ГЛАВА 31
Он далеко не всегда был начальником жандармерии, что логично. Начинал свою карьеру Герман Пфанцмиг с самых низов, и тогда ему, сыну булочника и обыкновенной горожанки, шестому ребенку из двенадцати других, и в голову не приходило мечтать о несбыточном.
Напротив, Германа всегда отличало редкостное благоразумие.
А еще нежелание становиться очередным батраком на отцовской пекарне, где уже трудились четверо старших братьев и помогали все другие дети, включая трехлетнюю Бруни. Не то чтобы Герман боялся работы, отнюдь, скорее уж он явственно осознавал, что и пекарню, и прочее имущество унаследует старший его братец, уже обзаведшийся супругой и двумя детьми, а прочим…
Кого и когда это волновало?
И в шестнадцать лет Герман сбежал в жандармы.
Всего-то и нужно было отстать от семейства на ярмарке, добраться до палатки вербовщика и поставить жирный крест напротив своего имени. Писать и читать в те далекие времена Герман не умел. Научился.
Что-что, а желание учиться у него имелось, и, подкрепленное немалым рвением, служба давалась ему легко, а к дисциплине и работе он привык сызмальства — вылилось в звание унтервахмистра, что было само по себе немалым достижением. Остальные в большинстве своем год или два числились анвартерами…
Но речь не о том.
В родной городок Герман возвращаться не стал, а начальство, обрадованное — уж больно много было прошений о распределении в родные места, — отправило его, куда сочло нужным.
Город наш всегда отличался особым норовом и не всякого приезжего готов был принять. Германа принял. И пробуя его на прочность, подкинул ему тело. Бродяги.
И его бы списать, отправить в обход мертвецкой, указавши в бумагах естественную причину смерти, — в конце концов, кому какое дело до бродяги? Свезли бы на кладбище и прикопали как есть. Так нет же, к неудовольствию начальства непосредственного и далекого, чересчур старательный новичок честно потребовал вскрытия.
А там… Вырезанные на теле письмена, оскопление и вытащенные внутренности, которые заменили соломой… Отчет заставил начальство задуматься.
Второе же тело не замедлило себя ждать.
Вновь бродяга, и нездешний, ибо этот город не жаловал бродяг. И главное, на сей раз его не стали одевать, равно как и прятать, напротив, выставили на главной площади к ужасу горожан. Вырезанное сердце. Голова на пике.
Третье… и четвертое… и штатные некроманты разводят руками, а ведьмы вдруг слепнут, будто некая сила свыше закрывает им глаза. Зато на телах начинают появляться цветы…
— Мне вот прислали, лотос, мать его… священный… черный только, — герр Герман промокнул губы краем платка. — И уши… одной девицы, к которой я заглядывал… да… потом и ее нашли.
Он прищурился. И лицо изменилось, стало жестким, проглянуло нечто такое…
— Она брюхата была… не знаю, от меня или нет, только… тогда я решил, что найду ублюдков. Сам к инквизиторам попросился. Тогда их понаехало… а без толку…
Интересно. А я не помню ничего такого… хотя… это ж еще до моего рождения произошло. С другой стороны, некоторые слухи весьма живучи, не говоря уж о тех, что претворяются в легенды.
— Случай помог… твой дядя… знаю, ты с ним не ладишь, но он вовсе не такой мерзавец, как тебе думается. Тогда он захаживал к одной, скажем так, почтенной даме, занимавшейся делом не самым законным… ему нравилось общаться с юными девицами…
Это я заметила.
Но вопрос в том, насколько юны были девицы, что продажа их противоречила законам Империи, весьма к слову лояльным в отношении проституции.
— Его… гм… тогдашняя приятельница… попросила о помощи. Услышала, что их собираются продать, но… не в бордель, да… а последними жертвами были аккурат шлюхи. Молоденькие. Чистенькие. Не стоящие на учете. Но шлюхи.
Он щелкнул пальцами.
— Он пришел с этой историей ко мне. А я — к инквизиции… и там уж… за веревочку потянули и вытянули… такое дерьмо вытянули, что тогдашний начальник жандармерии пустил себе пулю в лоб. Его сыночек… и еще с дюжину обормотов, которые в жизни проблем не знали, кроме как куда родительские деньги потратить… они и возомнили себя тайным обществом. Искателями запретного знания, да…
Герр Герман замолчал, устремив рассеянный взгляд на дом, который все же смилостивился, позволив людям войти.
