ГЛАВА 26
Вольдемар… Вильгельм, чтоб его… Вильгельм… На руке записать, что ли? А то ж… главное, этот наглец вышел к гостям в халате.
В полосатом домашнем халате, наброшенном на голое тело… то есть почти голое, поскольку подштанниками он таки озаботился. Серенькими. С начесом. Оно и правильно, в доме прохладно.
Образ дополняли очки, которые повисли на кончике хрящеватого носа, и мой шарфик, закрученный на длинной шее.
Я моргнула. Закрыла глаза, надеясь, что мне все же привиделось, но открыв, убедилась: инквизитор никуда не исчез. Более того, волшебным образом в руке его появилась чашка горячего шоколада, а во второй — булочка… булочку он жевал. Шоколад прихлебывал. И выглядел до отвращения довольным жизнью.
— Господин Питхари, — недовольно произнес поверенный, которого явление Вильгельма-Вольдемара — нет, точно запишу — не впечатлило, — соблюдает традиции своего народа…
— Дерьмовые традиции, — инквизитор слизал с мизинца капельку малинового варенья.
— Вы… вы… оскорбляете… — поверенный часто заморгал, явно пытаясь подобрать подходящие слова. — Древнюю куль туру…
— И культура дерьмовая, — меланхолично добавил инквизитор. — Если позволяет калечить детей…
Ребенок и дышать забыл.
А я… я пыталась понять, чего этот серый хлыщ добивался. Неужели и вправду надеялся меня шокировать? Или репутацию мою испортить? Оно, конечно, полуголый тип сомнительного происхождения для репутации мало полезен, но… подумаешь, любовник.
— Как я посмотрю, вы не скучаете, — герр Герман отвлекся-таки от живописи. И во взгляде его, устремленном куда-то за мою спину, было что-то такое… задумчивое?
Я обернулась. И… Икнула. По лестнице спускался Диттер. В домашнем полосатом халате, перехваченном зеленым пояском. Полы халата расходились, позволяя разглядеть короткие серые подштанники. С начесом, форменные, что ли? На ногах Диттера были тапочки. В руках — кружка с горячим шоколадом и малиновый рогалик. И выглядел он таким домашним, что у меня возникло престранное желание огреть его по голове. Веером. Или чем потяжелее… хотя… бабушкины веера были укреплены бронзовыми пластинками и весили изрядно, а потому и веер сойдет…
— А что тут происходит?
— Культуру обсуждаем, — отозвался Вильгельм, одарив Диттера ревнивым взглядом. — Присоединяйся.
— Культура — это хорошо…
Смуглый разразился… нет, все-таки я подозреваю, что он крепко бранится, уж больно выражение лица характерное.
— Господин… просит, чтобы ему вернули жену… и детей… и компенсацию, — каждое новое слово поверенный произносил все тише. Далеко ему до Аарона Марковича, далеко…
— Обойдется…
Герр Герман выразительно покашлял, а я пожала плечами и повторила:
— Обойдется… — и ладонь на плечо девочки положила. Та от прикосновения вздрогнула и… замерла? Пожалуй, словно опасаясь, что, стоит пошевелиться, и я уберу руку. Или вообще отдам ее… этому. Не отдам. Она не одобрит. Она уже присматривается к той, которая наделена темной силой, а значит, почти принадлежит к узкому кругу избранных. Или проклятых? Не важно… главное, я поняла: что не отдам этого ребенка, даже если придется заплатить. Он ведь за этим пришел.
За деньгами. И вопрос лишь в цене… и значит, надо лишь дождаться Аарона Марковича и позволить ему сделать свою работу. Торговаться Аарон Маркович умел… а мое состояние… что ж, особого ущерба не испытает.
В общем-то все было обыкновенно — время от времени у кого-то да появлялась светлая мысль обвинить меня в причиненном ущербе и содрать пару-тройку тысяч марок — и скучно, вот только у инквизиторов имелось собственное мнение.
Вильгельм — кажется, я начинаю запоминать это имя, — устроился на софе под кладбищенским пейзажем и, закинув ногу за ногу, — стали видны не только подштанники, но и острые волосатые коленки — поинтересовался:
— А что, собственно говоря, происходит?
— Ничего хорошего, — ответил почему-то Диттер, занявший софу слева. И тоже ногу за ногу закинул… ноги у него крепкие. В меру волосатые. И посеченные какие-то, будто грыз кто, но не догрыз…
Заметив мой взгляд, Диттер заерзал и попытался повернуться ко мне боком. Ага, если еще халатик поправлять кинется, то совсем весело станет.
