В последнее время мне категорически не везло с правой рукой. Я говорю даже не о ранении, почти лишившем меня возможности двигать кистью и оборвавшем мою карьеру. Не так давно я снял гипс и снова был вынужден обратиться за помощью к Мортимеру. Молодой дрозд не стал задавать вопросов, когда я пришел к нему, пропахший храмом, с глубоким порезом на ладони и волчьим укусом выше. Я недовольно поправил манжету, скрывая под сорочкой бинты, и постучался к Эйзенхарту.

– Я пришел спросить о твоем самочувствии.

– А, доктор! – Виктор поднял взгляд от бумаг. Силясь понять, что не так с фразой, он недоуменно моргнул и расплылся в довольной улыбке. – Мы перешли на «ты»? Ради этого стоит умереть! Пойдем.

Мы повторили путь вниз, где ремонтировались помещения для судебно-медицинской команды.

– Побыстрее, – подталкивал меня в спину Виктор. – Роббе в здании, если он застанет здесь тебя с твоей чудодейственной шкатулкой, меня слушать не станут и сразу уволят.

– Так легко? Безо всякой причины?

Я удивился. Виктор бы нашел тысячу способов отбрехаться, даже если бы его обнаружили над трупом с окровавленным топором в руке. Что-то здесь было нечисто. Виноватое сопение позади меня подсказало, что причина все-таки была.

– Героиновые пастилки от зубной боли, – признался Эйзенхарт.

– Полагаю, зубы у тебя в тот момент не болели.

Про рецепт спрашивать не стал – и так понятно, что у его привычки избегать врачей были длинные ноги.

– Нет. Но послушай, мне было двадцать, мой ментор умер, и на меня свалились все его дела, – попробовал он оправдаться. – Я не знал, что делать! И вообще, со стороны Роббе это несправедливо, я их даже не успел попробовать!

Я промолчал.

– Мне было двадцать, – повторил Виктор. – Я поступил глупо. Но если не в этом возрасте делать глупости, то когда?

Желательно никогда. Но я не произнес этого и проворчал:

– Я бы предпочел услышать эту историю прежде, чем делиться с тобой морфием, а не наоборот.

– Тогда бы ты послал меня. К врачу, я имею в виду.

Именно так я бы и поступил.

– Значит, помощи от тебя я больше не дождусь? – с деланым равнодушием поинтересовался Эйзенхарт.

– Она тебе все еще нужна?

Второй раз за утро мне удалось повергнуть его в недоумение.

– В смысле?

– Как ты себя чувствуешь?

Наблюдая за растерянным выражением на его лице, я вздохнул. Я успел заметить, что Эйзенхарт был из людей, у кого разум доминирует над вопросами материальными. Увлеченный очередным делом, он мог днями не есть, не спать, пока тело само не начнет валиться от усталости, и игнорировать неудобства до тех пор, пока состояние не станет совсем критичным. Но не заметить, как отступила смерть? Это другая ступень таланта. Право, я мог не тратить морфий, достаточно было найти Виктору интересную головоломку.

Наконец он додумался осмотреть руку, приносившую ему в последнее время столько боли. С облегчением я отметил чистую белую кожу, лишенную каких-либо следов. Остальные симптомы, кажется, тоже отступали: его лицо потеряло лихорадочный румянец, он перестал кутаться в многочисленные свитера и шарфы. Слабость и боль больше не сковывали его движений. Словно напоминая, какой была цена за это чудесное исцеление, мое запястье снова заныло. Жаль, что укус Волка не пришелся выше, на потерявшую чувствительность ладонь.

– Что за?.. – озвучил Виктор свои мысли.

– Похоже, Маркус-Волк переменил свое решение.

– Угу, – недоверчиво отозвался Эйзенхарт. – Как же.

Профессия, впрочем, не позволила ему долго находиться в замешательстве. Сложив имевшиеся факты, он быстро вычислил виновника произошедшего.

– Откуда ты знал?

– Знал что?

– Сегодня ты спросил, точно ли мне еще нужен морфий. Откуда ты знал?

– Просто предположил, – пожал я плечами. – Ты не звонил утром и выглядишь гораздо здоровее, чем в последние недели.

Хлопнула дверь, и нам пришлось прервать разговор, но я подозревал, что Виктор еще вернется к этой теме. От допроса меня спас один из коллег Эйзенхарта. Молодой, деревенского вида, с длинной встрепанной шевелюрой цвета соломы и внимательными голубыми глазами, он обвел нас полным любопытства взглядом, хмыкнул и прислонился к стене.

– Альберт Штромм, – представил мне его Виктор. – Наш самый ценный и незаменимый сотрудник: полицейский и полицейская собака в одном лице. Шучу, Берт, не обижайся.

– Я помню, – взгляд, которым я ответил детективу Штромму, нельзя было назвать полным симпатии.

– В самом деле? – поразился Эйзенхарт.

Его реакция меня неприятно задела.

– Почему тебя это удивляет?

– Да потому что ты первый месяц только делал вид, что мое имя знаешь. А Берта видел всего раз.

– Только одну неделю, – возразил я.

На самом деле Эйзенхарт угадал, но признаваться в этом я не собирался. В свое оправдание могу сказать, что детектива Штромма, в отличие от Виктора, я встретил не в первые месяцы после приезда, которые прошли для меня словно под наркозом. И Эйзенхарт никогда не сидел по ту сторону стола в допросной комнате, источая угрозы.

А никто не запоминает угрозы так хорошо, как змеи.

Виктор не стал спорить и пожал плечами.

– Берт, зачем ты меня искал?

– Вообще-то я искал его, – протянул детектив, по-хамски тыча в меня пальцем. – Но это даже хорошо, что вы оба здесь.

Мы с Эйзенхартом переглянулись.

– Его?

– Меня? Зачем?

– Чтобы спросить о леди Амарантин Мерц.

У меня появилось нехорошее предчувствие.

– Что с ней?