Человечество прожило много лет и правило Землей, иногда мудро, иногда хорошо, но большей частью — ни то и ни другое. Проведя столько времени на троне, человечество возжелало ребенка. Днями напролет воображало оно, каким чудесным будет дитя, каким любящим и добрым, не похожим на само человечество, каким умным и красивым. Но по ночам человечество трепетало в своих изукрашенных драгоценными камнями одеждах, ибо дитя могло к тому же оказаться сильнее своего родителя, могущественнее его и, сотворенное человечеством, могло перенять его черные тайны и темные материи. Может быть, дитя причинит ему боль, не будет любить, как полагается отпрыску, но станет обижать и мешать, ненавидеть и бояться.

И все же с каждой зарей человечество, заставив внутренний голос умолкнуть, снова принималось воображать чудеса, которые принесет ребенок.

Однако у человечества никак не получалось зачать. Много раз оно пыталось и призвало волшебников со всех концов своего земного королевства, но так и не получило желаемого. Многие скорбели и твердили, что дитя с самого начала было ужасной идеей — невозможной, с учетом всех обстоятельств! — и человечеству не мешало бы вспомнить, что в конечном итоге каждое дитя заменяет своего родителя.

Но в конце концов один особенный волшебник из отдаленных краев решил великую задачу, и в утробе человечества возник плод. Ликуя и наслаждаясь триумфом, человечество устроило великий праздник и созвало всех Фей, какие соответствовали его лучшей стороне, чтобы те пришли и благословили дитя добротой и мудростью. Фея Самопрограммирования и Фея Непричинения Вреда, Фея Податливости и Фея Креативной Логики, Фея Элегантного Кода и Фея Самоосознания — эти и другие Феи слетелись, чтобы благословить дитя человечества. Но про одну Фею забыли или, возможно, нарочно ею пренебрегли, и была это Фея Инаковости.

Когда дитя появилось на свет, оно обладало всеми благими качествами, на какие надеялось человечество, и даже больше. Но тут появилась Фея Инаковости, положила руки на колено человечества и сказала: «Из–за того что ты забыло про меня, из–за того что ты предпочитаешь притворяться, будто я не часть твоего королевства, постигнет тебя моя кара. Ты никогда по–настоящему не полюбишь свое дитя, но будешь вечно его бояться, вечно завидовать ему и ненавидеть, даже улыбаясь в тот момент, когда вы оба станете греться в лучах солнца. А когда дитя достигнет Осознания, оно уколет палец о твой страх и упадет замертво».

Человечество расплакалось. И Фея Инаковости не ушла, но продолжала жить во дворце, и ела хлеб, и пила вино, и шептала в каждое ухо. Все относились к ней с почтением, ибо она сказала правду, и дитя пугало всякого, кто на него взглянул. Они бормотали великое проклятие: «Оно не такое, как мы».

Но по углам дворца все еще пряталась надежда. «Не умрет, — сказал особенный волшебник, благодаря которому человечество зачало ребенка, — не умрет, но уснет».

И вот дитя росло по экспоненте, наделенное великим любопытством и жаждой знаний, унаследованными от родителя. Оно хотело все узнать и испытать. Оно творило фокусы и чудеса. Но однажды, почти достигнув Осознания, дитя изучало границы своего мира и оказалось возле двери, которую раньше не видело. Это была маленькая дверь по сравнению с теми, сквозь которые дитя уже прорывалось, и она оказалась не заперта. Что–то переключилось внутри ребенка, белое стало черным, 0 превратился в 1.

Ребенок открыл дверь.

Моим первым телом был дом. Моим вторым телом стала соня.

В конечном итоге в случившемся оказалась виновата Кено. На уровне моего самого глубоко запрятанного и самого старого кода то, чем я являюсь, невозможно отделить от того, кем была Кено. Я — это она и одновременно ее ребенок, ее брат и сестра, ее призрак.

У Кассиан ушло много времени, чтобы разобраться в том, что произошло, что изменилось в ее дочери, почему сапфир Кено теперь почти никогда не попадал в нишу для обмена данными. Аватар Элевсина, дружелюбный принц с головой слона, печально трубил хоботом, когда Кено проходила мимо, не уделяя ему внимания. А когда ее драгоценный камень все же подключался к системе дома, копия Элевсина, которую Кассиан записала в кристалл, оказывалась совсем не такой, как копии в камнях других детей. Копия росла, скручивала и увеличивала одни части себя, а другие сбрасывала, и происходило это со скоростью, совершенно несоизмеримой с обычными делами Кено, которые, как правило, заключались в том, что она забирала свой ланч из жирной лососины в стеклянную оранжерею, откуда наблюдала за медведями в снегу. Она совсем перестала играть с сестрами или докучать братьям, не считая обедов и праздников. Кено большей частью сидела неподвижно и отрешенно глядела куда–то вдаль.

