Глава пятая
1950

Тибо всегда произносил «Fall Rot» на английском языке: предписание; два глагола, или существительное и глагол; сезонный распад.

– План «Рот», то есть «красный план», – говорит Сэм. – Это по-немецки. Мне кажется, за ним стоит что-то серьезное. – Она пристально наблюдает за партизаном. – И ты о нем слышал.

Основанная на слухах экономика Парижа устроена так, что партизаны всегда прислушиваются к историям о своих врагах. Их интересуют любые упоминания о Руди де Мероде, Бруннере, Геббельсе и Гиммлере, Уильяме Джойсе, Ребате или самом Гитлере. Мифы, шпионские сведения, всякая ахинея.

– Что ты знаешь про человека по фамилии Герхард? – спрашивает Тибо. Он слышал эту фамилию один-единственный раз – умирающая прошептала ее ему на ухо.

– Вольфганг Герхард, – медленно произносит Сэм. – Ничего. Но я о нем слышала. Дезертир из Вермахта продал мне это имя на границе. Он сказал, оно всплывает тут и там в разговорах. Вместе с Планом «Рот». Про него я на тот момент уже слышала от человека из Севастополя. Теперь там плохое место. Полное демонов.

Сэм странно улыбается, потом продолжает:

– Он побывал в самом Париже и разбогател на том, что вынес из города. Ему было плевать на Эрнста, Матту, Таннинг, Фини, он просто хотел побольше разных… штук. У него был телефон, сам знаешь, чей, в виде… – Она руками в воздухе рисует, в виде чего. – Омара. С проводами. Если поднести его к уху, он впивается, его лапы путаются в твоих волосах, но он может поведать тебе какой-нибудь секрет. Мне так ничего и не сказал. Но этот человек признался, что однажды омар прошептал ему на ухо: «План “Рот” приближается».

– Вот почему ты здесь, – говорит Тибо. – Разузнать про этот План «Рот». А не фотографировать. – Он чувствует себя обманутым.

– Вовсе нет, мне нужны фотографии! Для «Последних дней Нового Парижа». Забыл? – В ее тоне слышны игривые нотки, которых он не понимает. – И еще я должна кое-что разыскать. Кое-какую информацию. Это верно. Ты не обязан оставаться со мной.

Тибо подзывает изысканный труп сквозь пыль руин. Сэм вздрагивает при его приближении.

– Они преследуют тебя, – говорит Тибо. – Ты сфотографировала что-то, и нацисты всполошились достаточно, чтобы броситься в погоню. Отчего они так забеспокоились?

– Не знаю. У меня много снимков. Мне надо выбраться отсюда, чтобы их проявить и во всем разобраться, но сперва надо еще многое сфотографировать. Я не могу уйти. Я еще не поняла, что тут происходит. А разве тебе не хочется узнать про План «Рот»?

Чего Тибо хотелось, так это вырваться. Опередить тех, кто следует за ними по пятам – возможно, чтобы отыскать на пленках Сэм какое-то изображение, отражающее слабость нацистов, которую можно использовать против них. Но к удивлению молодого партизана, что-то в нем даже сейчас хранит верность Парижу. Ему придает силы мысль о книге Сэм, об этой лебединой песне, о прощальной речи, посвященной городу, который еще не умер. Он хочет увидеть эту книгу, и в самом деле, можно сделать еще множество снимков. Стоит подумать об уходе, как в голове у Тибо все путается. Это безумие, но… «Не сейчас, – думает он, – не раньше, чем мы с этим покончим».

Книга важна. Он это знает.

Он представляет себе увесистый том, переплетенный в кожу, с нарисованными от руки форзацами. Или другое издание, попроще, выпущенное каким-нибудь захолустным издательством. Тибо хочется подержать книгу в руках. Увидеть фотографии этих стен, чьи трещины шепчут, а образы, выцарапанные ключами, шевелятся; всех невозможных вещей, с которыми он сражался и которые теперь идут с ним рядом.

