ГЛАВА 42
В машине мы с Диттером переглянулись.
— И что думаешь? — Он вытащил откуда-то из-под сиденья сверток, в котором обнаружилась пара бутербродов. Несколько помятые, они все же выглядели достаточно аппетитно, чтобы я приняла один. Откусила. И задумалась.
Я ведь ем… и пью… и не только вино. И не только пью. Следовательно, тело функционирует. Хотя бы частично. Мертвой материи, если следовать классическому описанию, еда не нужна. И даже те же упыри дерут живых не столько из-за голода, сколько из примитивного инстинкта, который почему-то единственный остается в разложившихся их мозгах.
Свежая ветчина. Сыр. Масло, подтаявшее и впитавшееся в хлеб.
И дождь начался. Капли стучат по крыше, потоки воды закрыли лобовое стекло… и как-то уютно вот сидеть.
— У них у всех была причина… думаю, если порасспрашивать родных Гертруды…
Правды нам не скажут.
— С Адларом ясно… а вот Патрик… он, конечно, бездельник и порой хамил изрядно, но… он не настолько был безголов, чтобы ложиться в постель с кем попало, а потом игнорировать симптомы. Он у целителя бывал каждый месяц.
И возникает вопрос, как вышло, что целитель, весьма хороший целитель, к слову, ибо Патрик всегда требовал лучшего, не заметил болезни? Или же развилась она стремительно… А ведь можно… подтолкнуть…
Ореховая зараза тем и опасна, что годами способна скрываться в теле. Нет, без вмешательства здесь не обошлось…
Конрад и его сестрица.
Она дура… нет, не та дурочка, которая красиво прячется за маской, ибо хорошеньким дурочкам прощается куда больше, чем тем, кто претендует на ум. Эта настоящая. Чую. И лепет ее детский не раз и не два заставил мамочку скривиться.
— Видел ее мамашу? — я стянула с Диттерова бутерброда веточку петрушки. — Уж она-то по головам пошла бы и не моргнула… смотри, отец детишек завещание оставил, но, полагаю, не то, которое ее устроило. Конрад быстро избавился от мачехи. Сестрице… сестрице версию выдал о заботах. Само собой старушку это не устроило.
— Не так она и стара.
Я отмахнулась: стара или нет, но от пасынка она нашла способ избавиться. Вопрос как… Самоубийство? Еще одно самоубийство? Какой, к слову, удобный вариант… главное, пожертвовать нужную сумму в фонд жандармерии…
А еще подыскать подходящего жениха дурочке-дочурке, пока с ней не приключилось всеобъемлющей любви, которая может угрожать состоянию. Вот почему-то любовь подобная случалась к людям на редкость неподходящим.
— Марте вообще родной отец горло перерезал… или не родной? Мало ли… что ты так смотришь? Это в принципе не редкость, но… Адлар, Марта… это имеет отношение к делу?
— Не знаю.
И я не знаю. Зато знаю, что всех их связывало. И Диттер слушал. Хмурился. Да, понимаю, все прогнило, и впору похвалить себя за скаредность, не позволившую присоединиться к кругу избранных, чтоб их…
— Что ж… убийство — хороший мотив… если бы кому-то стало известно, что дочь дипломата собственноручно убивала… участвовала в запрещенных ритуалах…
Ему пришлось бы туго.
Короне не расскажешь, что он ни при чем…
— Гертруда осталась, — сказала я, облизывая пальцы. — И Соня… и…
Моя сестрица, которая, как выяснилось, слишком много врет.
Я заглянула в детскую. Ребенок спал. Девочка. Светловолосая. Кучерявая. Того самого ангельского вида, который вызывает у большинства людей неконтролируемые приступы умиления. От Гертруды в ней не было ничего.
А…
— Да, это неприятно, — фрау Коприг поджала губы.
Темное платье. Белый фартук с двумя дюжинами карманов. Кружевные манжеты и старомодный воротник на спицах. Он походил на огромное блюдо, на которое уложили круглую розовую голову. Седые волосы фрау, стянутые гулькой, лишь усугубляли сходство.