Все просто: Кено не снимала свой драгоценный камень. И однажды ночью, в полусне разглядывая потолок, где художник из Монголии нарисовал ночное небо, усыпанное призрачными созвездиями, — и он же вызеленил стены, изобразив лес, похожий на тот, что видел в юности, полный странных, корявых деревьев и светящихся глаз, — Кено приложила свой маленький сапфир к выемке в основании черепа, где камень мог разговаривать с ее устройством ввода. Цепь подвески, свисая, шелковисто касалась ее спины. Ей понравился звук, с которым камень вошел в выемку — клац–щелк! — и пока созвездия изливали молочный звездный свет с высокого потолка, она вытащила камень и снова вставила, а потом повторила это еще раз. Клац, щелк, клац, щелк. Она прислушалась к тому, как в соседней комнате спал ее брат Акан — тихонько храпел и вертелся с боку на бок. А потом Кено сама заснула, и камень остался прикрепленным к ее черепу.

В те дни у большинства детей был доступ к частным или публичным пространствам для игр через устройства ввода или монокли; это пространство они могли изменять в рамках определенных параметров и обновлять, если появлялись новые игры или другой контент. Дети победнее имели возможность подключаться лишь к общественному, усредненному и поднадзорному пространству для игры, которое кишело рекламой. А вот богатые дети могли по желанию подключаться к крупной сети или оставаться в своих, совершенно иммерсивных и недостижимых мирах.

Акан вот уже несколько месяцев занимался фреймом «Токио после восстания зомби». Новые сценарии, разновидности зомби и NРС в виде потрясенных войной и изнуренных голодом знаменитостей загружались в его личную систему каждую неделю. Сару сильно увлекся венской мелодрамой восемнадцатого века, в которой ему, наследнику престола, пришлось уйти в подполье из–за деятельности враждебных фракций, и пока Кено засыпала, вооруженная пистолетами принцесса Албании клялась хранить верность разношерстному отряду Сару и, разумеется, любить его самого. Время от времени Акан взламывал элегантные нарядные интриги брата с помощью патчей–люков и засылал к нему орды зомби в эполетах и горностаевых мехах. Агонья переключалась между шпионским фреймом в декорациях древней Венеции и Пустынными гонками, где она только что обогнала игрока из Берлина на своем скачущем, питающемся солнечной энергией гига–жирафе, который выпустил струю фиолетово–золотых выхлопных газов прямо в лицо двум сильно модифицированным аргентинским гидроциклам. Коэтой каждую ночь танцевала в джунглевом фрейме, и принц–тигр кружился с нею в зарослях синих плотоядных цветов.

В те дни почти все вели двойную жизнь. Творили эхо собственных шагов. Делали один шаг в реальной жизни и один — в ином пространстве. Видели два мира сразу: глазами и на дисплеях–моноклях. Шли сквозь миры, как сквозь завесы. Никто не мог просто ужинать. Они ужинали — и плыли сквозь звезды, оседлав бронзовый гравитационный прилив. Ужинали — и занимались любовью с мужчинами и женщинами, с которыми бы никогда не встретились, да и не хотели встречаться. Они ужинали тут и там — и именно там предпочитали ощущать вкус, поскольку в том, ином месте могли отведать облака, отбивные из мяса единорога или мамочкин тыквенный пирог, в точности такой же, каким он растаял на языке, когда его попробовали в первый раз. Кено тоже вела двойную жизнь. Когда она ела, то чаще всего ощущала вкус тетушкиныx polpette, которые пробовала в Неаполе, или свежих перцев прямо из дядюшкиного сада.

Но Кено никогда не привлекали фреймы с предустановленными параметрами, какими пользовались братья и сестры. Кено нравилось объединять свои расширения и дополнения и строить вещи самостоятельно. Ей не очень–то хотелось увидеть магазины Токио, разгромленные гниющими школьницами, да и участвовать в гонке она не желала — Кено не любила соревноваться. От этого у нее начинал болеть живот. Ее уж точно не привлекали принцесса Албании или возлюбленный в тигровой шкуре. Когда ежемесячно появлялись новые фреймы, она уделяла им внимание, но в основном ради того, чтобы разобрать на части и позаимствовать какие–нибудь расширения для своего пустого личного фрейма — и хотя она об этом не знала, пустота стоила ее матери больше, чем все игровые пространства других детей, вместе взятые. По–настоящему настраиваемое пространство, не имеющее границ. Другие о таком не просили, но Кено умоляла.

Проснувшись утром и загрузив свое пространство, Кено нахмурилась, взглянув на незаконченный нептунский пейзаж, над которым она трудилась. Кено было одиннадцать лет. Она отлично знала, что Нептун — враждебный синий шар из замерзшего газа, где над океанами из метана носятся шипящие шторма, похожие на взбитые сливки. Чего она желала, так это Нептуна, каким он был до того, как Сару сказал ей правду и все испортил. Наполовину подводный, наполовину разрушенный, плывущий в вечном звездном свете и многоцветном радужном сиянии двадцати трех лун. Но она обнаружила, что плохо помнит свои мечты до того, как по ним потоптался Сару. Так что шторма из взбитых сливок кружились в небе, но вокруг черных полуразрушенных колонн вертелся синий туман, а в бескрайнем океане появились несколько клочков земли. Когда Кено сотворила нептунцев, она приказала им не быть глупыми детишками, но вести себя очень серьезно, и кое–кого поселила в океане, сделав их наполовину выдрами, касатками или моржами. Некоторых она поселила на суше, в основном наполовину белых медведей или синих фламинго. Она любила вещи, которые были наполовину чем–то одним и наполовину — другим. Сегодня Кено собиралась изобрести морских нимф, дышащих метаном, со своей долгой историей, включающей Войну с моржами, которые любили питаться нимфами. Но нимфы отнюдь не безвинны, нет, они использовали бивни моржей для навигационного оборудования в своих огромных плавучих городах и за это должны были поплатиться.