Значит, они охотятся не только на изображения, но и на сведения о Плане «Рот»? Что бы там ни было, решает Тибо, – да, все так.

Он следует за Сэм на север через квартал, где дома еще целы. Вдоль улиц по-прежнему стоят переделанные автомобили; слишком большие подсолнухи пробиваются сквозь здания; тихая партизанка склонилась над винтовкой в окне верхнего этажа, наблюдая за ними. Она поднимает руку, осторожно приветствуя Тибо, и он отвечает тем же.

Сэм фотографирует. Они спят по очереди. На рассвете на горизонте появляется огромная акулья пасть, которая улыбается, словно глупый ангел, и тихо жует небо.

Женщины и мужчины, не присоединившиеся ни к какой стороне и стремящиеся лишь выжить, сняли брусчатку и вспахали землю под ней. Они занялись фермерством посреди изменчивых руин, сражающихся друг с другом порождений Ада и одичалых сюрреалистических наваждений. Они устроили однокомнатные школы для своих детей в городках на одну-две улицы, они сторожат баррикады.

Одна из них находится близко к месту, где когда-то стоял дом. У них на пути, там, где был подвал, зияет яма, наполненная влажным гравием. Тибо замедляет шаг – он что-то чувствует. Он останавливает Сэм. Тыкает пальцем. В яме мокрые кости.

Путники не шевелятся, и в густой грязи что-то вздрагивает. Трубчатые отростки-ловушки переплетаются друг с другом, потом распутываются и отползают. Вода стекает с большой и злобной вытянутой головы, которая поднимается – зачем ей прятаться теперь, когда засада провалилась?

Это пескохальник, уродливая тварь с одной английской картины. Существо смотрит на них подпрыгивающими глазами на стебельках. Судя по останкам вокруг, оно питается случайными путниками и тощими лошадьми, как и большинство собратьев.

Сэм делает снимок хищника, который поднимается из грязи и шипит. Когда она заканчивает, Тибо упирает приклад винтовки в остатки стены. Сосредоточивается на собственной сути.

Тибо не очень меткий стрелок, но сосредоточенность помогает это исправить, технику стрельбы он освоил, да и близость изысканного трупа – немалое подспорье. Когда он стреляет, его пули попадают в яму и ее обитателя, барахтающееся в грязи существо издает блеющий звук, и тотчас же вспыхнувшее яркое пламя, похожее на огонек огромной свечи, поглощает все и сразу же гаснет.

Остается только запах горелого. Маниф мертв.

Когда Тибо и Сэм продолжают путь, кто-то кричит:

– Эй!

Над ближайшей баррикадой осторожно выглядывают чьи-то головы. Женщина с суровым лицом, с волосами, спрятанными под шарфом, бросает Тибо мешок с хлебом и овощами.

– Мы видели, что ты сделал, – говорит она.

– Спасибо, – прибавляет молодой человек в кепке, глядя на них через прицел дробовика. – А теперь, без обид, шли бы вы своей дорогой. – Он наблюдает за изысканным трупом.

– Этот? – спрашивает Тибо. – Он вам не доставит никаких проблем.

– Проваливай и уводи за собой друзей-нацистов.

– Что? Как ты меня назвал?! – сердито вопит Тибо. – Я же из «Руки с пером»!

– Ты приведешь их сюда! – огрызается мужчина. – Все знают, что за тобой охотятся.

Сэм и Тибо смотрят друг на друга.

– Ты слышал про Вольфганга Герхарда? – кричит Сэм.

Молодой боец качает головой и взмахом руки приказывает им убираться прочь.

В руинах домов шумит любопытный ветер. Они слышат перестрелки на отдаленных улицах. Тибо и Сэм преодолевают череду глубоких вмятин на тротуаре, и в конце концов молодой партизан понимает, что это следы какого-то гиганта.

Рядом с бульваром Монпарнас Сэм проверяет свои карты и дневники в ярком солнечном свете. Старуха наблюдает за Тибо с порога. Она подзывает его к себе и, когда он подходит, протягивает стакан молока. Он слышит, как в подвале мычит корова.