— Нам было премного печально узнать, что наша дорогая дочь не соблюла себя до свадьбы. Однако вместе с тем я прекрасно осознавала, насколько тяжело ей приходилась. Мы молили Господа единого избавить ее от проклятия темной силы.
В этом доме все было… упорядоченно? Пожалуй. Помнится, здесь летом и розовые кусты цвели симметрично.
Ни пыли. Ни грязи. Ни излишеств в виде статуэток или картин. Ничего, что могло бы испортить совершенство порядка и симметрии.
Дверь прикрыли.
— В вашем роду прежде темных не случалось? — поинтересовалась я, и фрау Коприг лишь сильнее поджала губы.
Закон она уважала. Даже больше, пред ним она преклонялась, видя в законе продолжения той самой упорядоченной жизни, к которой привыкла. И к Диттеру, как представителю оного, она отнеслась с преогромным уважением. А вот я…
В брюках. В красном наряде.
И мертвая, что вовсе противно естественной сути вещей. Именно эта мертвость моя, похоже, смущала благообразную фрау сильнее всего.
— Моя сестра, — произнесла она наконец, — тоже была проклята. Но она удалилась в монастырь. И теперь счастлива.
Очень сомневаюсь, разве что монастырь мужской. Или женский, но из тех, особых, о которых в обществе говорить не принято.
— Мы надеялись, что и Гертруда ощутит в себе зов… — фрау спустилась.
И мы с ней.
Скучная гостиная. Синие обои имеют какой-то невыразительный оттенок, отчего кажутся припорошенными пылью. Ковер квадратен и бур. Мебель расставлена вдоль стен, и, кажется, сделано это по меловым линиям. Пустота в центре комнаты удручает.
А смотреть здесь можно, кажется, лишь на огромную люстру, хрустальные подвески которой поблескивают на вялом солнце.
— Но она была глуха к словам истинной веры… мой супруг не единожды обращался с прошением… силу следовало изъять… к чему бедной девушке такой груз?
Вот же… и остается порадоваться, что подобного рода процедуры давно уже стоят вне закона.
— Мы следили за ней. Помогали. Но… темная сила звала ее. Гертруда уходила из дома. И вела весьма вольный образ жизни…
— За чей счет? — уточнила я.
Сомневаюсь, чтобы добрейшее семейство финансировало Гертрудины приключения, скорее уж наоборот, они не постеснялись бы использовать столь удобный рычаг давления. И по лицу фрау я вижу, что угадала с вопросом.
Она морщится. Кривится. Но взгляд ее останавливается на инквизиторе.
— Бабка моего супруга… оставила ей состояние… боюсь, она сама пребывала во власти тьмы…
То есть была ведьмой.
Тогда понятно, откуда в семье сила взялась.
— Его дед имел неосторожность связаться с особой сомнительных моральных качеств. Позже он одумался и удалил ее из семьи. И даже добился развода, сам воспитывал двоих детей…
Подобного ведьма не простила бы. Странно, что муженька не прокляла. Или… побоялась, что проклятье детей заденет? Как бы там ни было, главное, что, завещав свое состояние ведьме-правнучке, старушка сполна напакостила семейке… надо будет узнать размеры состояния, но…
Гертруда не бедствовала.
— Моя дочь, получив эти деньги, окончательно утратила разум. Она съехала из дому…
— Сбежала, — добавила хмурого вида девица в закрытом платье. — И видят боги, я бы тоже сбежала, если бы было куда…
— Нильгрид!
— Да хватит уже, мама, — девица плюхнулась в кресло. — Все уже поняли, что вы с отцом самые правильные, а остальные так, недоразумение богов. Хотите расскажу, что произошло? Гертруда их терпела, думала отыскать любовничка, чтобы он ее забрал, а тут состояние покойной прабабки. Счастье несказанное…
— В больших деньгах большие печали.
— Она и сделала им ручкой. Сняла квартирку и стала жить, как хотела…
— В грехе и разврате!