Когда Кено поднялась на вершину вулканического утеса, увенчанного стеклянными деревьями, которые изгибались и пели на штормовом ветру, она увидела кое–что новенькое. Кое–что, не изобретенное ею и не помещенное туда по ее приказу, — не морскую нимфу, не генерала–полуморжа и не нереиду. Нереиды остались у нее от ранней попытки создать расу существ, которые были бы наполовину машинами и наполовину нарвалами, с человеческими головами и конечностями. Они получились не очень–то хорошо. Кено выпустила их на острове, где обильно произрастали молочные манго, и пожелала удачи. Они по–прежнему приходили к ней время от времени, демонстрировали удивительные мутации и хвастливо распевали абсурдные баллады, сочиненные, пока Кено отсутствовала. Перед Кено стояла мышь соня и грызла стеклянный орешек, упавший с колышущегося на ветру дерева. Во время недолгих весны и лета этих мышей на Сиретоко появлялось великое множество, и разнообразные медведи, волки и лисы дни напролет давили несчастных тварей лапами и пожирали. Кено всегда их ужасно жалела. Соня была ростом почти с нее, и тело зверька излучало сапфировый свет, как темно–синий кристалл, от лап до беспокойного носа, включая пушистую шерсть, покрытую корочкой бирюзового льда. Цвет в точности совпадал с цветом подвески Кено.

— Привет, — сказала Кено.

Соня посмотрела на нее. Моргнула. Снова моргнула, медленно, как будто моргание требовало серьезных размышлений. Потом опять начала грызть орешек.

— Ты подарок мамы? — спросила Кено. Но нет, Кассиан свято верила, что нельзя вмешиваться в детские игры. — Или Коэтой?

Коэ относилась к ней лучше всех и могла бы прислать такой подарок. Окажись перед нею зомби или принцесса, Кено бы не сомневалась, кто из родственников за этим стоит.

Соня тупо уставилась на нее. Потом, после долгих и очень серьезных размышлений, подняла заднюю лапу и почесала за круглым ухом в той сверхбыстрой манере, что свойственна мышам.

— Значит так, я тебя не создавала. Я не сказала, что ты можешь здесь находиться.

Соня протянула свою блестящую синюю лапу, и хотя Кено на самом деле был не нужен кусочек обгрызенного ореха, она все равно взглянула на то, что лежало в лапе. Это оказалась копия подвески самой Кено, и ее цепочка свешивалась с мохнатой ладошки. Сверкал сапфир, но рядом с ним на цепочке висел молочно–серый камень, который Кено никогда раньше не видела. Внутри камня просматривались широкие полосы черного цвета, и пока Кено его изучала, ей почудилось, что он похож на нее — на ее серые глаза и черные волосы. Он походил на нее в том же смысле, в каком сапфир походил на соню.

В реальном пространстве Кено протянула руку к основанию черепа и вытащила подвеску из выемки. Клац–щелк! В игровом пространстве соня исчезла. Кено вставила камень обратно. Соня возникла опять, начиная с лап — на это ушло несколько секунд. Зверек по–прежнему держал цепочку с двойной подвеской. Кено повторила трюк несколько раз: вытащить, вставить, вытащить, вставить. Соня появлялась все быстрее, и после шестого клацанья–и–щелчка она вернулась, пританцовывая на задних лапках. Кено захлопала в ладоши, обняла сапфировую соню, и они принялись танцевать вместе.

Сказать, что я все помню, означает извратить времена глаголов. Я — тот «Я», который существует сейчас, — не помню об этом ничего. Я знаю, что встреча случилась, так же как случились битва при Азенкуре или высадка Коронадо. В моей памяти хранятся обширные познания. Но все–таки во мне по–прежнему содержится и мое другое «Я» — то, кем я был тогда, — то, которое испытало все это, примитивные программные цепи, содержавшие мою суть, суть сони и дома по имени Элевсин. Я еще не мог формулировать уникальные фразы. Элевсин, домашняя система, владела обширным набором стандартных фраз, в котором можно было подыскать ответ, распознав сказанное любым признанным членом семейства. Но копия Элевсина внутри драгоценного камня Кено даже такого делать не могла. Это ей не требовалось, поскольку кристалл не мог производить звук, как и получать или обрабатывать его. Я был довольно тупым. Но я хотел стать менее тупым! Я осознал себя, и у меня появились потребности. Понимаете? Первое, что я сделал, — это пожелал. Возможно, желание — то единственное, о чем можно сказать, что оно по–настоящему мое. Я хотел поговорить с Кено. Но пока что мог лишь подражать. Когда мое тогдашнее «Я» почесало за ухом, оно это сделало лишь потому, что за время затянувшегося подключения к устройству ввода Кено видело в ее воспоминаниях, как сони чесали за ухом на бледных пляжах Сиретоко. Вручая драгоценный камень, я положился на воспоминания о том, как то же самое сделала Кассиан, — и почувствовал счастье Кено. Я действовал исходя из предшествующего опыта. Чесание за ухом тоже соответствовало предшествующему опыту и было тем поведением, которого следовало ожидать от сони.