— И все-таки…
— Господин…
— Этот урод, — Диттер перебил поверенного. — Едва насмерть не забил свою жену за то, что отказалась отправить дочь на свалку… не эту, другую… новорожденную…
Поверенный вспыхнул и устремил печальный взгляд на герра Германа, однако городские власти в лице оного предавались делу бездельному и, если верить храмовому служке, даже весьма вредному для души — зависти. Она читалась в неодобрительно поджатых губах, в очах, преисполненных укора, в… в оттопыренном мизинце, который герр Герман приставил к носу. Для чего? Кто ж его знает. Может, ему так нюхалось удобней.
— Мой… клиент уверен, что произошло недоразумение…
— Прошу, — Гюнтер явился с подносом, правда, на нем были не чашки с кофием — гости были сочтены недостойными и этакой малости, но знакомого вида бумаги. Их Вильгельм взял, чашечку на поднос поставил. Хмыкнул.
Пробежался взглядом. Бровка его приподнялась. А босая ступня почесала другую босую ступню, что заставило герра Германа поморщиться. Экий он, оказывается, моралист… в публичном то доме мне другое говорили. И вообще, какая разница, сколько у девушки потенциальных любовников, лишь бы прокормила… а судя по тому, как инквизитор почесывал впалое брюхо свое, есть ему хотелось.
Диттер, к слову, шоколад свой допил торопливо, и спешка эта была заметна не только мне. А еще носки… темно-пурпурные носки на длинных подвязках, к счастью, одинаковых, а то имелся среди моих приятелей один, который вечно эти подвязки терял и потому щеголял в разных…
— …мой клиент сожалеет… что фройляйн пришлось стать свидетельницей семейной ссоры, однако это… внутренние дела… общины…
Он явно давился словами, но продолжал говорить.
— Внутренние… — бумаги Вильгельм сложил пополам и сунул под полосатую подушечку, положенную на софу исключительно красоты ради, а вовсе не для того, чтоб под нее совали всякое. — Внутренние… это внутренние… передайте вашему клиенту…
Он поднялся медленно. Текуче…
— …что в Империи очень не любят, когда кто-то ставит свои внутренние порывы выше интересов государства…
Он двигался бесшумно.
Мягко. И в два шага оказался подле красного хиндара. А ведь одного росточка, вот только Вильгельм поуже в плечах, да и вовсе смотрится хилым, недокормленным. Именно поэтому хиндар лишь хмыкнул: не увидел угрозы в смешном имперце, который носит халат поверх подштанников…
— …и уж тем более практикует ритуалы, однозначно запрещенные Инквизицией и его Императорским величеством Казимиром Третьим Благим…
Ага, помнится, он издал пару спорных указов, в том числе дающий одаренным женщинам право владеть собственным имуществом.
Хороший был дядечка. А потому и прожил почти двести лет, пока народец, подобным самоуправством возмущенный — куда это бабе да деньги в руки давать, не говоря уже о земле, — не пообвыкся…
И судьи опять же. Если память не изменяет, были там… примеры прецедентного права, вызвавшие настоящую волну реформации…
— Мой клиент всецело осознал ошибку…
Ага, по глазам вижу. Ишь, полыхают. И столько ненависти… Аарону Марковичу придется изрядно потрудиться, ибо дешево мне детей не продадут. Да, женщина вольна уйти от мужа, но вот дети ее принадлежат в первую очередь отцу. И он, клянусь милостью Кхари, знал об этом.
Двадцать тысяч? Он двести потребует… а я отдам, потому что деньги я зарабатывать умею, а вот с людьми нормальными как-то оно не получается. Кхари же нужна эта девочка.
— …и готов присягнуть, что подобное больше не повторится… — поверенный сглотнул и устало добавил: — Как отец, он имеет полное право забрать своих детей… и жену…
— С ее согласия…
Этот оскал…
Он уверен, что Рашья согласится. Да и куда ей от детей уходить? Пойдет за мужем, как крыса за проклятой дудкой. А там… долго ли собираться?
Пара часов и… ищи их по всей Империи. Не найдешь. Сколько вообще существует таких вот полулегальных город ков, которые не столько поселения, сколько норы в горах мусора? И таких вот ублюдков, уверенных, что они и есть высшая власть?