— Зато без нотаций и молитв, — фыркнула девица. — Ну да… побузила немного, не без того. Она меня к себе звала, только я, дура, все боялась… как же вас оставить… обитель греха… верила им…
— И за веру свою вознаграждена будешь.
— Разве что изжогой от вашей овсянки. Она Гертруду убила…
— Нильгрид! — от этого вскрика задрожали окна.
— Ой, мама, не делайте из себя оскорбленную невинность. Я слышала, как ты с ней ругалась. Она пришла, когда узнала, что ты забрала малышку…
— Я не могла позволить, чтобы моя внучка росла непонятно где…
— О да, здесь ей будет гораздо лучше. Кормят, поят и постоянно говорят, что она — плод греха и должна быть благодарна, что ее в семью приняли.
Черты лица благородной фрау исказились.
— Я хочу лучшего для нее… она должна знать. Зло спит внутри нее и…
— И ты его разбудила своим ядом, — прервала Ниль грид. — Знаете, в чем правда? В том, что моя сестрица оставила завещание. И все состояние принадлежит теперь моей племяннице… и соответственно тем, кто опекает ее…
— Гертруда была еще жива…
— Была, — согласилась Нильгрид. — И тебе это не давало покоя. Как же… позор на твою голову… а еще деньги, которые она спускала легко. Матушку попросили из храмового комитета, при котором она председательствовала последние двадцать лет. Такой позор… а еще у нас долги, потому что наш благообразный папенька имеет дурную привычку играть на скачках. Матушка же, чтобы не отстать, наверное, тишком попивает, а выпивши, начинает выписывать чеки на благотворительность. И плевать ей, что мы этого не можем позволить… Ты ведь ходила к Гертруде за деньгами? И что? Она тебя послала куда подальше?
Фрау Коприг белела и краснела.
И…
— Как ты смеешь, дрянь! — взвизгнула она, вскочив.
— Смею, матушка… я получила работу. В школе. Не здесь… я не хочу оставаться в одном с тобой городе. И я устала слышать твои нотации… это притворство… признай, ты убила Труди… она пришла… хотела забрать девочку. Ты плакала, умоляла оставить ее… обещала присмотреть… только Труди слишком хорошо тебя изучила, чтобы поверить. И забрала дочь. А спустя три дня Труди не стало… совпадение?
Если и так, то весьма и весьма сомнительного свойства, фрау мнет белый передник. Бледнеет. Краснеет. И открывает рот. Она дышит тяжело, и хватается за грудь, и оседает…
— Сердце у нее здоровое, а это… она привыкла просто. Папеньке каждый день устраивает концерты, только и он привык, внимания на них не обращает. Я не знаю, как она это сделала, но…
В детской заплакал ребенок. И Нильгрид поднялась.
— К слову… я не хотела говорить, пока не найду способ убраться отсюда, но незадолго до смерти Труди переписала завещание, — сказала она, не обращаясь ни к кому. — Именно поэтому тебе отказали… у девочки уже есть опекун.
И наверное, за нее стоило порадоваться.
Подумав, я решила к Соне не заглядывать. Все равно правды не добьюсь, а время потрачу. И так вон день к закату движется, а я за общественными о своих делах позабыла. Нехорошо.
Ехать пришлось прилично.
Городок наш раскинулся меж двумя реками, вывалился на болота, подмяв край темно-зеленой юбки. И сунул трубы к самому дну, откачивая целебные грязи. Здесь, ближе к болотам, селились люди не то чтобы вовсе бедные, скорее уж те, кому не слишком повезло обзавестись недвижимостью в местах поприличней.
Когда то весь квартал этот строился с расчетом на приезжих, однако проект получился из тех, что сулят прибыли лишь на бумаге. На деле же небольшие и по описаниям вполне комфортабельные домишки долго искали своих хозяев.
Почему то приезжие не оценили близость к болоту. Поду маешь, смрад. Болотный газ имеет характерный запах и всего-то надо, что недельку другую потерпеть, а там оно и пообвыкнется.
Комарье?
Сейчас-то зима, чему стоило порадоваться, но вот весной, когда местные твари кровососущие выходили из спячки, становилось не по себе.