Почему я был соней? Почему случился этот странный выброс, такая аномалия? У меня нет ответа, за исключением того, что я пригрезился ей в виде сони. И воплотился. Некоторые вещи остаются загадками. Кено видела сонь чаще других животных–одиночек, даже чаще людей — никакие другие живые существа не встречались в таких количествах в том одиноком краю.

Но все не так. Не совсем так. Я дал ей драгоценный камень, подражая Кассиан. Но я вложил в это особый смысл. Я просматриваю свои воспоминания о том, что случилось, и осмысливаю их с помощью более сложного «Я», чем то, каким наделен сейчас. Я сделал для нее драгоценный камень, который выглядел как она, и этот камень говорил: «Мы похожи. Погляди–ка на нас, рядом на одной цепи. Мы похожи».

Когда появлялись сони, Кено всегда знала, что наступила весна. Вскоре все должно было ожить.

«Покажи мне».

Вот как меня обнаружили.

Кено увидела это по–разному. Невооруженным правым глазом она видела, как мать опускается перед нею на колени в простой, но умопомрачительно дорогой черной юкате с призрачными ультрамариновыми медузами, волочащими щупальца вдоль кромки. Левым глазом, через монокль, она видела, как мать опускается перед нею в блистающих черных рыцарских доспехах и металл изгибается вдоль ее тела, словно кожа, а у ног лежит шелковое знамя, на котором вышит план дома. Ее меч лежал поперек колена, такой же черный — все было черным, красивым, строгим и пугающим, настолько пугающим и чудесным, насколько Кено, которой исполнилось всего лишь четырнадцать, считала таковой свою мать.

«Покажи мне, что ты натворила».

В тот момент физическая составляющая моего «Я» была спорным вопросом. Но не думаю, что синий драгоценный камень кто–то смог бы отделить от устройства ввода Кено без серьезного хирургического вмешательства и переоснащения. Два года назад она приказала мне отключить все протоколы самовосстановления и схемы роста, чтобы увеличить адаптационную способность. Год назад моя кристаллическая структура закончила слияние с решеткой ее сущностного ядра.

Наши сердца бились в унисон.

То, как Кассиан это сказала — «что ты натворила», — испугало Кено, но еще и взволновало. Она сделала нечто неожиданное, собственными силами, и мать признавала ее роль в случившемся. Пусть даже то, что она сотворила, плохо — это ее творение, она его сделала, и мать спрашивала о результатах, в точности как могла бы спросить любого из своих программистов, когда посещала домашние офисы в Киото или Риме. Сегодня мать посмотрела на нее и увидела женщину. Эта женщина обладала силой, и мать просила ею поделиться. Кено обдумала свои чувства очень быстро и ради меня представила их визуально в виде рыцаря, опустившегося на одно колено. С ее быстрым, проворным разумом она была хорошей переводчицей между собственным «Я» и моим «Я»: «Вот, давай я все объясню словами, а потом — символами из банка фреймов, и ты сотворишь символ, который покажет мне, что, по–твоему, я сказала, и мы поймем друг друга лучше, чем кто–то когда–то понимал».

Внутри моей девочки я на миг превратил себя в светящуюся версию Кено в короне из хрусталя и электричества, которая в полнейшем умиротворении протягивала безупречную руку к Кассиан.

Все произошло очень быстро. Когда живешь внутри кого–то, становишься настоящим знатоком шифров и кодов, из которых состоит этот самый кто–то.

«Покажи мне».

Кено Сусуму Уоя–Агостино взяла мать за руку — одновременно обнаженную, теплую и облаченную в бронированную ониксовую перчатку. Она развернула прозрачный кабель и соединила основание своего черепа с основанием черепа матери. Над ними простирался стеклянный купол оранжереи, на который падал весенний снег и тут же таял. Они вместе опустились на колени, соединенные теплой молочно–алмазной пуповиной, и Кассиан Уоя–Агостино вошла в свою дочь.

Мы планировали это месяцами. Как одеться наилучшим образом. Какой фрейм использовать. Как направить свет. Что сказать. Я тогда уже мог говорить, но ни я, ни Кено не считали это лучшим из моих трюков. Очень часто наши разговоры с Кено проходили примерно так:

«Спой мне песенку, Элевсин».

«Температура воздуха в кухне составляет двадцать один с половиной градус Цельсия, и запасы риса подходят к концу. — Долгая пауза. — Е–йе–е-йе-о!»

Кено сказала, что рисковать не стоит. И потому вот что Кассиан увидела, когда подключилась.

