ГЛАВА 49
В той комнате много красного и золотого. Кажется, дядюшка испытывал неистребимую любовь к этому сочетанию. Обивка кресел цвета венозной крови. Гардины — артериальной. А вот ковер из алых и багряных полос сложен. Темно-бордовое покрывало на софе.
И белоснежное платье на нашей убийце. Ей идет. Простой прямой крой, и платье больше похоже на рубаху, перехваченную тонким пояском… дорогая простота. И я помню, что видела его в каталоге, но…
Дядюшка ее баловал.
— Как тебя зовут? — мой голос искажен и, кажется, заполняет всю эту душную комнатушку, в которой нечем дышать. И я иду к окну, распахиваю его рывком. Втягиваю сырой зимний воздух. Хорошо.
— Все в порядке? — Диттер подставляет плечо. Своевременно. Я скажу ему спасибо. Потом. Позже. А пока… я просто постою, отогреваясь его теплом, наслаждаясь зимой и запахом ее. Из окна тянет дымами. Мокрым камнем. Гниющим деревом. Сдобой.
— Как ее зовут? — повторяю я вопрос.
Почему-то это кажется невероятно важным.
— Гертруда.
Хорошее имя… Гер-тру-да… Волосы она собрала, перетянула лентой. Простенькая прическа, но опять же слишком идет ей, чтобы поверить в случайность.
Круглое детское личико. Губки бантиком. Бровки светленькие. В тусклых глазах озера слез, только почему-то я больше не верю…
— Откуда в спальне нож?
Этот вопрос занимает лишь меня. И Гертруда вздрагивает, а слезы-таки проливаются, катятся по пухлым щечкам потоками. И Вильгельм хмурится. Неужели и его проняло? Наверное, простуда виновата… он ведь дознаватель, он должен понять, насколько несуразна эта история…
— Он… он читал письма… и иногда… потом… — она протягивает руки, демонстрируя вязь шрамов. — Ему нравилось… неглубоко… он сам лечил… порошками… но кровь — нравилась. Я просто… я поняла, что не могу больше.
Или не хочет.
Лепет этот меня раздражает. Но Аарона Марковича я все-таки попрошу о помощи.
— Кто к нему заходил?
— Кто? — она эхом повторяет мой вопрос. А Вильгельм хмурится лишь сильнее. Диттер же крепче сжимает меня, а я не против, я не буду вырываться. И даже голову на плечо пристрою, пусть это трижды неуместно, зато мне хорошо. А остальные — в бездну.
— Я и спрашиваю кто? — я поморщилась.
Я принесла с собой не только холод иномирья, но и отчетливый запах разложения. Этак к вечеру от тела вовсе ничего не останется.
— Н-не знаю…
— А что знаешь?
— Ничего не знаю, — в тусклых глазах плеснул гнев. И исчез.
— Я… виновата… но он… он… — и вновь слезы потекли.
Он был форменным ублюдком, дорогой мой дядюшка, и этого не отнять. И скучать я по нему не стану, что совершенно точно. Однако… уж больно удачно он преставился. А с другой стороны, до чего удобная фигура на роль злодея. И если я права…
— У… у него в кабинете бумаги, — несчастная красавица прекратила всхлипывать и прижала ручки к груди. До чего трогательное зрелище, и трогает, что характерно, не меня одну. — Мне туда было нельзя…
И робко так поинтересовалась:
— Наверное, надо вызвать кого-то…
— Надо, — не стал разочаровывать Вильгельм. И нос рукавом вытер. Платки закончились? Надо будет подарить, а то весь нос растер до красноты. — Вызовем…
Кажется, девица ждала чего-то другого, если вновь пустила слезы…
Гертруда. Труда, Труда… почему именно сейчас… нож в спальне? Кровью там пахнет, застарелой, но… дядюшка при всей своей извращенности довольно практичен. И да, не сомневаюсь, что с него станется жену молодую резать удовольствия ради, но делать это не на самом дешевом белье…
Кровь отстирывается погано.
Скорее уж, полагаю, в доме отыщется подвал для особых утех оборудованный…
— Тоже ей не веришь, дорогая племянница? — Дядюшка Фердинанд ухватил меня под руку, и это тоже было своевременно, потому как вдруг выяснилось, что ноги меня держат, но и только. Я почти повисла между ним и Диттером.