Злость, наполнявшая меня, тихо напевала на незнакомом языке. И гремели барабаны. Тягуче ныли тяжелые рога морского зверя. Я слышала надсадный их рев столь же явственно, как и голос поверенного, расписывавшего то, каким замечательным отцом и мужем является Питхари, а что мне случилось стать свидетелем ссоры… порой женщины требуют слишком многого…
Я видела медные обручи. И гонг в морщинистой руке. Молот, занесенный над искореженной многими ударами поверхностью. Я… была там, на поляне, перед статуей Кхари. Я держала ритуальный нож и смотрела на смуглое горло человека, которого вот-вот принесут в жертву Плясунье.
Его руки были стянуты за спиной. И отменнейшая конопляная веревка спускалась к ногам. Она была коротка, и поэтому человек выгибался. Грудь его, расписанная алыми змеями, часто вздымалась. Его сердце стучало быстро… быстрее ритма барабана… а в глазах мне виделся страх.
Презренный нара… Вскрик боли заставил меня очнуться. Нет, музыка не стихла, просто отступила, давая возможность вернуться в мир яви.
Питхари скривился, держась за бок. А Вильгельм обошел его с другой стороны.
— Что вы делаете? — взвизгнул поверенный. И герр Герман покашлял в кулак, намекая, что, хоть жандармерия и не спешит вмешиваться в дела сии, но это не значит, что на нее вовсе не стоит обращать внимание.
— Провожу следственный эксперимент, — ответил инквизитор, тыкнув пальцем в грудь хиндара. И тот заревел то ли от боли, то ли от ярости, а еще бросился на Вильгельма, который, правда, плавно ушел в сторону и добавил еще один тычок, в спину.
И бил же сложенными вместе пальцами, только господин Питхари рухнул на пол, где и остался лежать, жалобно поскуливая.
— Вы… вы не имеете права…
— Имею, — Вильгельм сунул палец в рот и попытался ногтем выцарапать зернышко малины, застрявшее между зубами. — Я даже сжечь его могу… здесь и сейчас…
— Здесь не надо. У меня паркет дорогой.
— Хорошо, не здесь…
Люблю, когда мужчины со мной соглашаются. Тем паче что паркет и вправду дорогой, да и выветривай потом дом от вони… и вообще, я ведьма, а мы костры как-то не жалуем, что ли… говорят, память крови, еще с Темных времен оставшаяся.
— Но так сказать… в принципе… знаете, переломы не так уж болезненны, как это утверждают… то ли дело повреждения мягких тканей… — он наклонился и ткнул куда-то в бок, заставив тушу смуглокожего Питхари содрогнуться и издать протяжный визгливый звук.
Девочка под моей рукой подалась вперед. Глаза ее расширились, а дыхание стало частым, неглубоким. Она, клянусь своим даром, смотрела, боясь пропустить хоть что-то, и… наслаждалась? Определенно. Эту темную, словно деготь, радость ни с чем не перепутаешь.
— Если знать точки… и воздействовать аккуратно, следов не останется… кто должен был провести обряд?
Еще тычок, и Питхари завыл во весь голос.
— Имя…
Вой на инквизитора действовал слабо. А от герра Германа он попросту отмахнулся, правда, в ладони блеснула искра белого света, и этого хватило, чтобы жандармерия сочла вопрос права исчерпанным. Правильно, кому хочется ввязывать в дела инквизиторские.
— Имя, говорю… и не делай вид, что не понимаешь, — Вильгельм присел рядом с хиндаром. — Диттер… помнится, пишешь ты как курица лапой, но не соблаговолишь ли начать протокол… по делу о систематическом нарушении пятого эдикта… проведение незаконных обрядов… магия крови… и что там еще?
— Седьмой… попытка нанести ущерб целостности Империи путем лишения ее заведомо одаренных… или как-то так…
— Ты знаешь, что в твоей перепевке законы звучат пошловато? Но ничего, потом выправим… — он погладил господина Питхари по волосам. — А самое смешное, что этот недоучка, умудрившийся провалить половину порученных ему дел, на сей раз самым отвратительнейшим образом прав…
Голос его звучал мягко.
А я подтолкнула девочку в спину и велела:
— Уходи.
Она же, вместо того чтобы подчиниться, стиснула зубы и замотала головой.
— Выставлю, — я щелкнула пальцами, пробуждая тьму. — И тебя, и твою матушку…
Не хватало, чтобы мне всякие тут перечили.
В темных глазах мелькнула обида.
— Мой дом — мои правила, — сказала я и коснулась острого носа. — Вырастешь, заведешь свой, тогда и будешь устанавливать свои.