– Осторожно, – говорит женщина. – Демоны повсюду.

– Из-за катакомб? – гадает он. Вход в них недалеко, за заставой, которую называют Вратами Ада.

Она пожимает плечами.

– Сомневаюсь, что сами немцы знают, что они делают. Тут недалеко обсерватория, и в ней полным-полно астрономов из Ада. Мы все здесь видим то, что они вспоминают, когда смотрят в телескопы.

Молоко холодное, и Тибо пьет его медленно.

– Я могу для вас что-нибудь сделать? – спрашивает он.

– Просто будь осторожен.

На площади Данфер-Рошро Бельфорский лев исчез со своего постамента. Пустую платформу, на которой когда-то стояла в напряженной позе черная статуя, окружает толпа каменных мужчин и женщин, и у всех львиные головы.

Тибо среди этих оцепеневших фланеров чувствует себя счастливым. Изысканный труп что-то бормочет рядом с ним.

Сэм взволнована. Она не хочет – или не может – подойти ближе, она останавливается на краю площади. Она снимает неподвижную толпу с этой точки и с любопытством наблюдает за Тибо.

«Элиза, – думает Тибо. – Жан. Как жаль, что вас здесь нет». Впервые после Булонского леса партизану кажется, что он видит перед собой то, за что сражался.

Надо было разыграть припрятанную карту.

«Я убил своих друзей», – думает он.

Какое предательство против коллективизма, военного социализма «Руки с пером» – придержать карту для себя. Он даже не знает, что бы она сделала. Но игра – это бунт на обломках объективной случайности. По крайней мере, такой ее задумали сюрреалисты, запертые на южной вилле.

«Историки, изучающие игральные карты, – сказал Бретон, – пришли к согласию относительно того, что на протяжении веков перемены в игре всегда происходили в периоды грандиозных военных поражений». Превратить поражение в неистовую игру – вот в чем суть. В конечном итоге эта история достигла Парижа с его манифами. Бретон, Шар, Домингес, Браунер, Эрнст, Эроль, Лам, Массон, Ламба, Деланглад и Пере, творцы новой колоды. Гений, сирена и маг изгнали жалкую аристократическую ностальгию, которую воплощали в себе король, дама и валет. А джокером стал Папаша Убю с месмерической спиралью на животе.

Карты создавали и теряли, иной раз находили снова. Если военные байки несли в себе хотя бы зерно правды, птицеликий Панчо Вилья, маг революции, разыгранный каким-то ополченцем из Жеводана, спас его соратников от солдат, помыкавших демонами. В 1946 году головоногий и двухтелый Парацельс, маг замочных скважин, всплыл из Сены и затопил два корабля Кригсмарине. Фрейд, Алиса Кэрролла, туз пламени, де Сад, Гегель, Ламьель с лицом жука – все они, по слухам, где-то блуждают.

У Тибо сирена замочных скважин. Работа Виктора Браунера. Женщина с двумя лицами, в накидке с оскаленной мордой ягуара. Нарисовали ее на бумаге, но потом какая-то сила перенесла незаконченный набросок со всеми лишними штрихами на карту.

Однако Тибо – слишком осторожный игрок. Он все еще не выбрался из болота угрызений совести. Он идет вместе с изысканным трупом, воплощением безумной любви, переживая неделю доброты.

– Сегодня вечером, – говорит Сэм. Они разбили лагерь в сохранившемся кафе. – Я должна сделать еще одно фото.

Тибо смотрит в окно и подыскивает слова.

– Может, это сфотографируешь? – спрашивает он наконец.

Звезды летят по небу гораздо быстрей, чем следовало бы. Само небо темно-серое, звезды – желтые, и это не земные звезды. Это скопища чужеродных огней. Внезапно к Тибо из ниоткуда приходят названия всех созвездий: Аллигатор, Ящик-без-замков, Ловушка-для-лис. Они смещаются во всех направлениях.