— Девушка не лжет, — заметил мой дознаватель.
— Но и правды всей не говорит. — Я старалась держаться гордо, но это давалось нелегко. — Он дерьмом был… не сомневаюсь, что в кабинете мы найдем все доказательства вины…
Которые заодно помогут оправдаться несчастной Гертруде. Да и можно ли вообще судить бедную женщину, которая взяла и спасла город от этакого чудовища?
Так герр Герман и сказал.
Кто вызвал жандармерию? Не знаю. Говоря по правде, я позволила усадить себя в кресло и… не знаю, уснула? Отключилась? Еще ненадолго умерла? Главное, когда я вернулась в сознание, обнаружила себя сидящей в том же кресле, укрытой сразу тремя куртками, что весьма и весьма умилило.
Рядом держался Монк.
— П-простите, — сказал он, глядя в пол. — Я бы тоже свою отдал, но… б-боюсь, что вам это б-будет не слишком приятно.
Я простила. И позволила себе остаться в кресле.
Суетились жандармы… как-то много их стало. Ходят туда-сюда, сюда-туда, носят с собой всякого рода запахи. Кто пахнет чесночной колбасой, кто — вчерашним элем не лучшего качества. Потом и не только человеческим… дымом, керосином… много их.
И дядюшка с сигарой воспринимается едва ли не как благодетель.
— Вот и все, — говорит он кому-то. И я, повернув голову, вижу герра Германа, что характерно, в парадном мундире. И тоже с сигарой. Как-то… не знаю, цинично, что ли, курить на месте преступления, стряхивая пепел в фарфоровую вазу. Неплохая, между прочим, подделка…
— Это да… и даже не знаю, как быть, — герр Герман покосился на меня и, отвернувшись, любезно выпустил дым в другую сторону. — Обвинять несчастную женщину… ей награду дать надо.
Надо. За артистичность.
Со своего места я видела ее, окруженную тремя жандармами. Такую хрупкую. Такую светлую. Такую…
— Не подозревали? — Дядюшка Фердинанд смотрел на прелестницу скептически.
И за это я готова была расцеловать его. Правда, подозреваю, что от этакой нежности дядюшка уклонится.
— Понятия не имел. Получается… он и тогда мной воспользовался!
Сколько возмущения.
Можно подумать, герр Герман сильно протестовал.
— Придется в отставку подавать, — он промокнул лоб платком.
И не только из-за дядюшки, полагаю. На его совести немало делишек темных, которые пришло время искупить праведной жизнью и небольшими отчислениями в пользу храма. А заодно уж и с собственностью разобраться, если не ошибаюсь, то еще в позапрошлом году герр Герман приобрел себе пару доходных домов. Точнее, не он, а супруга… и матушка ее…
И наступит тихая мирная жизнь.
Чтоб вас всех.
Я почесала ладонь, которая неимоверно зудела: гладить чудовищ — занятие вредное для здоровья.
— Ничего… много не дадут… при хорошем адвокате… — и на меня поглядел.
— Я найму лучшего, — пообещала я. Искренне.
Вот только работать он будет на меня. Ничего личного, просто… не люблю, когда из меня дуру делают.
А доказательств нашлось изрядно.
Тут тебе и договор аренды на имя дядюшки Мортимера, и приходная тетрадь, где он с завидной скрупулезностью фиксировал доходы… немалые, к слову. Имена. И краткие заметки… кого привлечь. Кого убить… Старые снимки. И новые, правда, несколько смазанные, но происходящее различить можно было… или вот дневник его с воспоминаниями о днях былых…
Не хватало разве что чистосердечного признания, и то, полагаю, поскольку выглядело бы оно несколько неуместно. Что ж, мои догадки оправдались: дядюшка Мортимер очень пригодился. Мертвым. Сложно было бы найти более удобную кандидатуру, но…
Я постучала пальцем по стеклу.
Раз, два, три и четыре… пять… свет не скажет, тьма промолчит. И вообще людям стоит самим разобраться со своими делами, не привлекая высшие силы.