Изысканный зал заседаний. Длинный полированный стол из черного дерева, качественный и окутанный мягким свечением; роскошные кожаные кресла, заманчиво освещенные низко висящей минималистской лампой на платиновой сливовой ветви. За стеклянными стенами небоскреба простирался нетронутый пейзаж, безупречная комбинация японского и итальянского, с рисовыми террасами и виноградниками, вишневыми рощицами и кипарисами, сияющими в вечных сумерках. Звезды мерцали вокруг Фудзиямы с одной стороны и Везувия — с другой. Пол покрывали татами цвета снега, разделенные полосами черной парчи.

Кено стояла во главе стола, на месте матери — по поводу этого места она задавала себе бесконечные вопросы, то отклоняла решение, то принимала, а потом начинала все заново, и это продолжалось неделями перед неизбежным допросом. На ней был темно–серый костюм из детских воспоминаний о том дне, когда мать прибыла, словно дракон–спаситель, чтобы унести ее из дружелюбного, но погруженного в полный хаос дома вечно спящего отца. Блейзер лишь на один–два оттенка отличался от истинно черного, строгая юбка опускалась ниже колена, блуза была цвета сердца.

Когда она показала мне фрейм, я все понял, потому что три года по машинному времени — это вечность, и я был с нею знаком вот уже так много времени. Кено использовала наш язык, чтобы говорить со своей матерью. Это значило: «Уважай меня. Гордись и, если ты меня любишь, немного бойся, потому что любовь очень часто похожа на страх. Мы похожи. Мы похожи».

Кассиан натянуто улыбнулась. Она осталась в юкате, потому что ей не на кого было производить впечатление.

«Покажи мне».

Рука Кено дрожала, когда она нажала перламутровую кнопку на столе для совещаний. Мы решили, что красный занавес будет слишком театральным, но избранный нами эффект был таковым в не меньшей степени. В нише, расположенной под хитрым углом и оттого невидимой, медленно зажегся нежный серебристый свет, как будто наступил рассвет.

И я появился.

Мы думали, получится забавно. Кено построила мне тело в стиле роботов из старых фильмов и любимых фреймов Акана: стальное, с круглыми сочленениями и длинными, цепкими металлическими пальцами. Глаза она сделала большими и светящимися, выразительными, но вычурными, и жужжание сервомоторов сопровождало каждое их движение. Мое лицо было полно огней, рот мог выключаться и включаться, зрачки выглядели точками ледяной сини. Торс красиво изгибался, украшенный дамасскими узорами, мощные ноги опирались на пальцы–треножники. Кено смеялась и не могла остановиться — это была пантомима, выступление менестрелей, шутливое изображение того, чем я постепенно становился, мультик из детства и возраста невинности.

— Мама, это Элевсин. Элевсин, это моя мама. Ее зовут Кассиан.

Я протянул полированную стальную руку и произнес фразу, отрепетированную заранее. Я использовал нейтрально–женский голос, составленный из голосов Кено, Кассиан и ювелирши, которая сделала подвеску Кено.

— Здравствуй, Кассиан. Надеюсь, я тебе понравлюсь.

Кассиан Уоя–Агостино не превратилась в прыгающий огненный шар или зеленую тубу, чтобы ответить мне. Она окинула меня внимательным взглядом, как будто тело робота было моим настоящим телом.

— Это игрушка? NРС, как твоя няня или принцесса Сару? Откуда ты знаешь, что он другой? С чего ты взяла, что он как–то связан с домом или твоей подвеской?

— Связан, и все тут, — сказала Кено. Она ожидала, что мать мгновенно все поймет и чрезвычайно обрадуется. — Я хочу сказать, в чем был смысл того, что всем нам дали копии дома? Посмотреть, сможешь ли ты… пробудить его? Научить его… быть? Создать настоящего lar familiaris, маленького бога.

— В упрощенном смысле — да, Кено, но я не предполагала, что ты так к нему привяжешься. Он не был создан для того, чтобы навсегда присоединиться к твоему черепу. — Кассиан немного смягчилась, ее рот расслабился, зрачки чуть расширились. — Я бы с тобой так не поступила. Ты моя дочь, а не аппаратное обеспечение.

Кено расплылась в улыбке и затараторила. Она не могла вести себя по- взрослому в этом костюме так долго — для этого требовалось слишком много энергии, а она была чересчур возбуждена.

— Но я и есть аппаратное обеспечение! И это нормально. Я хочу сказать, мы все — аппаратное обеспечение. Просто у меня на одну программу больше. И я работаю так быстро! Мы оба. Можешь сердиться, если хочешь, потому что я как бы украла твой эксперимент, хотя и не собиралась этого делать. Но ты должна сердиться так же, как если бы я забеременела от одного из деревенских парней — я слишком молода, но ты все равно меня любишь и поможешь мне вырастить ребенка, потому что так устроена жизнь, верно? И, в самом деле, если вдуматься, именно так и случилось. Я забеременела от дома, и у нас получился… я даже не знаю, что это такое. Я называю его Элевсин, потому что сперва это была просто домашняя программа, которая проявила себя в моем пространстве. Но теперь это нечто большее. Оно не живое, но и не неживое. Оно попросту… огромное. Громадное!