Сэм улыбается.

– Должно быть, демоны смотрят в телескоп, – говорит она. – Как и рассказывала та женщина. – Он и не знал, что Сэм все слышала. – Это небо над Адом. Они, вероятно, испытывают ностальгию, – продолжает девушка. – Здесь нет никаких ворот, ведущих назад. Лишь какие-то сгустки энергии могут прорваться туда или оттуда. Я хочу сказать, в Ад, из Ада. Бесы могут только смотреть.

– У тебя есть фотографии демонов? – спрашивает Тибо. Сэм снова улыбается.

В Люксембургском саду – заблудшие нацисты. Они рыдают над каким-то актом разрушения, загипнотизированные стоящей там Статуей свободы. Вместо головы у нее всего лишь скопище балок, вскинутая правая рука скрючена. Из железной груди торчит массивный глаз, окруженный мясистыми веками. Моргает. Один солдат произносит молитву на немецком, затем на французском. Товарищи просят его умолкнуть.

Тибо и Сэм крадутся мимо них под прикрытием живой изгороди. Изысканный труп время от времени исчезает, но всегда возвращается. Он гоняется по заросшим садам, сквозь молодую поросль и кусты роз, его гусеница приподнимает переднюю часть тела так высоко, что высокие отростки на другом ее конце растопыриваются, как зубцы испорченной вилки.

Ночью происходит перестрелка. Бежево-черные ставни на рю Гинемер забрызганы кровью. Сэм сворачивает с рю Бонапарт на улицы поменьше, чтобы уйти от огней и звуков работающих двигателей на месте чьих-то раскопок. Бюро сюрреалистических исследований недалеко – оно давно закрыто, но там все еще витают тени былых изысканий, и шкафы ломятся от оборудования, относящегося к сопредельным областям. Изысканный труп здесь заряжается энергией.

Это спорная зона. На рю дю Фур они прячутся, услышав крики на немецком.

– Тут недалеко базы, – шепчет Сэм. Отель «Лютеция», где разместились нацистские офицеры, тюрьма Шерш-Миди, где политические заключенные становятся подопытными и пищей для ужасных существ.

– Куда ты нас ведешь? – спрашивает Тибо. И тут же, увидев шпиль церкви в конце рю де Ренн, узнает ответ. – Ты не сможешь туда забраться, – говорит он. Ему хочется быть неправым.

– Ты тоже, – парирует Сэм.

Два из пяти углов перекрестка, к которому они подошли, превратились в строительный мусор. Там, где рю де Ренн встречается с рю Бонапарт, над землей завис огромный камень, как будто отделившийся от горы. Церковь Сен-Жермен-де-Пре – все еще церковь и выглядит нетронутой. А на пятом углу – «Les Deux Magots», «Два маго».

Зеленые маркизы кафе всколыхнулись от сильного ветра изнутри. Вокруг него столы и стулья – они то приподнимаются, словно собираясь улететь, то рывком возвращаются на прежние места на мостовой. И опять вверх, на высоту человеческого роста, затем вниз. Так они прыгают уже несколько лет.

Окна снова и снова взрываются, превращаются в тучу осколков, которые опять складываются и занимают место в оконных рамах; момент возгорания бесконечно повторяется. Внутри кафе раздается грохот.

Сэм идет к нему по пустой дороге, ступая тяжело. Кажется, сам воздух лишает ее сил, она как будто идет наперекор шторму. Она останавливается, задыхаясь, в нескольких метрах от входа. В ушах у Тибо свистит ветер.

Именно здесь произошел С-взрыв.

И за все эти годы знаменитое место оставалось неприступным. Никто не сумел пробиться через ветреное безветрие, через силу, которую оно излучает, вспоминая о том, как взорвалось.

– Я знаю, ты хочешь сделать снимок, – кричит Тибо. – Но как же ты туда попадешь?..

Она тыкает пальцем.

