта.

Эрл полагает, что Дольфус поступил правильно, безжалостно подавив во второй половине февраля вооруженное выступление социалистов в Австрии. Я же думаю, что Дольфус оказался весьма недальновидным человеком, ибо, действуя таким образом, он предоставил нацистским группировкам в Австрии прекрасную возможность захватить власть в самое ближайшее время.

Понедельник, 26 февраля. Еще один званый обед! В 9 часов вечера мы поехали в «Клуб господ» на Герман Герингштрассе по приглашению вице-канцлера фон Папена и его супруги. В гитлеровском кабинете Папен представляет остатки партии Центра, игравшей в жизни Германии значительную роль со времен Бисмарка и вплоть до 1932 года. Папен – католик, и одна из его задач состоит в мобилизации общественного мнения Германии на борьбу за возврат Саарской области, которая по мандату Лиги наций была в 1920 году передана Франции в качестве компенсации за уничтожение немцами французских рудников во время войны. Папен также налаживает отношения между Гитлером и папой во всех случаях, когда новому рейху грозят какие-либо помехи со стороны католической церкви. Общее мнение о Папене здесь таково: он пустой человек и ловкий интриган.

На вечере присутствовало более пятидесяти человек. Моя жена сидела справа от Папена, а по обеим сторонам огромного, почти четырехугольного стола расселись графы и графини, генералы, члены кабинета. Разумеется, общей беседы быть не могло; дело ограничилось болтовней между сидевшими рядом мужчинами и женщинами. После обеда мы церемонно проследовали из столовой в просторную приемную. Там гости разбились на группы, беседовали и рассматривали большие полотна гогенцоллерновских времен с изображением батальных сцен. Все картины были в военном вкусе.

Мне удалось поговорить более или менее откровенно лишь с министром финансов графом Лютцом фон Шверин-Крозигком²⁶. До первой мировой войны он был стипендиатом Фонда Роудза в Оксфордском университете, затем четыре года воевал на Западном фронте, после заключения Версальского договора служил младшим чиновником в министерстве финансов, а теперь, как говорят, считается одним из умнейших людей в гитлеровском кабинете. В каждом его слове сквозило явное недоверие к нынешним тенденциям в политике Германии, хотя он ни разу не обмолвился о Гитлере. Он некогда изучал историю и научился внимательно следить за ходом событий. Это – первый из высокопоставленных немцев, который согласился со мной в том, что Бисмарк совершил очень крупный промах: он совершенно напрасно озлобил против себя некоторых видных и честных государственных деятелей, а когда вышел в отставку, стал весьма непопулярен в кругах министерства иностранных дел. Граф признал также, что и кайзер в 1914 году совершил весьма серьезную ошибку, позволив военно-финансово-промышленной клике втянуть Германию в войну. Никто из видных немецких деятелей не говорил со мной так откровенно, хотя некоторые и намекали на все это. Мы уехали в одиннадцать часов, т. е. в обычное время, и, вернувшись домой, я сделал запись в своем дневнике.

Среда, 28 февраля. Весь день я был очень занят. Мы долго совещались с доктором Риттером из министерства иностранных дел. Речь шла о предполагаемой посылке делегации в Вашингтон для переговоров с американским правительством о заключении нового торгового договора, предусматривающего расширение импорта и экспорта. Планируется, что это должно быть нечто вроде договора о наиболее благоприятствуемой нации. Подобное соглашение открыло бы еще один путь к снижению таможенных тарифов, и я, разумеется, отнесся к этому делу весьма сочувственно. Возглавить делегацию должен был заместитель секретаря министерства экономики доктор Поссе.

К 5 часам я был приглашен на чашку чая к министру пропаганды Геббельсу. Кроме меня там были папский нунций, английский посол и другие члены дипломатического корпуса. В надлежащий момент Геббельс поднялся и произнес довольно примирительную речь, адресованную дипломатам и всем представителям иностранной прессы. Было ясно, что он стремится претворить в жизнь совет, который был преподан ему Айви Ли месяц назад (последний весьма подробно меня об этом информировал). В своей остроумной ответной речи Луис Лохнер высказал предположение, что отныне будут еженедельно устраиваться открытые пресс-конференции. Я в этот момент взглянул на Геббельса и увидел, что он многозначительно улыбается. В отличие от принятого в Англии и в Соединенных Штатах обычая никто не задавал Геббельсу никаких вопросов.

