Город у реки (Memoriam)
На краю крыши, каркая и посматривая кроваво-алым глазом, подпрыгивала жуть-ворона. Поганые твари налетели недавно, совершенно не похожие на привычных крыложоров. Они и на обычных-то, довоенных птиц, не походили… почти.
Перья жуть-вороны торчали островками, значит, птица скоро превратится в мерзкую кожистую тварь, больше смахивающую на крохотного крылатого змея из бабушкиных сказок. Пока же, склизко поблескивая красно-кровавой кожей, жуть-ворона оставалась почти птицей.
Черный лебедь Туонелы, несшей воды забвения так далеко, даже во снах казался красивым. Тут лебеди не водились, не считая убийц, живших на огромном озере, разросшемся из паркового пруда на Металле. Здесь не водилось троллей, зато хватало своих тварей, от гнилопсов и до почти пропавших ролей. Паскудства, шарахающегося по мертвому городу, хватило бы на все песни Вяйнемяйнена, захоти старый мудрец рассказать про творящееся на земле русских.
Дядюшка Тойво, придирчиво рассматривающий патроны, покосился на мерзкую тварь, квохчущую и примеряющуюся начать орать. На карканье обычно слетали жуть-вороны всей округи, начиная нарезать круги и мешая охоте. Поди-ка не попадись, когда над тобой кружит стая. Для таких случаев дядюшка Тойво обычно не жадничал, делился с птицами кусочком сала или вяленого мяса собственного пайка… Заранее выкладывая чуть в стороне и понимая, что окажись тварей парочка, дело может закончится даже хуже.
Эта тварь жрать угощение отказалась, спихнув приятно пахнущий диким чесноком и круто просоленный кусок сала. Дядюшка Тойво, не желая разговаривать с глупой не-птицей, только пожал плечами. Пусть жуть-ворона и дрянной, но все же хищник, и он, главная опасность округи, предлагал ей мир. И угощение.
Охотник Ляминкайнен, как-то обманутый старухой Лоухи, проспал много дней на дне самого глубокого и черного болота Похъёлы, а спасла красавца и любимца баб Калевалы мать, единственная женщина отправившаяся на его поиски. Будь Ляминкайнен поумнее, не ходил бы охотиться к Лоухи, не говорил бы с ней и всегда имел с собой веревку, чтобы выбраться. Дядюшка Тойво, всегда старавшийся быть умным, многое брал про запас. Особенно, если нести не тяжело.
Самострел с катушкой тонкого нейлонового шнура ему сделал Хром, личный кузнец и просто мастер на все руки. Конечно, куда ему было деваться, если прикован за шею, а в ступнях, сразу разрезанных хозяйственным Тойво, под грубо зажившей кожей, больно кусают мясо конские волосы, срезанные с дорогих обувных щеток. Тут, пожалуй, только и остается хромать и выполнять нужное хозяину.
Тугая тетива щелкнула, а жуть-ворона не успела каркнуть. Четырехгранная стрела-гарпун пробила грудь, вышла со спины, почти порвав не-птицу пополам. Почти.
Катушка подтягивала легкую добычу сама, стоило спустить скобу. Жуть-ворона, косясь еще живыми глазами, пыталась что-то там крякнуть. Только как это сделать, если легких уже нет? То-то, что никак.
Хороший охотник редко берет с собой еду, хотя с ним всегда есть несколько сухарей, сало и фляга со спиртом. На то он и охотник, пусть вокруг и не родные леса, а сам Тойво давно уже… не сам. Просто не сам. Все равно.
Да, соль с собой надо брать всегда. А мясо, хорошенько посолив, можно съесть и сырым. Жуть-ворона еще цеплялась за свою нечестивую не-жизнь, когда крепкие зубы отхватили ногу и начали жевать.
Хорошо, левый глаз пока не чешется…
Первый макдак открылся в Самаре в конце девяностых. Чертова двухэтажная хибара встала на Полевом спуске, из-за лестницы порой считавшимся главным спуском города. Знакомый всем путешественникам запашок утренних свиных котлеток плыл над городским проснувшимся народом, спускаясь даже к набережной. Но никто не жаловался, макдак был в новинку и далеко не все могли купить самый обычный гамбургер, что-то там мерявший по собственному курсу в плане доходов населения.