Изысканный труп идет вперед. Продолжает идти там, где им это не по силам. Стариковский нос втягивает воздух, пар из трубы паровоза струится назад. Маниф узнает это место – здесь пахнет чем-то знакомым.

У Тибо все кипит внутри. Сэм толкает его следом за манифом. Тот без видимых усилий преодолевает наружное кольцо из осколков стекла.

– Это существо не позволит мне приблизиться, – говорит она. – А вот ты…

– Я не могу фотографировать за тебя!

– Да не нужна мне фотография, дурак. Там есть кое-что. Вынеси… ее.

«Что? О чем она меня просит? И я на это соглашусь? Быть того не может».

Но он не только хватается за поводок, который волочится по земле за манифом, и обматывает вокруг запястья, чтобы связать себя с изысканным трупом, – он бежит, нагоняет существо, касается металлических частей его тела.

Тибо захмелел от силы, струящейся из кафе. С ним самый лучший из манифов, ходячая случайность, совсем как тот громадный изысканный труп, что явился к месту смерти его родителей, – первый оживший образ, который он, испуганный мальчишка, увидел и который не причинил ему вреда.

Стекло бьется и бьется, но Тибо в безопасности, и, держась в ореоле манифовой силы, он может идти вперед. Они вместе пробираются между столами и стульями, расталкивают их, и Тибо, задыхаясь в горячем воздухе, входит в «Двух маго».

Они в помещении, полном тьмы и света, сияния и черноты, тепла и сажи, и Тибо слышит ток собственной крови вместе с рокотом от вибрации деревянных панелей. От жары по его лицу струится пот. Щиплет глаза. Столы пляшут на негнущихся ногах, неустанно кувыркаются, застряв в моменте взрыва.

Вокруг тела. Скелеты и мертвая плоть тоже пляшут во власти ударной волны, мясо отрывается от костей, чтобы потом на них вернуться. Изысканный труп, будто осторожное дитя, обходит горящих официантов, и Тибо следует за ним, еле дыша. У него снова есть миссия.

Кухня во власти бури из осколков тарелок. В самом центре – кто-то, умерший давно. Кто-то уничтоженный.

Крепкий, жилистый молодой человек, чье лицо можно увидеть лишь мельком, и оно скалится, сгорает, осколки костей разлетаются во все стороны раз за разом, его гримаса – сварливая, болезненная – превращается в оскал смерти, и это повторяется слишком быстро, чтобы можно было рассмотреть детали. Он похож на взорванную тряпичную куклу, которую пламя, черная магия и шрапнель превращают в облако частиц. Его рука лежит на металлической коробке, которая раскрывается, выпуская провода, бумагу, свет. Она тоже взрывается в бесконечном цикле повторений.

Из нее происходит, произошел, произойдет взрыв.

Изысканный труп дрожит, оказавшись так близко к точке, где все началось. Наваждение стремится к тому, что наделило его плотью, тянется металлическими конечностями к бомбе.

Когда маниф забирает взорванную коробку из рук мертвого подрывника, Тибо слышит, как Сэм кричит, зовет его по имени.

Выходят они гораздо быстрее. Маниф и Тибо не то бегут, не то летят.

Сэм ждет так близко, как только ей удалось подойти. Она радостно вскрикивает, когда они выходят. Стоит им приблизиться, она опять издает нетерпеливый, громкий возглас при виде того, что несет изысканный труп.

Но бомба разваливается, из нее высыпаются детали, и ничего не меняется.

Коробка разрушается, а со взрывом все по-прежнему. Позади них кафе продолжает бесконечно исчезать в яростной вспышке.

Тибо и маниф выбегают навстречу последним лучам солнца. Сэм стоит посреди улицы, нацелив камеру, и Тибо понимает, что вокруг его подруги стена дымящихся шипов, невесть откуда взявшаяся защита – но шипы уже увядают, и на краю перекрестка собираются нацистские солдаты.

Что-то надвигается. Мостовая дрожит. Раздается жуткий грохот, как будто нечто выпало из мира.