— …сперва пили, сношались… опиум покуривали… ничего нового… вот и надоело, захотелось поинтересней… тогда-то и стали отлавливать бродяг… калечили и выбрасывали где-то в лесу… а там уж дальше само собой… один помер… ну и им это веселым показалось… и чем дальше, тем больше… Адольф, который сын моего тогдашнего начальника, некромантом был и из неплохих… да и по нашему ведомству… ни много ни мало, а чин криминалькомиссара имел. Он-то и убирался, и подсказывал, что да как… с ним еще с полдюжины обалдуев… все при родительских чинах и состояниях.
Дерьмово.
И рот наполняется горькой слюной, а я почти слышу, как начинают движение груды костей в подвале. Сколько людей погибло тогда? Сейчас… сотня? Две? Не так просто наполнить те короба, в которых по правилам должен храниться песок.
— Многие-то не верили… а они сами говорили… мол, не из забавы убивали и мучили, а во благо светлого будущего. Чего бродяг со шлюхами жалеть, сброд же, грязь под ногами общества. Мол, подобное рождает подобное, а они очищали город ото всякого отребья…
Он сплюнул, а я… что ж, ни для кого не секрет, что в обществе нашем, несмотря на усилия Церкви, пытающейся убедить, что все люди равны пред богами, витали самые разные идеи.
Взять хотя бы социал-дарвинистов с их исследованиями, за которые уцепились консерваторы, продвигая свой ограничительный эдикт: мол, раз научно доказано, что имперцы стоят над иными народами, особенно теми, чья кожа смугла, а волосы темны, то глупо закрывать на это глаза.
Каждому свое.
Были и те, кто предлагал отправить весь так называемый сброд в трудовые лагеря или же работные дома, или вовсе изничтожить, освобождая жизненное пространство иным, достойным людям.
Как по мне, сущее безумие.
Но, повторюсь, Империя велика, а людей в ней множество… ходили слухи, что где-то в предгорьях Альп есть особые города, куда пускают лишь тех, кто способен доказать чистоту своей крови до седьмого колена и финансовую состоятельность.
В общем, неудивительно, но…
— Эти, — герр Герман махнул в сторону дома, где еще спорили инквизиторы, а в подвалах гремели кости, подманивая некромантов скоплением темных эманаций, — забрали большинство… мелких сошек повесили тут, а прочих… не знаю, что с ними стало. Да и не хочу знать.
Я кивнула: иные знания бывают весьма и весьма лишними.
— Наш инспектор, как уж говорил, пустил себе пулю в голову. У него осталась супруга и две дочери, к счастью, слишком юные, чтобы можно было обвинить их в соучастии… после они отбыли из города. Его помощник подал в отставку. И не только он. В местной жандармерии людей почти не осталось. Да, кого-то из новичков перебросили, но… так уж вышло, что я сперва стал вахмистром, потом обервахмистром…
Он вздохнул и повторил:
— Уезжай. А не можешь… уйди в свой храм и не высовывайся.
Не самые радужные перспективы, но разум подсказывает, что они весьма и весьма реалистичны.
— А подскажите… — я потарабанила пальцами по рулевому колесу. — Отчего я умерла?
— От излишнего любопытства…
И вот как это понимать?
Тело Нормы оставили в мертвецкой, которая числилась за городской жандармерией и большую часть времени пустовала. Поговаривали, что в подвалах сих некогда размещались пыточные, изрядно облегчавшие следственный процесс, однако после очередного послабления они были переоборудованы под хозяйственные нужды. Не знаю, сколько в том правды, но в одной из зачарованных ячеек хранили говяжью тушу, совестливо прикрыв оную белой простыночкой, в другой тоже лежало что-то, не имеющее отношения к миру криминальному, а вот третья досталась Норме.
— Извольте, — мейстер Шварцвертер отличался некоторой субтильностью, бледностью и редкостной невыразительностью. Словно пытаясь компенсировать оные, а может, силясь разбавить мрачную обстановку рабочего места, он отдавал предпочтение ярким цветам и костюмам самого безумного кроя.
И ныне он выглядел на редкость неуместно. Лимонного цвета рубашка с воротником-жабо и круглой камеей, которая почти терялась в пене кружев. Лиловый жилет с длинными фалдами и узкие брюки, украшенные вышивкой. Длинные волосы мейстер собрал в хвост. Тонкую бородку смазал маслом. А на левую щеку приклеил мушку.