Мне показалось, она поняла. Во всяком случае, отступила, но…
— Я… знаю… имя… старик Наклахди…
— Заткнись! — вопль хиндара сотряс дом, но был остановлен очередным тычком, на сей раз куда-то в основание шеи. Результатом стал хрип, и тело на полу забилось.
— Не переусердствуй…
— А ты мне еще поучи, чистоплюй, — Вильгельм поправил полы халата, который норовил распахнуться. Интересно, стоит ли упомянуть, что халаты женские? А что большие, так ведь… женщины тоже всякие бывают. Помнится, Гюнтер прикупил их по случаю несколько дюжин, уверив, что уж больно цена была хороша, а гости у нас, если и случаются, то не того воспитания, которое позволит по толщине полосок и оттенку зеленого определить половую принадлежность халата…
Да, пожалуй, помолчу.
— Значит, — голос его изменился, стал мягким, — старик Наклахди… ты его видела?
Девочка помотала головой.
— А имя откуда?
— Он сказал. Сказал, когда я уроню первую кровь, он сам меня отведет… чтобы мне отрезали ненужное…
— Ненужное… — Вильгельм прикрыл глаза и задумчиво так произнес: — Диттер… а ты помнишь, что там должны отрезать…
— Физически или метафизически?
Диттер использовал перевернутый серебряный поднос в качестве столика. Откуда взялась бумага и чернильница, а также перья и шкатулка с белым морским песком, понятия не имею.
— Я не занудствую, я уточняю, речь идет о magnum или parva-варианте…
— И латынь у тебя хреновая.
— Без тебя знаю…
— А чего они ругаются? — шепотом поинтересовалась девочка, переступая с ноги на ногу.
— Любовь, она такая… не выбирает, — я ткнула пальцем в плечо. — Иди уже. Понадобишься — вызовут… на кухню загляни.
— Зачем?
— Затем, что тощая больно… непонятно, в чем сила держится… и это не шутка, — я повернулась к дверям. — Физическое истощение в твои годы сказывается на развитии дара. Убрать прошлое я не могу, а вот откормить слегка — вполне…
Дальше было почти скучно.
Герр Герман любовался картинами. Вильгельм вел допрос. Диттер конспектировал и делал сие с превеликим удовольствием, от усердия вон язык высунул. Поверенный старался слиться со стеной и больше о правах своего клиента не вспоминал…
Обрядов и вправду было два варианта. В первом силу девочек запирали в теле, и запирали накрепко. Плевать, что, не имея выхода, она начинала тело разрушать, и не проходило трех-четырех лет, как несчастная погибала… к этому времени она, как правило, успевала разродиться ребенком. Одаренным. Если везло, то мальчиком… В расширенной версии уродовали еще и тело.
— Не понимаете… вы не понимаете… — Питхари в какой-то момент перестал скулить и заговорил, причем отнюдь не на своем диком наречии. И говорил он чисто, грамотно, что само по себе было удивительно. — Женщина — это сосуд, который мужчина должен наполнить…
Диттер почесал кончиком стального пера нос.
— Что ее здесь ждало? Она станет потаскухой… здешние женщины развратны…
И взглядом меня буравит. А я что? Я сижу. Шоколад вот пью. Горячий. И крендельки ныне выше всяких похвал… все таки у моей поварихи исключительнейший талант, который несколько уравновешивается скаредностью, вороватостью и на редкость отвратительным характером.
Хиндару позволили сесть, но и только. Стоило ему дернуться, чтобы встать, как последовал незаметный тычок под ребра.
— Они ходят, не покрыв головы… они смотрят мужчинам в глаза…
Ужас какой. Бедняга.
— Они выставляют напоказ свое тело… предаются разврату… за деньги…
Кажется, последнее обстоятельство особенно его огорчало, полагаю, в связи с отсутствием необходимой суммы. Хотя, конечно, преувеличивает… я вот разврату предавалась совершенно бесплатно, исключительно следуя внутренним своим потребностям, которые у каждой ведьмы есть…
А носки у Диттера смешные. С узором. Правда, слишком мелким, чтобы его разглядеть… если только… нет, красть носки у гостя как-то… ладно, если оставить в стороне этичность, но… все равно… мелко. Определенно.
— Я не хотел… просто не хотел… чтобы дочь моя стала шлюхой…
И поэтому решил отдать ее чудовищному старику…
— Инфибуляция достаточно широко распространена в колониях, — заметил Монк, присаживаясь на самый край кресла. Он, в отличие от дознавателей, хотя бы оделся. Правда, клетчатая рубашка и широкие мятые штаны выглядели как-то слишком уж по-домашнему.