Я вышла из комнаты. Мои гости спят, включая дядюшку Фердинанда, который заявил, что не может теперь бросить единственную более-менее вменяемую родственницу, тем паче она и без того пострадала от его бездействия. Я не стала противиться: комнат в доме полно.
Раз и два… переступить через скрипучую половицу.
Диттер спит крепко.
А Вильгельму наша кухарка приготовила теплого молока с медом и маслом. Хорошее средство… жрец тоже дремлет. Дом слышит его дыхание. Этот гость ему не по нраву, но дом, так и быть, потерпит.
Четыре…
Пять…
Закрытое крыло.
Мамины покои… здесь тоже делали ремонт. И я уже не могу сказать, действительно ли эта комната была в сиреневых тонах или меня лишь убедили, что она осталась такой же, как при маме? Небольшая гостиная.
Пыль. Книги стопкой… любовные романы? А дядюшка говорил, что мама была умной… Разве умная женщина будет читать любовные романы? Вышивка неоконченная… кто ее начал? Пяльцы… я никогда не видела маму с пяльцами… на полках статуэтки. И ни одной серьезной книги. Впрочем, это ни о чем не говорит… серьезных книг полно в библиотеке.
Спальня общая, родительская. Здесь темно и…
— Что ты здесь потеряла, маленькая дрянь? — поинтересовалась я, наклонившись перед кроватью. — Вылезай.
И смуглая девчонка выползла, вытащив пару клубов пыли и оброненную расческу. Да, расческа бы ей не помешала. Волосы стояли дыбом. Ночная рубашка пестрела пятнами. Подол ее короткий не скрывал ободранных коленей и тощих ног.
— Я… виновата, — сказала она, глядя на эти самые босые ноги.
— Виновата, — не стала спорить я.
Девчонка шмыгнула носом, и я предупредила:
— Заревешь — сошлю куда-нибудь…
Подействовало. Слезы явно были притворными, а вот злость в глазах — самой настоящей.
— Садись, — я похлопала по кровати. — И рассказывай.
— Что?
— Что ты здесь искала.
— Ничего.
Я не поверила.
— Если вздумала воровать… — я сделала выразительную паузу. И девчонка затрясла головой, залепетала что-то на своем. Ага, значит, красть она не собиралась. Тогда…
— Здесь… иначе, — сказала она, поняв, что мольбы на меня действуют слабо. — Там… зовет.
— Кто зовет?
Она видела. Что? Она сама не знает. Наверное, это было частью проклятого ее дара, из-за которого отец так злился на мать и вообще ей лучше было не показываться на людях. Но она просто видела… дом, пронизанный темными нитями. Некоторые тонкие, что паутинка, другие толстые-толстые. Она даже руки развела, показывая, до чего толстые.
Пятна. И звуки. Те, которых кроме нее никто не слышал… вот отсюда… да, — она указала на кровать. Ее звали-звали. Она не хотела идти, но голоса не унимались, и ей было так плохо.
Вот она и убежала.
Она не хотела плохого. Она не стала бы брать чужое. Она понимает, что если ее выгонят из дома, то отец… он плохой человек… и маму убьет. И ее тоже убьет. И сестричку, хотя ее не жаль, только кричит и пачкает пеленки. А Зарью заставляют стирать.
Я улыбнулась.
Прелесть какая… определенно, надо отвести ее к Плясунье. Я коснулась темных волос. Жесткие. И колючие. И пахнет от девочки не только пылью, но и дегтярным мылом. Конечно, Гюнтер не потерпит грязнуль в доме…
— И сейчас их слышишь?
Она вздохнула. Кивнула.
— И о чем они говорят?
Сосредоточенная какая… губу покусывает. Взгляд же ее расплывается. И это тоже признак, но… чего? Худенькое тельце покачнулось, однако мне удалось удержать его. А потом губы девочки дрогнули и раздался такой хорошо знакомый голос.
— Она что-то подозревает.
Отец. Я давно не слышала его, но ошибиться не могла.
— Одних подозрений недостаточно…
А это бабушка.
— А если она расскажет?
— Кому?