Я как то наведывалась, хотела оценить, насколько и вправду недвижимость эта невыгодна, а то предложили пару десятков домишек по сходной цене. Встретили меня запах тухлых яиц и темный, звенящий воздух. Гнуса здесь было столько, что местные дамы и в жару предпочитали носить глухие платья и шляпки с длинной вуалью, и почаще.
Вода не уходила. После дождей на дороге, к слову, совсем не на мостовой, которая значилась на проекте, — я не поленилась заглянуть в архивы Ратуши — оставались лужи. Они держались долго, поскольку гравия в песке было мало, а сам песок уже напоенный болотною водой не спешил пропускать воду. В лужах заводились мелкие белесые черви. И головастики. Детвора радовалась. Взрослые…
Ладно лужи, но когда в твоем собственном подвале вода стоит по щиколотку и в ней привольно чувствуют себя мелкие водяные змейки, поневоле заходить стараешься в этот подвал пореже.
Со времени прошлого моего визита мало что изменилось. Разве что краска на одинаковых некогда заборчиках пооблупилась, сами они просели, как и домики. Одни ушли в болотистую рыхлую почву больше других, да еще и обзавелись зеленым мхом на крышах. Этот разрастался с неудержимой силой, разрушая дрянной шифер и придавая домикам несколько сказочный вид.
Поворот. И еще один.
Брызги. Грязь. Свист местной уже слегка одичавшей детворы. Сколь знаю, за дома здесь просили совсем немного, вот и находились желающие.
Например, моя тетушка.
Ее дом выделялся среди прочих траурно-черным цветом крыши. Блестела свежая черепица. А черный забор, вынуждена признать, смотрелся даже стильно.
— Мило, — произнес Диттер.
Летом, когда двор зеленеет, все это, должно быть, смотрится не в пример приличней, но и теперь, на фоне черной земли, забор выделялся. А уж надпись на нем…
«Похоронная контора Грохама. Устроим идеальные похороны».
Надпись немного выцвела, самую малость смылась, но продолжала радовать глаз неуместно ярким алым цветом. Вдоль забора выстроились в рядок венки из искусственных цветов. Пропитанные воском лепестки держались крепко, не спеша опадать на грязную землю.
Чуть дальше во дворе, кое-как прикрытый рогожкой, дремал катафалк.
Тетушка, выкупив соседний дом, устроила в нем выставочный зал, а рядом возвела и конюшню, где теперь скрывалась пара темных тяжеловозов. Из конторы навстречу выскочил темноволосый паренек того тошнотворно-смазливого вида, за который просто и без изысков тянет дать в морду. Даже мне.
Я покосилась на Диттера, отмечая сжатые кулаки.
— Господа, — нарочито бодро воскликнул паренек, распахивая зонт над моей головой. — У вас горе?! Вы прибыли туда, где вам помогут?!
— Чем? — поинтересовалась я.
— Всем, — он прилип губами к моей руке. — Мы будем счастливы взять тягостный груз похорон на себя…
Нас приняли за клиентов… Я переглянулась с Диттером. А собственно говоря, почему бы и нет? И подхватив его за руку, произнесла:
— У нас горе… такое горе… родственница умерла.
Взгляд управляющего оценил и мой наряд. И украшения. И тросточку Диттера, правда, паренек еще немного сомневался, все ж наряд инквизитора несколько выбивался из впечатления всеобщего благополучия, но мало ли какие у богатых причуды.
— Какая? — уточнил он.
Мы шли по узенькой дорожке, выложенной камнем. Управляющий прыгал рядом, при этом умудряясь держать над головой зонт.
Я его недооценила. Опыта маловато, но в целом…
— Близкая, — горестно вздохнула я. — Троюродная тетушка по материнской линии…
Управляющий козликом перескочил через лужу и, в поклоне, распахнул перед нами дверь. Гм… а к мальчику стоит приглядеться. Немного подучить… одеть опять же… смазливости поубавить…
— И мы хотели бы отправить старушку в последний путь.