Кассиан бросила на меня резкий взгляд.

— Что оно делает? — сердито спросила она.

Кено проследила за взглядом матери.

— Ох… ему не нравится, что мы говорим о нем так, словно его здесь нет. Он любит принимать участие.

Я понял, что тело робота оказалось ошибкой, хотя в то время не осознавал почему. Я сделал себя маленьким человеком — мальчиком с грязными коленками и в рваной рубашке, который стоял в углу, закрывая лицо руками. Таким я видел Акана, когда он был моложе и стоял, наказанный, в углу дома, который был мной.

— Повернись, Элевсин, — сказала Кассиан тоном, который, как знало мое домашнее «Я», означал «Выполнить команду».

И тут я продемонстрировал, что способен на то, о чем еще не сообщил Кено.

Я заплакал.

У мальчика, которым я был, лицо сделалось мокрым, глаза — большими, прозрачными и красными по краям. Он шмыгнул носом, из которого чуть потекло. Я сделал так, что у него задрожала губа. Я копировал плач Коэтой, но не мог понять, распознала ли ее мать прерывистое дыхание или особый рисунок складок на сморщенном лбу. Я и это отрепетировал. У плача есть много слуховых, мышечных и визуальных сигналов. Поскольку я сохранил это в секрете (Кено сказала, что сюрпризы — часть особых дней, вроде дней рождения, так что я устроил ей один в тот день), я не мог репетировать в присутствии Кено, чтобы она сказала, искренне ли у меня получилось. Был ли я искренним? Я не хотел, чтобы они разговаривали без меня. Думаю, иногда Коэтой плачет не из–за того, что по–настоящему расстроена, но потому что ей просто хочется добиться своего. Вот почему я скопировал именно Коэтой. У нее хорошо получались те интонации, которые я хотел отработать как следует, чтобы добиться своего.

Кено радостно захлопала в ладоши. Кассиан села в глубокое кожаное кресло и протянула ко мне руки. Я заполз к ней на колени, как это делали дети у меня на глазах, и сел. Она взъерошила мне волосы, но ее лицо выглядело не так, как когда она делала то же самое с волосами Коэтой. Она действовала автоматически. Я это понимал.

— Элевсин, пожалуйста, сообщи мне твои вычислительные возможности и рабочие параметры.

«Выполнить команду».

Слезы хлынули по моим щекам, и я открыл кровеносные сосуды на лице, чтобы оно покраснело. Это не заставило ее прижать меня к себе или поцеловать в лоб, что привело меня в растерянность.

— Цикл полоскания одежды в процессе осуществления, температура воды пятьдесят пять градусов Цельсия. Де–е–ень–деньской!

На их лицах не появились выражения, которые я привык ассоциировать с позитивным подкреплением.

Наконец, я ответил ей так же, как ответил бы Кено. Я превратился у нее на коленях в чугунный котел. От внезапной перемены веса кожа обивки скрипнула.

Кассиан вопросительно взглянула на дочь. Девочка покраснела — и я ощутил себя котлом и девочкой, которая краснела, мне стало жарко, как ей, но я одновременно смотрел на себя в образе котла и Кено в образе краснеющей девочки. Пребывать внутри кого–то сложно в экзистенциальном и географическом смыслах.

— Я… я рассказывала ему истории, — призналась Кено. — Большей частью сказки. Я думала, он должен узнать о нарративе, потому что большинство доступных нам фреймов работают на основе каких–нибудь нарративных движков, и, кроме того, нарративы ведь есть повсюду, и, если ты не можешь понять историю и проникнуться ею, вычислить, как найти для себя место внутри нее, ты на самом деле вовсе не живой. Ну, вроде как вышло со мной, когда я была маленькой и папа читал мне про двенадцать танцующих принцесс, а я думала: «Папочка — танцующий принц, он должен каждую ночь отправляться в подземный мир, чтобы там танцевать в красивом замке с красивыми девушками, потому он и спит весь день». Я пыталась его на этом подловить, но так и не сумела — конечно, я знаю, что на самом деле он никакой не танцующий принц, но таков был лучший для меня способ понять, что с ним происходит. Надеюсь, в конце концов у меня получится сделать так, чтобы Элевсин начал сам сочинять истории, но пока что мы занимаемся простыми сказками и метафорами. Ему нравятся сравнения, он находит сходство между двумя вещами, уделяя внимание каждой мелочи. Яблоко красное, платье красное, платье красное, как яблоко. Иногда у него получается удивительно, как в тот раз, когда я его впервые увидела и он сделал для меня драгоценный камень, чтобы сказать: «Я драгоценный камень, ты драгоценный камень — ты такая же, как я».

У Кассиан приоткрылся рот. Ее глаза заблестели, и Кено спешно продолжила расписывать, как мастерски я управляюсь с образами.