Выглядел старший некромант, мягко говоря, несуразно, однако не следовало обманываться: мейстер Шварцвертер обладал на редкость острым умом, а уж профессионалом являлся и вовсе великолепным. Знаю, что его весьма настойчиво приглашали в столицу, обещая повышение в чинах, однако он отказывался: мол, тихое курортное бытие его вполне устраивает.
— Смерть наступила около двенадцати часов тому назад, — он вытер руки кружевным платочкам.
На каждом пальце сиял перстень. Силой. Темной такой силой… а ведь, если подумать, мейстер Шварцвертер был достаточно стар, чтобы застать те события… или он приехал в город позже? Нет… его принимали за своего, а значит, в городе он прожил минимум полета лет…
— …в результате интенсивной кровопотери…
Горло ей перерезали.
Это я видела издали, а вот Диттер аккуратно прикоснулся к темным волосам Нормы, будто погладить хотел, но нет, приподнял голову, поворачивая налево, и темный разрез распахнулся. Глубокий. Глаза открыты и в них видится упрек…
— Душа…
— Ушла, — мейстер Шварцвертер поджал узкие губы.
А глаза он подводил темной тушью, и эта привычка многим казалась куда более отвратительной, нежели его любовь к собственной работе.
— Ушла ли… — Вильгельм, выглядевший на редкость погано, отлип от стены. Его слегка пошатывало, а из распухшего носа все еще шла кровь, вот он нос и заткнул. Батистовым платочком. Скатал в трубочку и сунул в левую ноздрю.
— Я ее не дозвался, — мейстер раздраженно сцепил пальцы и потянул, раздался мерзкий щелкающий звук, который заставил Диттера поморщиться. — И это уже третья душа, которая не соизволила ответить… начинаю, право слово, сомневаться в собственных силах.
— Сомневаться всегда полезно.
Третья? Допустим, была еще Соня. А третий кто?
— Вы, фройляйн… вы… — он уставился на меня премрачным взглядом. — Вы были первой в череде явно подозрительных смертей…
Диттер осматривал тело.
Вильгельм, опершись на холодильный шкаф, то ли наблюдал за осмотром, то ли дремал с открытыми глазами. Монк, как всегда, держался тенью.
Где это дознаватель так потратился? Поисковое заклятье? Но зачем? В прошлый раз он то ли не счел нужным воспользоваться им, то ли… что-то изменилось? Что именно?
Я заставила себя вернуться к прерванному разговору.
— И что именно показалось вам подозрительным?
Мейстер коснулся тяжелой серьги и произнес:
— Меня не допустили к телу…
Интересно. И… он имел право заявить о подозрениях, положение позволяло. Тогда почему…
— Более того, мне было настоятельно рекомендовано не уделять излишнего внимания факту трагической гибели столь юной особы…
— И вы послушались? — Вильгельм вытащил затычку из носового платка и шмыгнул носом. Потрогал переносицу. Сунул мизинец в ноздрю.
— Нет, конечно. Видят боги, ваше тело не вскрывали, однако поверхностный осмотр не выявил каких-бы то ни было подозрительных обстоятельств.
Палец дознавателя переместился в другую ноздрю.
— Я взял пробы волос и плоти… у нас здесь неплохой анализатор ядов, однако вы были чисты, фройляйн… чисты, мертвы и спокойны… правда, ваша душа не отзывалась, но… сами понимаете, это лишь косвенно подтверждало версию ваших родичей о естественной смерти… и, к моему преогромному сожалению, я был вынужден отступить.
А Норму пытали. Я поняла это, стоило сделать шаг… ей было больно, и боль эта еще держалась в теле. Сгустки темной энергии узором, повторяющим рисунок на коже. Делали его ножом и огнем…
— Но я рад, что вы вернулись. Это многое объясняет.
Это ничего не объясняет, но я промолчу: не стоит разочаровывать мейстера.
Сломанные пальцы. Содранные ногти. И следы ожогов на ладонях… на внутренней стороне бедер, которые Диттер раздвигает и мне это почему-то неприятно. Я закрываю глаза, но боль становится… явной? А душа.
Норма? Ты здесь, Норма? Ты ведь так долго умирала, что не могла не захотеть поквитаться с мучителями… ты была доброй… мне это непонятно, но это мне. А ты была. Доброй.