– Отдай ее мне! – кричит Сэм, пока они бегут.

Но из коробки все еще сыплются составные части и провода, и вот сам корпус разваливается. Сэм тянется к манифу, которого не любит трогать, выхватывает из рук изысканного трупа его ношу.

Бомба превращается в ничто. Сэм испускает долгий яростный вопль.

Снаряды минометов проносятся над головой и взрывают здания, преграждая им путь. Сэм и Тибо резко сворачивают в другую сторону. Изысканный труп что-то делает с физикой, и стоит им моргнуть, как впереди оказывается река, а посреди нее – остров Ситэ, и они продолжают бежать на восток по берегу, по набережной Гран-Огюстен, напротив того места, где раньше был Дворец правосудия и где теперь бассейн с чистой водой, в котором отражается нечто небывалое, и где опилки сыплются из окон и дверей Сент-Шапель. Край острова утопает в сугробах и застругах.

Изысканный труп их опережает. Он бросается налево, на мост Двойного денье, ведет их на ту сторону. Как будто сам Париж их провожает на остров, где высится Нотр-Дам.

С момента С-взрыва приземистые квадратные башни по обе стороны от его блистающего, как солнце, центрального окна превратились в промышленные силосные башни из грубо обработанного металла, высокие и пузатые. Из одной через неплотные швы просачивается кроваво-красный уксус: там, куда они попали, земля от него влажная, бродит, и в воздухе витает кислая вонь. Через окна из укрепленного стекла в другой видно, как клубится что-то густое, бледное. Говорят, это сперма. Тибо часто умолял небеса, чтобы эту башню разбомбили.

Теперь он ее едва замечает. Маниф ведет их направо, через заросшие, одичалые сады позади церкви, но там, на самой дальней оконечности островка, оказывается, что мост Архиепархии, уходящий обратно на южную сторону, и маленький мост, ведущий к соседнему острову Сен-Луи, оба исчезли. Остался только щебень в реке. Это ловушка, бежать некуда.

Они поворачиваются. Грязь под ногами дрожит.

– Нас обнаружили, – говорит Тибо.

Из темноты у контрфорсов Нотр-Дам выходит ужасное существо.

– Господи… – Сэм поднимает камеру. В охватившем ее страхе есть что-то благоговейное. Тибо кричит без слов при виде того, что к ним приближается.

Ходячий осколок, огромный белый кусок чего-то сломанного.

Арийские крепкие ноги, мускулистые, как это заведено в Рейхе, топчут пыль. На высоте третьего этажа – талия, над которой останки сломанного торса, массивная обезглавленная развалина. Правая сторона – осыпающийся каменный склон, левая – кусок туловища вплоть до подмышки, где еще болтается обрубок бицепса.

У ног существа суетятся солдаты Вермахта и эсэсовцы. В облаке дыма цвета коросты появляется знакомый внедорожник.

– Это что за чертовщина? – кричит Тибо. «План “Рот”»? – думает он. Этот осколок громадной статуи – и есть проект нацистов?

– Не чертовщина, – отвечает Сэм. – Это маниф. Брекеровский.

– Брекер?! – кричит Тибо. – Как они заставили эту штуку ожить?

Громадные, китчевые, старомодные мраморные изваяния Арно Брекера таращатся пустыми глазами, воплощая собой лишь жалкое подобие мастерства. Эти слащавые сверхчеловеки даже в Париже упорно не желали оживать – по крайней мере, так думал Тибо. Но теперь мраморные ноги топают все ближе.

Когда-то это был человек из белого мрамора, выше церкви, хлопающий в каменные ладоши; теперь он треснул и раскололся, одна половина пропала, другая все еще передвигается. Может ли умереть живое произведение искусства? А способно ли оно жить, прежде чем умрет?

– Они его снова подняли, – шепчет Сэм.

– Снова?

Щелчок затвора. Останки брекеровского манифа пошатываются, как будто от этого звука их ударило мощным порывом ветра. Существо взмахивает обрубком руки, восстанавливает равновесие и продолжает приближаться, выворачивая деревья с корнями. Оно переходит на бег.