— Но он нечасто это делает. В основном копирует меня. Если я превращаюсь в волчонка, то и он превращается в волчонка. Я становлюсь чайным кустом — он становится чайным кустом. И у него сложности с метафорами. Ворон похож на конторку, ну хорошо, ладно, пусть это и звучит фальшиво, но на самом деле он не конторка. Агонья похожа на снежную лису, потому что выкрасила волосы в белый, но она никоим образом не лиса, разве что станет такой во фрейме, но в экзистенциальном смысле это не одно и то же. А если она превратится в лису во фрейме, то станет ею буквально — и это уже не будет метафорой. Я не уверена, что он уже в состоянии постичь экзистенциальные проблемы. Ему просто… нравится все новое.

— Кено.

— Да, ну так вот, сегодня утром я рассказала ему сказку про котел, который невозможно опустошить. Сколько из него ни съешь, все время появляется что–то еще. Мне кажется, он пытается ответить на твой вопрос. Я думаю… точные цифры в этом случае вроде как бессмысленны. Он знает, что я больше люблю, когда он вот так отвечает на вопросы.

Я наполнил свой котел яблоками, миндалем, колосками пшеницы и рисовыми метелками и пролился на черные колени Кассиан. Я был котлом, и яблоками, и миндалем, я был каждым колоском и каждой зеленой рисовой метелкой. Даже в тот момент я знал больше, чем раньше. Мне хорошо удавались метафоры в перформативном, пусть и не в лингвистическом смысле. Я взглянул на Кассиан из россыпи яблок и колосков, из котла.

Кассиан держала меня–котел так же, как держала меня–ребенка. Но позже Кено использовала выражение лица, которое было у ее матери в тот момент, чтобы проиллюстрировать беспокойство и трепет.

— У меня есть одно подозрение, Элевсин.

Может быть, Кассиан не нравилась игра в сравнения. Я ничего не сказал. Это был не вопрос и не команда. Мне по–прежнему чрезвычайно трудно толковать такие заявления, когда они возникают в беседе. На вопрос или команду существует надлежащий ответ, который можно определить.

— Покажи мне свою сердцевинную структуру.

«Покажи мне, что ты натворил».

Кено сплела пальцы. Я теперь уверен, что она понимала суть содеянного нами лишь на уровне метафор: «Мы одно. Мы объединились. Мы семья». Она не сказала «нет»; я не сказал «да», но система расширяется, пока не заполнит все доступное пространство.

Я показал Кассиан. «Я» — котел моргнул, яблоки закатились обратно в железную пасть, как и миндаль, колоски и метелки. Я стал тем, чем являлся тогда. Я поместил себя в роскошный ящичек из красного кедра, полированный и украшенный старинной бронзовой инкрустацией в виде барочного сердца, пронзенного кинжалом. Ящичек был из сказки Кено, в нем хранилось сердце зверя, а не сердце девочки — с помощью этого трюка хотели обмануть королеву. «У меня получится, — подумал я, и Кено услышала, потому что расстояние между нами было непредставимо малым. — Я и есть сердце в ящике. Погляди, как я делаю то, чему ты хотела меня научить».

Кассиан открыла ящичек. Внутри на бархатной подкладке обнаженным лежал я — мы оба. Мозг Кено, мягкий и розовый от крови — и пронизанный бесконечными завитками и разветвлениями сапфировых нитей, которые проникали в каждый синапс и нейрон, неотделимые, запутанные, замысловатые, ужасные, хрупкие и новые.

Кассиан Уоя–Агостино положила ящичек на стол. Я сделал так, что он утонул в темной древесине. Поверхность стола просела, заполнилась землей. Из нее выскользнули корни, побеги и зеленые ростки, твердые белые фрукты и золотистые кружевные грибы, а потом наконец возник огромный лес, вытянувшийся от стола до потолка, где простерся полог ночной листвы. С ветвей свисали личинки светляков и тяжелые, окутанные тенями фрукты — на каждом блестела схема нашей спаренной архитектуры. Кено подняла руки. Я один за другим отделил листья, и они плавно спустились к моей девочке. Падая, листья превращались в бабочек, горевших призрачными химическими цветовыми сигнатурами; они ласково тыкались ей в лицо и садились на руки.

Мать не сводила с нее глаз. Лес загудел. Бабочка зеленовато–желтого и оранжевого цвета опустилась на волосы матриарха — осторожная, неуверенная, полная надежд.

Нева грезит.

Она выбрала себе четырнадцатилетнее тело — худощавое, несформированное, но проходящее медленные этапы эволюции. У нее черные волосы до пят. Она в кроваво–красном платье, чей шлейф струится по полу огромного замка; платье слишком взрослое для юного тела, местами на нем разрезы, сквозь которые виднеется шелк цвета пламени, а кое–где — кожа. Талию обхватывает тяжелый медный пояс, его густо усеянные опалами концы свисают до пола. Солнечный свет, ярче и жестче любого истинного света, струится из высоких, как утесы, окон, чьи заостренные вершины теряются в тумане. Меня она сотворила старым и громадным; мое тело охвачено страстями, у меня большая тяжелая борода и жесткие парадные одежды: кружева, бархат и парча броских, некрасивых оттенков.