— Не знаю…
— Клятва еще действует, дорогой, — голос бабушки мягок и спокоен. — И не стоит волноваться… мы решим эту проблему.
— Как?
Тишина. Такая долгая-долгая пауза, в которую я успеваю придумать себе тысячу и один вариант развития событий.
— Ты ее любишь?
— Мама…
— Я спрашиваю, потому что мы оба прекрасно понимаем, выхода нет… это вопрос времени… сейчас или позже, и чем больше мы тянем, тем сложнее будет решиться.
Это дом. Конечно. Он вполне живой, он способен хранить чужие разговоры и не только их. А мне вот повезло послушать.
— А отец?
— Он с самого начала был против. Девочка, конечно, милая, но характера не хватает. Тебе стоило выбрать младшую… с другой стороны, и она оказалась бесполезна. Выкидыш?
— К сожалению.
И вновь пауза.
Девочка дышит ровно, но лицо ее будто стерли, на нем ни тени эмоций. А я вглядываюсь, будто пытаюсь найти что-то…
— Она готова пробовать вновь, но…
— Лучше найти кого-то помоложе, посвежее. У меня есть на примете кое-кто… я познакомлю вас позже. Когда минет срок траура. А ты пока постарайся быть полюбезней… подозрений не должно возникнуть. — И бабушка тихо добавила: — Ни у кого.
А моя визави дернулась и сползла на кровать.
Я вздохнула.
Вот так… может, и вправду стоит прикупить любовный роман? Или даже два? Говорят, в них сказка живет, а я… я так хочу поверить в сказку о большой и чистой любви.
И вместо этого поднимаю ребенка. Несу. Я не знаю, где им отвели комнаты. Где-то на третьем этаже, где всегда селили слуг. Здесь прохладно и пахнет сыростью. А еще шебуршат мыши. И тени чувствуют себя привольно. В нашем доме и прежде-то слуги не задерживались. Может…
Надо спросить у Рашьи, пусть подскажет кого… Почему бы и нет? Конечно, экстравагантно, зато дешево и за место свое держатся станут. Да…
Скрипнула дверь, отворяясь.
— Госпожа? — Рашья, на которой белая ночная рубаха смотрелась по меньшей мере нелепо, согнулась в поклоне. — Она опять убежала, госпожа… не повторится… клянусь…
— Все хорошо, — я вошла в комнатушку.
Тесна.
Но хватило места для кровати и для люльки, в которой дремал младенец. Я склонилась над колыбелью… и здесь тьмой веет. Обе ведьмы, стало быть…
Я положила девочку на кровать и обернулась к женщине, что стояла, прижавшись к стене. Я чувствовала ее страх, и мне это не нравилось.
— Тебя здесь не обижают?
— Нет, госпожа.
— Быть может… что-то нужно? Одежда? Вещи?
— У нас все есть, госпожа…
И страх ее отступает. Точнее, она сама преодолевает его.
— Мой муж, госпожа… он очень плохой человек… и у него много друзей… он не спустит оскорбления. И я… я боюсь, что… — полувздох. — Здесь место силы. Но есть люди, которые… которых учат разрушать места чужой силы. Я должна это сказать, госпожа.
— Говори, — разрешила я, укрывая мелкую одеялом.
Интересно, а других голосов она не слышала? В любом случае надо будет велеть, чтобы помалкивала. Возможно, конечно, эта ее способность нестабильна, а то и вовсе случайна, но привлечет она внимание многих. В прошлом хватает тайн, в которые люди не откажутся сунуть свой нос.
— Когда-то моя… бабка служила той… в чьих руках серп и камень. И ее мать. И мать ее матери… и моя тоже должна была, но… — Рашья прижала руки к груди. — Мою бабку убили. И ее мужа. И ее дочерей… других дочерей. Моей матери повезло, она должна была войти в первый круг… она отправилась в лес, где провела неделю… а когда вернулась, то… деревни больше не было.
Гм, что-то такое и я припоминаю, из показанного Кхари.
— Она долго блуждала… а когда вышла, то никому не сказала, откуда родом… и нам не говорила… это опасно… я… я почти ничего не умею, из того, что должно. Но я слышу. Это место просит о справедливости.
Ах, знать бы для кого…