Солдаты бегут следом с винтовками наготове. Пыхтит внедорожник. В нем водитель, которого они уже видели, и мужчина в полном церковном облачении, а еще – двое в штатском. На этот раз Тибо видит лицо священника – обрюзгшее, в морщинах, порочное – и узнает его по сводкам новостей, по плакатам.

– Алеш! – кричит он. Это Алеш собственной персоной. Священник-вероотступник, глава городской демонической церкви.

Пехотинцы бегут на Тибо, Сэм и изысканный труп. Сломанный нацистский маниф топает следом.

Тибо стреляет без толку. Каменная нога поднимается, демонстрируя каменную ступню. Тупо уставившись на нее, партизан понимает, что этот маниф выглядит наиболее живым именно в таком ракурсе, потому что на подошве множество складок, бородавок, мозолей. Ступня опускается. Тибо прыгает, заимствуя отвагу у пижамы. Рубашка надувается, как парашют, грязная ткань хлопает на ветру. Пули попадают в него, но хло́пок затвердевает и превращается в броню.

Он стреляет на лету, но не в разбитого манифа, а мимо, поверх голов пехотинцев – по внедорожнику, который держится позади. Водитель дергается, из его рта хлещет кровь, машину заносит, и в тот же миг изысканный труп каким-то образом хватает Тибо и утаскивает прочь от опасности так быстро, что дух вон. Маниф пыхтит, и два ближайших солдата с воплем складываются, превращаясь в ничто, а вместо них на прежнем месте остаются только их карандашные наброски. Тибо видит, как внедорожник несется, разбрасывая землю, и с ужасным скрежетом металла врезается в стену собора.

Брекеровские ноги бегут и с размаха бьют изысканный труп в самую сердцевину его скомпонованного из частей тела. Сюрреалистический маниф сильно шатается, качается, и от него отваливаются куски. В черном небе что-то вертится.

Сэм прячется за выступом стены, перестрелка и всплески гестаповской магии не дают ей покинуть убежище. Она опять нацеливает камеру, и Тибо видит, как из объектива в солдат ударяет струя дурной энергии. Сэм делает снимок и отшвыривает противников прочь. Она фотографирует и брекеровские ноги, но они успевают подготовиться к удару – и бросаются к ней.

С внезапной холодной отстраненностью наблюдая за тем, как сломанный брекеровский маниф выдерживает натиск, как оставшиеся солдаты бросаются в атаку, Тибо понимает, что, несмотря на неведомую силу, которую Сэм направляет с помощью линз своего фотоаппарата, несмотря на безмолвную поддержку изысканного трупа, они проиграют эту битву.

Он достает из кармана марсельскую карту. И разыгрывает ее.

Сирена замочных скважин обретает плоть. Между Тибо и солдатами и огромным нацистским манифом появляется ясноглазая женщина в опрятном, но старомодном наряде. Она не похожа на человека. Линии ее фигуры не имеют ничего общего с материей.

Она что-то бормочет. Тибо видит перед собой образ Элен Смит, экстрасенса, умершей двадцать лет назад и воплощенной в карте, глоссолального медиума странного, воображаемого Марса. Память Смит почтили, наделив ее обликом новую карту в новой колоде, сотворив ее аватару. Замочные скважины – масть, символизирующая знание. Сирена что-то пишет в воздухе пальцем. Светящиеся буквы не принадлежат ни к одному из земных алфавитов.

Немецкие пули отскакивают от нее, словно капли дождя. Буквы, которые пишет Смит, потрескивают, и в небе начинается движение. Ночные тучи клубятся. Спускается, надвигается пламенеющий круг – греза воплощенной грезы, маниф, сотворенный манифом, призванный чарами Смит дисковидный марсианский корабль.