Ты заседала в этих растреклятых комитетах. Ездила по приютам, вникая в их нужды. Другим-то плевать, а ты по-настоящему была неравнодушна. И я знаю, что твои родичи не одобряли этого… но ты впервые ослушалась отца…
Я выдохнула. И похолодало. Ощутимо. Замер Вильгельм. Отступил Монк. Правильно, свет нам не нужен, хотя потом… я попрошу его и он согреет озябшую твою душу… тело манит. И Диттер отпускает его. Правильно. Хватит мучить…
Она больше не была девственницей и невинности лишилась не по собственному желанию. Отнюдь. Она просила. Умоляла. Тогда это еще казалось странной игрой, жестокой, но в обществе порой играли на редкость отвратительные шутки, особенно над теми, кто выделялся.
Норма выделялась.
Прости. Мы бы никогда не стали подругами, слишком разные, слишком… но сейчас я слышу эхо твоей души и твоей памяти. Помоги мне… пожалуйста, помоги найти их. Покажи… И мы постараемся, чтобы это зло не осталось безнаказанным.
Она по-прежнему не верила в месть. Даже там, за гранью… я бы не отказалась… я бы осталась, чтобы свести с ума убийц, а она… она их простила? Простила?! Вот так взяла и…
Все-таки целительницы не совсем нормальны. Наверное.
Я коснулась ледяной кожи. Мы поговорим. Извини.
Я не представляю, как правильно вызывать душу… точнее, представляю, училась как-никак… и в соседнем защищенном зале есть штатная пентаграмма, как и пара защитных контуров, готовых удержать душу, если вдруг потянет ее раствориться в великом небытии…
Нам это не нужно. Мы просто поговорим, и я позову Монка, ибо она заслужила такого проводника… и клянусь, загляну в твой треклятый приют. Что там им нужно? Крышу новую? Будет им новая крыша… а вот в покровительницы и не проси. Какая из меня, ко всем богам, покровительница? Я мертвая. И я слишком люблю жизнь, чтобы тратить ее на всякие глупости… не глупости? Извини, мы по-разному видим мир. Ее был теплым. Солнце. Ветер. И белый песок. Темная вода источников и та казалась разноцветной, переливалась драгоценными хинскими шелками…
В ее мире люди были неизменно добры. А еще улыбались, не издевательски, без насмешки, но просто потому что тоже радовались жизни…
В ее мире умели прощать. А еще там не было зла. До тех пор, пока она не попала… Куда?
Впечатления будто стерты, размыты… и я знаю, что Норма старается, она понимает, как это важно. Не из мести, отнюдь, она не хочет, чтобы за нее мстили, но предотвратить подобное она обязана…
Предотвратим.
А месть…
Моя богиня не любит, когда обрывают нити мира. С уходом Нормы он стал темнее…
Сосредоточиться. Я помогу. Утро, верно? С чего оно началось?
Утренний кофе, почта и булочки со сливочным кремом. Отец… он снова недоволен: на благотворительность уходит слишком много денег, и что с того, что Норма имеет право тратить собственное приданое, лучше бы она использовала его, чтобы мужа найти…
Разговор оставляет неприятный осадок. И Норма решает прогуляться. В сад. В саду по раннему времени пусто. Птицы поют и… грохот колес по мостовой. Знакомый…
Кто-то очень знакомый, кого она рада видеть. Она не помнит лица — наверняка неспроста, — но вот само ощущение радости не удалось скрыть. И готова поклясться, что радость эта весьма специфического свойства. Кто бы ни подошел к ней, он был симпатичен Норме.
Любовь? Еще нет. Скорее глубокая личная симпатия… я пытаюсь поймать это ощущение, слишком уж оно… непривычно? Нет, я сама тоже испытывала симпатию к людям. Иногда. Но не такую…
Парк. Дорожка. Беседка. Здесь тихо и любопытствующие взгляды не помешают.
Отец будет недоволен. Чем? Выбором. Он предпочел бы состоятельного супруга, но…
Не в деньгах дело. А в чем тогда? Настойчивость заставляет Норму отступить. Извини. Я не привыкла говорить с мертвыми и вообще… предпочитаю конкретику, а тут сплошные эмоции, в которых с непривычки легко заблудиться.
Беседка, стало быть. Знаю я эту беседку, расположенную в месте столь глухом, что она давно сыскала в городе славу вполне определенного рода. Говорят, лет двести тому достаточно было приблизиться к этой самой беседке, чтобы запятнать репутацию.