Пятница, 2 марта. Сегодня вечером мы были на неофициальном обеде у сэра Эрика Фиппса. Собралось слишком много гостей, чтобы можно было вести действительно откровенный разговор, а поэтому я опять прибегнул к любимому способу: уводил своих собеседников куда-нибудь к укромный уголок. Я узнал, что лорду-хранителю печати Антони Идену был оказан довольно холодный прием в Париже – быть может, от него просто хотели отделаться. Говорят, что широкая французская общественность настроена весьма миролюбиво, а в правительственных и военных кругах считают, что «превентивная война» против Германии должна начаться нынешней весной. План заключается в том, чтобы застигнуть Германию врасплох и захватить Рейнскую область, пока еще не поздно.

Суббота, 3 марта. В 4 часа у меня был откровенный разговор с мосье Франсуа-Понсэ, который озабочен или даже встревожен позицией своего правительства, занятой на переговорах с Иденом. Я питал некоторую надежду, что он выскажет до конца свое отношение к затронутым вопросам, но этого не произошло, и я ушел, несколько разочарованный. Если бы французы согласились с предложенным Англией планом частичного разоружения и контроля, то немцы были бы поставлены в затруднительное положение и с течением времени потеряли бы возможность продолжать вооружаться, как они это делают ныне ввиду позиции, занятой Францией с 1920 года. Французский посол обещал, что если до моего отъезда в Вашингтон произойдут какие-либо изменения в политике его правительства, он сообщит мне об этом.

Воскресенье, 4 марта. Сегодня исполнился ровно год со дня вступления Рузвельта на пост президента. Рузвельт стал президентом в то время, когда все социально-экономические отношения в так называемом западном мире претерпевали резкие изменения. Это был решающий этап в истории, подобный началу Американской революции в 1774 году. Индивидуализм, который англичане и американцы насаждали в своих странах в период с 1774 по 1846 год и который французы переняли в своеобразной форме, повсюду был настолько дискредитирован, что обществу приходится теперь пользоваться помощью правительства, чтобы пресекать чрезмерное возвеличение отдельных личностей и группировок и применять общественный контроль, чтобы вновь восторжествовали принципы личной свободы, равенства и частной инициативы, как к этому стремились в свое время (за исключением сферы религии) Сэм Адамс²⁷ и Томас Джефферсон. Рузвельт хорошо понимает все это, несмотря на все недостатки и даже пороки того образования, которое он получил в Гроутоне и в Гарвардском университете, и несмотря на то, что над ним тяготеет чрезмерная имущественная обеспеченность его семьи. Чтобы достигнуть своей цели, ему придется преодолеть не меньше трудностей, чем Джефферсону в его стремлении уничтожить рабство.

Рузвельт начал свою деятельность с ряда экспериментов, которые привели к тому, что национальный долг США успел увеличиться на несколько миллиардов долларов, причем некоторые из этих экспериментов повлекли за собой еще более тяжелые последствия. Но, в отличие от других президентов, Рузвельт признает свои ошибки и всегда готов изменить позицию ради достижения цели, т. е. ради перестройки всех общественных и классовых взаимоотношений. Если это ему удастся, то идеалы Адамса и Джефферсона вновь найдут применение в обществе, свободном от господства рабовладельцев (заправил крупного капитала). Но все это потребует постоянных поправок в его методах и неустанной бдительности в течение грядущих десятилетий.

В случае же, если Рузвельту это не удастся или если ему суждено умереть раньше, чем значительная часть его свершений завоюет признание, в стране будет установлен режим диктатуры, который станет губительным для Соединенных Штатов. Я надеюсь, что Рузвельт сможет продолжать свою деятельность до 1941 года, когда он будет в состоянии наметить себе преемника и обеспечить длительное применение своих реформ, показав, таким образом, крупному капиталу и европейским автократам, что даже теперь, когда в мире властвует техника и изобретательский гений, все еще можно руководить обществом демократическими методами.