Я вошла. Огляделась.
Так… а тетушка вполне обжила местечко. Выставочный зал небольшой, но не то чтобы уютный, все ж не тот термин, который похоронной конторе подходит, скорее грамотно выстроенный. Две зоны, одна из которых освещена получше. Здесь выставлены дорогие гробы… как дорогие? Для этих мест. Дубовый вот вижу. В темном цвете. В белом, который довольно-таки изящен. Винный окрас… позолота или серебро. Темная бронза накладок. Атлас. Шелк. Груды искусственных цветов, которые выглядят почти настоящими.
А мне подсунули какую-то пакость… вот она, как познается, родственная любовь. Я вздохнула и погладила ближайший гроб. Наклонилась. Понюхала. Пахло воском и канифолью. За гробами ухаживали и весьма бережно.
Сколько людей мрет в городе каждый день? А сколько у нас похоронных контор? Немного… и одна занимает на рынке места куда больше, чем все прочие вместе взятые. Принадлежит она, что удивительно, теще герра Германа.
Однако, если я правильно поняла, то нашему другу недолго осталось быть главой, что открывает определенного рода перспективы…
Гробы хорошие. Цветы приличные и, следовало признать, куда экономней с искусственными, чем с живыми, но…
Договориться с цветочной лавкой о скидке. Или…
— Это отличная модель, — моей ручкой вновь завладели. Пальцы управляющего были теплыми, слегка липкими и пахло от него мятными карамельками. — Сделана из северного дуба. Эксклюзивное исполнение… ваша тетушка была бы довольна.
— Сомневаюсь, при жизни она отличалась удивительным сволочизмом.
— Смерть меняет людей к лучшему.
Диттер фыркнул. И отошел к противоположной стене, где в созданных сумерках скрывались гробы подешевле.
— Вы можете заказать другую обивку… выбрать украшения…
Ага, а вон и хорошо знакомая мне сосна.
— Сколько, — я высвободилась из карамельных объятий, чтобы шагнуть навстречу старому знакомцу. Обыкновенный четырехгранник, сколоченный из не самых ровных досок.
— Простите… мне кажется, что эта модель недостойна вашей тетушки… это самая простая… я бы сказал, примитивная… дешевая…
Примитивная, значит.
— Ее массово заказывает город… то есть когда основная контора не справляется… у нас все-таки дешевле, но…
Но теще дорогого герра Германа нужно чем-то заниматься.
— …обстоятельства, сами понимаете… еще вот среди рабочих весьма популярна. Но даме вашего положения…
— Ульрих, — тетушкин голос заставил управляющего подскочить. — Что здесь… происходит?
Тетушка слегка взвизгнула. А я улыбнулась.
— Добрый вечер, дорогая, — произнесла я, широко улыбаясь. — Как вы себя чувствуете? Бессонница там… желудочные рези? Мне говорили, что муки совести часто проявляются в виде желудочных резей.
— Совести?
Она быстро справилась с эмоциями.
— Что тебе здесь надо?
— Так и знала, что совести у вас отродясь не было… родную племянницу… любимую… и хоронить в подобном убожестве! — Я ткнула пальцем в уродливый гроб. — И не стыдно вам?
— Что тебе здесь…
— Поговорить с сестрицей… — Я отмахнулась от управляющего и спросила: — Ты с ней спишь?
По тому, как порозовел паренек, я поняла: спит. И вряд ли из большой любви.
— Сочувствую…
Тетушка покраснела. Побелела. И опять покраснела. Щеки ее раздулись, а губы посинели… какое многоцветье.
— Осторожней, этак и удар получить недолго, — я присела на гроб.
Тот самый, эксклюзивно-дубовый и дорогой. Вполне себе удобный, несмотря на все посеребренные завитушки.
— Убирайся…
— Тетушка, — я лизнула палец и потерла полировку. Звук получился мерзковатым, скрипучим. — Вы же сами говорили, что любите меня… что желаете только помочь бедной сиротке… а теперь гоните несчастную…
И рукой на дверь, чтоб жест широкий, показательный.