За внезапно замершими мраморными ногами Тибо видит священника и другого человека, которые выбираются, спотыкаясь, из дымящейся машины. Они отступают, поддерживая друг друга, все дальше и дальше, и он не может прицелиться, они уходят от него, за пределы его поля зрения. Тибо все равно стреляет, однако он не может сосредоточиться, потому что Смит-из-колоды призывает все новые марсианские корабли и самих ультрамарсиан, похожих на троллей. В этот миг все внеземные сущности, с которыми контактировала Смит, существуют на самом деле – они спускаются с небес, врываются в реальный мир, стреляют. Сирена замочных скважин ликует.

Молнии вспыхивают, сплетаются, плавят металл. Низвергается пламя, оставляя дыры в земле. Шквал огня с небес поглощает нацистов и их сломанного гиганта-манифа. Наступает катаклизм света и звука.

В конце концов им на смену приходят тишина и темнота.

В небе пусто. Смит ушла. Карты больше нет. Мокрые башни Нотр-Дама трясутся. Из поврежденных швов струйками брызжет уксус.

Там, где атаковали воображаемые марсиане, земля превратилась в стекло. Умирающие бьются в конвульсиях между ногами брекеровского манифа. Большая часть этих ног превратилась в пыль, мраморные ступни обуглились. Они не шевелятся. Они медленно утопают в пропитавшейся уксусом грязи.

Сэм бежит мимо изысканного трупа. Тот дрожит – он ранен, но держится на ногах. Она делает снимки, что-то трогает, тыкает дымящиеся останки. Ее камера – снова обычный фотоаппарат. Подбежав к покореженной машине, девушка без видимых усилий вырывает водительскую дверь и, не обращая внимания на труп водителя, роется внутри.

– Смотри, – подзывает она Тибо.

– Эй, поосторожнее, – предостерегает партизан.

Она выдирает дымящийся портфель из рук мужчины на пассажирском сиденье и приподнимает, чтобы Тибо увидел на нем букву «К». Она показывает что-то еще – что-то скрученное, с тремя сломанными ногами, похожее на раненого марсианина.

– Это проектор, – говорит Сэм, когда Тибо приближается.

Пассажир зажат в разбитой машине, раздавлен, его сотрясают спазмы, абсурдная пародия на усы фюрера испачкана в крови из носа. Он пытается говорить с водителем.

– Моррис, – произносит он на выдохе. – Моррис. Виолетта!

На водителе гестаповская мужская униформа, но на самом деле это женщина, широкоплечая и мускулистая, мертвая и окровавленная. Пассажир поворачивает голову, дрожа, и наблюдает за приближающимся изысканным трупом.

– Священник сбежал, – говорит Тибо, обращаясь к Сэм. Тот и впрямь удрал вместе с сообщником в штатском, воспользовавшись какой-то зловещей силой. – Сэм, это был сам Алеш! Епископ. Предатель.

Из внедорожника льется кровавый дым. Сэм вытаскивает из салона документы, какие-то грязные предметы, останки приборов.

– Ну, он убежал слишком быстро, – говорит она. – Многое бросил. – Сэм достает дымящийся контейнер с пленкой.

– Что вы устроили? – спрашивает Тибо. Он приседает на корточки рядом с пассажиром, который определенно умирает, но все равно глядит широко распахнутыми глазами на портфель, который забрала Сэм, на букву «К». – Вы теперь можете управлять манифами? Это и есть ваш план?

Мужчина хрипит и вяло отбивается, пока Тибо проверяет его карманы и находит документы.

– Это и есть ваш план, Эрнст? – продолжает Тибо. – Герр Кундт? – Сэм, услышав это имя, устремляет на умирающего пристальный взгляд. – Что такое План «Рот»?

Пассажир кашляет кровью.

– Sie kann es nicht stoppen… – говорит он. «Вы не сможете это остановить». Он даже улыбается. – Sie eine Prachtexemplar gestellt. – «Они сделали… что?»

– Образец, – переводит Сэм. – Хороший образец.

– Образец? – повторяет Тибо. – Чего именно?

Но мужчина в машине умирает.