Нет, внутри бывать не доводилось, я все же предпочитаю комфорт и гостиницу, а игрища на природе — для любителей. И вовсе я не пошлая, а Норму тем паче ни в чем подобном не подозреваю. Она слишком благовоспитанна, чтобы согласиться даже на поцелуй без брака…
Он привел.
Значит, все-таки он… а то симпатия симпатией, но вкусы у людей бывают разные. И возмущаться не стоит, была у меня одна приятельница, с которой мы однажды в постели очутились. Ничего себе опыт, но не сказать, чтобы совсем уж шокирующий. Просто мужчины мне больше по вкусу.
И Норме, выходит, тоже. Вот, уже что-то общее нашлось. Так что с беседкой?
…провал.
То есть беседка была, беседа тоже, а потом провал и пробуждение.
Комната. Стены убраны коврами. Потолок низкий и темный. Сыро. Пахнет плохо… но скоро запахи перестают иметь значение. Они приходят… мужчины и женщины… Много. Ей кажется, что много, но мне достается размытая картинка, в которой я насчитываю едва ли с полдюжины человек. Они обряжены в серые просторные балахоны, а лица скрыты масками. И маски знакомы.
У нас хранятся подобные, сделанные из нескольких слоев плотной ткани, пропитанной особым клеем. Когда-то считалось, что в состав его добавляли травы, способные избавить от заразы. Безликий верх. Носы-клювы, где скрывалась сложная система труб. Они не только фильтровали воздух — примитивно и преотвратно, даже если добавить в специальные емкости желтоватые комочки дезинфектанта, но и голос искажали.
У каждой был собственный.
Зачем прадед собрал эту коллекцию, понятия не имею, но в детстве мне нравилось примерять чумные маски, представляя себя чудовищем.
Тем, из памяти Нормы, представлять не приходилось. Они и были чудовищами, пусть и по недоразумению запертыми в дрянной человеческой плоти.
Насилие. Ненавижу насилие. Крики жертвы вязнут в коврах, а люди-птицы — маски были клювасты и делали владельцев похожими на огромных уродливых воронов — веселятся. Кто-то первым берется за нож, кто-то выхватывает угольки из жаровни. Ей так больно.
И я хочу утешить, но… мы обе понимаем: надо смотреть. Всматриваться. Балахоны? Он коротки, едва закрывают срамные места, а потому я изо всех сил разглядываю насильников, пытаясь уловить хоть что-то…
Шрамы. Метки. Татуировки… вот тот, определенно, полноват. И ноги его бледные с выступающими венами явно принадлежат нездоровому человеку. А вот эта маска, что стоит в отдалении, явно надета женщиной. Уж больно характерный пышный зад. От нее пахнет…
Осторожно, в чужую память легко привнести мусор собственной.
А мучения длятся. И длятся. И…
В какой момент я замечаю тень в углу? Сперва она расплывчата, и мне стоит немалого труда сосредоточить внимание Нормы на этой тени. Человек?
Да. В балахоне. В маске. Только во всеобщем веселье, которое давно перешло ту грань безумия, за которой нет возврата, он не принимает участия. Просто… наблюдает? Почему? Кто он? Он уходит незадолго до того, как в чьей-то руке появляется нож.
— Голову, — слово-команда обрывает смех. И несколько рук вцепляются в разодранное искореженное тело. Норма уже едва дышит, да и смерти… смерти она никогда не боялась, просто не думала, что та будет настолько страшной.
И отец… С ним поругалась… Сестрам не сказала, что любит.
Передам.
…у отца прощения… если бы она была осторожней…
Имя назови.
Она не может… это будет неправильно. Покрывать того ублюдка неправильно, который из беседки ее в подвал переместил.
Я не могу этого знать наверняка. Вдруг он невиновен? А я назову имя, и это будет почти приговором. Норма знает, как порой сложно добиться правосудия.
Твою ж… Я все равно найду этого ублюдка, и мы поговорим. Вдвоем. Без полиции. А там… будет видно.
Норма вздыхает. Она умерла. Она смотрела на себя, распятую на камне-алтаре, истерзанную и уродливую, и удивлялась той легкости, которая наступила в душе. Да, эта жизнь не удалась, но ее ждал светлый путь…
Она ступила на него.
А я, моргнув, тихо произнесла:
— Монк… помоги ей… пожалуйста.
Сама же тихо сползла на пол, села, обняла себя и закрыла глаза. Мы с Нормой не слишком хорошо ладили, но… без нее мир стал много хуже.