— Во тьму… зимой… под дождь и снег. — Вон!
Я гордо вышла и дверью, прошу заметить, не хлопнула, хотя душа отчаянно желала праздника. Во тьме и вправду были и дождь, и снег.
И слякоть.
Где-то душевно выли собаки. Кто-то матерился и душевно так… я вдохнула прохладный воздух.
— Тебе нравится их доводить? — поинтересовался Диттер.
— Есть в этом что-то… не знаю… то ли дело в том, что они такие… то ли в том, что я…
Где-то что-то хлюпало и вздыхало, запах сероводорода стал ярче, заглушая иные ароматы. И надушенный платочек, чуется, здесь не спасет.
— Когда-то я наивно полагала, будто им и вправду интересна. Сама по себе…
Я спустилась во двор. И конечно, угодила в лужу, что не добавило хорошего настроения. Простуда мне, конечно, не грозит, но это еще не значит, что мокрые туфли мне приятны.
— Но им нужны были только деньги… много денег… и сколько бы я ни давала, им будет казаться, что этого мало, что себе я оставляю больше. Единственный, пожалуй, кто никогда денег не просил, это дядя Фердинанд…
— У него своих, полагаю, хватает.
— Да?
Диттер подал руку, помогая перебраться через лужу.
— Он уникальный специалист. Теоретик. Основоположник дисциплины…
Надо же… какие умы в богом забытом семействе.
А ведь силы он лишен искусственно, если божественное вмешательство можно считать искусственным фактором. Главное, что кровь его эту силу помнит.
И передаст детям. Передаст ли? Буду надеяться… И если так, то появляется место для маневра и определенные судебные перспективы.
— У него около дюжины коронных патентов, — продолжал Диттер. Мы добрались до ограды и остановились. Автомобиль выглядел этакой темною громадиной, сиротливо жавшейся к темному же заборчику. Надеюсь, колеса не сняли, с местных станется…
Здесь еще те умельцы обитают.
— В основном теоретические разработки, но, как выяснилось, что теорию до этого недооценивали… ему неплохо платят.
Да и коронный патент — это вам не шутки.
Дюжина, стало быть… И госзаказы, и… и если так, то не факт, что за мое предложение дядюшка ухватится. Он, сколь понимаю, близок к получению личного наследуемого герба, а это…
Женить его надо. И размножить. В смысле два наследника — всегда лучше, чем один… старший ему достанется, а с младшеньким, если уродится одаренным, и поработать можно будет. Воспитать наследником. Если бы я еще знала, как это делается.
Я вздохнула.
— И откуда ты все это знаешь?
— Он часто нас консультирует. Ничто ведь не стоит на месте, и находятся умельцы, переделывающие старые обряды на новый лад. В лучшем случае они сами помирают в процессе. В худшем… нам приходится расхлебывать последствия.
Ага… Старые обряды на новый лад.
И царапнула мыслишка нехорошая такая… а ведь… отдать силу, взять силу… забрать у одного, чтобы передать другому. У Марты получилось, у Гертруды… Сони… и если так, то обряд опробован не единожды.
Кто его создал? Для чего?
— Не думаю, — Диттер потянулся. — Герр Фердинанд лучше, чем кто бы то ни было знает, что за все приходится платить, и та сила, которую они получили, рано или поздно, но убила бы их самих.
В том-то и дело, что рано или поздно. И в данном случае скорее поздно. И…
— Простите… — управляющий выглянул из темноты. — Я надеялся, что вы еще не уехали… госпожа очень гневалась…
Я думаю…
— Но мне показалось, что вам стоит знать… мы с фройляйн не то чтобы близки, но… она оставила, — мне протянули слегка замусоленную карточку. — Если кто будет искать ее…
— Спасибо, — я карточку взяла. — И если захочешь сменить работу, дай знать.
Парень усмехнулся и ответил:
— Благодарю, но… здесь у меня очень неплохие перспективы. Я надеюсь, что фрау ответит на мое предложение согласием… она хорошая женщина. Просто в жизни ей не повезло.