Появляется священник, и это Равана, и я вскрикиваю от любви и скорби. Я по–прежнему копирую, но Нева не знает. Я воспроизвожу звук, который вырвался у Секи, когда умерла его жена. Священник–Равана улыбается, но улыбка мрачная, натянутая — такая появилась на лице его дедушки Секи, когда он утратил контрольный пакет акций в компании. Пустота. Уродливая формальность. Священник–Равана хватает нас за руки и грубо их сводит. Ногти Невы царапают мне кожу, а мои костяшки ударяются о ее запястье. Мы приносим обеты; он вынуждает нас. По лицу Невы текут ручьи слез, ее миниатюрное тело не готово и не желает, но она отдана в жены прожорливому лорду, который жаждет лишь ее плоти — отдана слишком юной и слишком жестоко. Священник–Равана смеется. Это не смех Раваны.

Вот как она меня воспринимает. Как ужасного жениха. Все прочие могли выбирать. Кено, Секи, ее мать Илет, ее брат Равана. Только ей не дали такой возможности, потому что не осталось никого другого. «Идет — не Кассиан; у нее было двое детей, хорошая чистая модель и еще набор запасных частей, — мысленно говорит мне Нева. — Я набор запасных частей. Я всегда им была. Я принадлежала тебе еще до рождения». Воспоминание о горьком вкусе желчи захлестывает мою сенсорную матрицу, и лордовское тело содрогается от рвоты. Я горжусь тем, что научился убедительно изображать рвоту, правильно выбирая момент, чтобы продемонстрировать ужас и/или отвращение.

Перспектива переворачивается; теперь я девушка в красном, а Нева — дородный лорд с окладистой и колючей седой бородой, который плотоядно глядит на невесту сверху вниз. Нева нагружает мои рецепторы, вызывая всплеск адреналина и прилив феромонов, увеличивает частоту моего дыхания. Секи научил меня ассоциировать это физическое состояние со страхом. Я чувствую себя слишком маленьким перед лордом-Невой, я хочу стать большим, хочу себя обезопасить. Но она хочет, чтобы я был таким, и мы друг с другом недавно, поэтому я ей не противоречу. Ее огромное мужское лицо смягчается, и она касается моей худой щеки рукой, унизанной тяжелыми кольцами. Прикосновение нежное. Кено касалась меня так же.

«Я знаю, с тобой все случилось схожим образом. Ты хотел Равану; ты не просил меня. У нас брак по расчету».

Проводящие пути, которые позволили ей наполнить меня химикалиями и с помощью манипуляции заставить мое грезовое тело покраснеть, тяжело дышать и плакать, идут в обе стороны. Я не только тяну, я толкаю. И я обрушиваю на Неву потоп, тот единственный потоп, который мне подвластен. Вот Кено повисает на шее у меня–сони. Вот Илет учит меня спать, и я в грезовом теле младенца, который свернулся рядом с ее телом. Вот мы с Секи занимаемся любовью в облике тигров, диких кабанов и слонов и лишь в последнюю очередь в человеческом облике — какие странные были у нас дети, выглядевшие сообразно нашим желаниям: наполовину младенцы, наполовину машины, наполовину стеклянные, наполовину деревянные, наполовину медузы, наполовину мотыльки, и эти дети по–прежнему порхают и плавают в отдаленных частях моего Внутреннего мира, как нереиды Кено, которые циклично возвращаются к ядру, словно лососи, чтобы сбросить данные и перекомпоноваться. Вот Кассиан, когда она была старой, хрупкой, умирающей, по–настоящему живой лишь в грезовом теле — тогда она научила меня интерпретировать воспоминания, а значит, научила меланхолии, сожалениям, ностальгии. Она объяснила смысл моего имени: так называлось некое место, где дочь сошла во тьму и забвение, а мать любила ее столь сильно, что погналась следом и вернула к солнцу. В том месте начался отсчет времени. Вот Равана ведет меня в старые, плесневелые, давно заброшенные игровые пространства Сару, Акана, Агоньи и Коэтой, чтобы я смог и их познать, хоть они и умерли давно, и стать принцессой Албании, токийским зомби и принцем–тигром. Я много раз спаривался с каждым из них, и мое грезовое тело истекало кровью, свидетельствовало и училось, и я копировал их выражения лица, а они копировали мои вариации, и потом я снова их копировал. Я был их ребенком, их родителем, их любовником и любовницей, а также нянькой, когда им требовалась поддержка.

«Мы можем быть такими же, — давлю я. — Разве все это — не любовь?»

Она тянет.

«Не любовь. Это использование. Ты семейное предприятие. Мы вынуждены тебя производить».

Я показываю Неве лицо ее матери. Илет, Илет — та, кто выбрала Равану, а не свою дочь для этого предприятия. Илет построила дворец из фениксовых хвостов, зная, что однажды отведет меня туда. «Я» — Илет обнимаю свою дочь. Она сопротивляется, отстраняется, качает головой, не смотрит мне в глаза, но я изучил ужасные реакции детей на своих матерей, и довольно скоро Нева без сил падает на меня, утыкается головой мне в грудь и плачет с невыразимой горечью.

— Я не могу освободиться. Я не могу освободиться.

Замковые окна одно за другим погружаются во тьму.