Макдак, надежно и прочно вросший в самарскую землю на улице Самарской, видел многое и многих. Мимо него, размахивая имперками, много лет подряд проходили, заканчивая почти тут же свои марши, самарские правые. Борьба за настоящее-русское-домашнее-православное никак не отрицала «рояля с сыром» после окончания мероприятий.
Желто-коричневый дом, вписывающийся и в зиму, и в лето, осенью тянул к себе до первых заморозков гулявших романтиков-студентов, идущих от Строяка и Политеха, высившихся на Молодогвардейской. Медики, стажировавшиеся повыше в Пироговке, сбегали вниз не так охотно, все же столовая и стипендия не позволяла.
В две тысячи втором, когда японцы уделали россиян на ЧМ, отголоски гневной волны разбежались по всему городу, начавшись от конца Льва Толстого, всей своей стеклянно-вокзальной громадой высившегося над экраном привокзальной площади. Но никто не разбил даже окна, хотя над ВАЗовскими тазами особенно оголтелые поглумились от души. Карма, не иначе… ну или просто вкусный молочный коктейль.
С грохочущей техники, разъезжающейся по улицам и грузовым платформам в День Победы, частенько соскакивала пара фигур в камуфляже и, быстро-быстро ловя поворот, закрытый гайцами, неслась внутрь. Выскакивала с охапкой пакетов, заранее приготовленных сметливыми продавцами быстрых бутербродов и кофе с картошкой фри. Что там впихивали вместо трехэтажного чудовища с двумя котлетами… знает только история и экипажи боевых машин.
Макдак помнил две тысячи седьмой, мокрый декабрь и черно-фиолетово-розовые кеды с куртками под челками, закрывающими души замерзших эмо, прущих сюда погреться с Сипы, фонтана на Осипенко. Менеджеры, украдкой куря у забора оставшихся деревянных домишек по Самарской, матерились и пытались забирать коньяк хотя бы у каждой второй компании, пока стаканы с кофе не начинали пахнуть круче, чем винные подвалы производства «Арарат».
Каждый день города макдак переносил с сильно ощущаемым внутренним напряжением. Прибыль прибылью, но почему смотреть салют лучше в компании нескольких коробок, через пять минут после выдачи пахнущих совершенно одинаково, пусть внутри прятались, вперемешку, пластиковая курочка и резиновая котлетка, не говоря о ненастоящем кусочке рыбы… Бог весть. Хуже приходилось только таджикам Росзеленхоза, выпускаемым ранним утром, аки спецназ на штурм, только тут им выпадало нечто более страшное: уборка набережной, ее газонов, песка, асфальта и прочего, густо покрытого красно-белыми картонками и серо-красными бумажными пакетами.
Суровейшим летом десятого года, когда градусники в тени показывали тридцать пять к одиннадцати дня, стекла дверей макдака отразили немыслимое, запуская реликтового, как непойманная Несси, скинхеда в майке с орлом Третьего рейха, подвернутых джинсах и берцах с белыми шнурками. Пораженно молчали утренние офисные хомяки, ожидая латте и капучино, настороженно косились из-за касс закабаленные студенты в красных козырьках, и даже заехавший после дежурства наряд пэпсов сосредоточенно и молча пил колу из огромных стаканов, наблюдая, как восставший то ли из Ада, то ли из зада индивидуум, прикрыв нижнюю часть совершенно лысой башки одноразовой маской с кельтским крестом, закажет себе густой молочный коктейль с клубничным вкусом и тот самый утренний горячий сандвич с яйцом и сраной куриной котлеткой.
Первый самарский макдак, когда наступит настоящие Рагнарек и апокалипсис, наверняка выживет и встретит новых жителей планеты, каких-нибудь сухопутных кальмаров, своими золотыми арками, пусть и потускневшими.
А жуть-ворона попалась дядюшке Тойво хорошая, упитанная такая каркалка, с жирком…