И бровь герра Гектора изогнулась. Причем только левая.
— Мы боремся с ней, однако… не буду лукавить, что успешно… — Он вздохнул.
А я закрыла глаза, позволяя барабанам звучать громче. Нож в руке… я чувствовала его. Теплую рукоять, которая сама ластилась к коже. Клинок острый. На нем темными пятнышками застывшие капли крови… клинок жаждал свежей.
А моя богиня ждала. Она была терпелива и милосердна. Она заберет душу недостойного, но разве эта смерть не малое наказание за зло, причиненное им? Какое?
— Ее взяли бы замуж… не потребовав приданого…
— И выкуп, полагаю, заплатили бы? — поинтересовался Вильгельм. — Сколько?
— Двести марок…
Двести марок… и это много?
Для него — вполне…
— Двести, — задумчиво произнес Диттер, отвлекая меня от занимательных чужих воспоминаний, которые то становились ярче, то вдруг тускнели, обрывались, а я пыталась уловить их. Почему то это казалось важным. — Тогда понятно…
— Что понятно?
Мне вот понятно не было, как и Вильгельму.
— В борделе за нее дали бы от силы пятьдесят… и то не в каждом.
Ага… тогда да… разница очевидна, но от этого не менее мерзка.
Моя рука ложится на подбородок пленника. Он гладкий… краска теплая, липнет к ладоням… и по-хорошему надо бы спешить, но… скоро рассвет, да и как знать, не придут ли по следу охотников безумцы, желающие освободить приговоренного? Его ведь предупреждали. Он пытается вывернуться, но верные псы богини готовы помочь. Они повисают на руках, лишая пленника возможности двигаться.
А я вновь подхожу к нему. Поднимаю подбородок. Трогаю клинком шею. И смотрю на богиню. Она, застывшая в вечном танце, еще спит, но я чувствую близость пробуждения. Достаточно капли крови… и я делаю надрез. Легкий. И боли почти нет, ведь клинок достаточно остер… но пленник воет. Смешной… ведь могло бы быть хуже, попади он в руки старшей сестре. Та предпочитает пламя… и я знаю, что в огне она сжигает собственную боль. Ненависть.
Мне легче. Я потеряла способность ненавидеть, как и во обще испытывать чувства. Я касаюсь крови. В темноте она кажется черной…
Барабаны стучат быстрее. Воет рог. Я же провожу окровавленными пальцами по лицу Кхари. И темнота вздрагивает. Из нее на меня смотрит бездна…
Здравствуй. Она улыбается. Она вновь явилась на мой зов.
Уверена ли я? Да. На его совести много боли, крови и смерти. Впрочем, вряд ли у него есть совесть. А потому… Я возвращаюсь к жертве и заставляю его взглянуть в глаза богине. И вот теперь он пугается по-настоящему. Знакомо… они все такие…
Он визжит и в визге этом нет ничего человеческого. Он бьется в руках слуг моих… он что-то обещает… не мне, ей, которая разглядывает ничтожную его душу. А я жду… приговор вынесен, но будет ли подтвержден?
Пленника охватывает темная дымка. Будет. Дальше просто. Подойти. Он, парализованный ужасом, не способен больше сопротивляться, только дышит судорожно, не понимает, за что… действительно не понимает.
Пускай. Мне это безразлично. Задрать голову. Примериться. И вскрыть горло. Кровь плещет на алтарь, и барабаны смолкают. Слуги, бросив их, спешат к живительному этому источнику. Они толкают друг друга, ловят капли, смеются… Безумцы.
Я же отступаю. В темноту.
До деревни недалеко, но… рассвет скоро, а старуха Пашвари встает рано. Мне не нужны вопросы… мне…
Я убираю нож в тайник меж корнями старого дерева. И оглядываюсь. Скоро… наваждение схлынет. И тело уберут. А люди вернутся домой.
Вспомнят ли они хоть что-то? Нет. До следующей ночи… до следующего зова и приговора, который будет приведен в исполнение.
Я ныряю в хижину и вытягиваюсь на грязных тряпках. Прикрываю глаза… осталось недолго. Скоро взойдет солнце, и старуха, полагающая меня негодной невесткой — дали за меня мало — проснется, чтобы разбудить меня пинком под ребра.
Пускай. Я стерплю. За эти годы я научилась терпению. В темноте я облизала губы. Чужая кровь была приятно сладкой, и… она даст мне силы жить дальше. Видит Кхари… я стараюсь.
