Я заглянул в библиотеку всего на минуту, чтобы забрать некоторые из книг, что оставлял на хранение в доме Эйзенхартов, но задержался у группового портрета.

Их было три сестры. Младшая, яркая и смешливая свиристель, вышла замуж за такого же яркого гвардейского капитана из Вейда. Он был красив, остроумен и подавал большие надежды – пока не дезертировал из армии, бросив семью. Его жена умерла вскоре после предательства супруга, а сына Эйзенхарты нашли много лет спустя в подростковой банде.

Старшая, сладкоголосая канарейка, выбрала в мужья человека властного и деспотичного. В детстве я часто спрашивал себя, что она могла найти в отце. Он был немолод, когда решил жениться. Он мог дать ей деньги, положение, стабильность. Но стоило ли это его характера? Или она, подобно многим влюбленным женщинам, считала, что сумеет его изменить? Лишь много позже я понял, что отец давал ей нечто гораздо более ценное: свою любовь, какой бы извращенной она ни была.

Я всегда молчу, когда заходит речь о детстве как о самой счастливой и светлой поре жизни.

Еще старательнее я молчу, когда слышу, что люди ставят знак равенства между любовью и счастьем.

Брак моих родителей был благословлен духами. Друг в друге они нашли свою судьбу. Казалось бы, величайший дар, который способна дать Вирд, – или величайшее проклятие. Любовь к моей матери лишала отца контроля над его даром, темным и опасным, – не зря в армии его прозвали Чумой. Он любил ее – но и ненавидел за это. Как ненавидел меня, унаследовавшего его дар, но в силу возраста неспособного его контролировать. Я мало помню мать: только голубые глаза и мягкий бархат голоса иногда проскальзывают в памяти. Она была почти всегда больна, и отца, наблюдавшего, как медленно угасает единственный любимый им человек, это приводило в еще большее исступление. Их жизни оборвались внезапно, в пожаре. И я никогда не признавал этого вслух, но в глубине души был рад такому концу. Для меня семья означала страдания, от которых смерть их освободила.

Брак моих родителей с точки зрения общества был благополучным. То, что я наблюдал в детстве, считалось счастьем – и от этого я боялся даже предположить, как выглядит менее удачный союз. Я никогда не верил в семью. И никогда не мечтал быть ее частью. Пока не приехал в Гетценбург.

Среднюю из сестер, равно как и ее патрона, Мэри-Голубку, не отличала выдающаяся красота. Зато у нее были спокойный добрый нрав и здравый смысл. Не гонясь за званиями и чинами, она приняла предложение провинциального полицейского, грубоватого и некрасивого, зато обладавшего таким же большим сердцем. И не прогадала. Со временем детектив стал начальником полиции Лемман-Клива, но спустя тридцать лет оставался все так же влюблен в свою жену. Их семья походила на иллюстрацию к детской книжке: горящий камин, радостные лица, стая умильно виляющих хвостом псов. Разумеется, не всегда все было так гладко – случались и ссоры, и скандалы, как, например, когда Виктор заявил, что выбирает карьеру полицейского. Но их семья была живой. Теплой. Любящей. Такой, что иногда я ловил себя на мысли, как сложилась бы моя жизнь, прими я после смерти родителей предложение сэра Эйзенхарта и отправься с ними в Гетценбург.

Однако в скором времени все должно было измениться. Я видел, что смерть ребенка делает с семьями. Оставалось только надеяться, что…

– Роберт? Вы здесь? Все собрались внизу.

Мои мысли прервал Шон, отправившийся на поиски по просьбе леди Эйзенхарт. Бросив последний взгляд на портрет, я оперся рукой на перила.

– Уже иду.

– Подождите. Я хотел вас спросить…

Вынутый из сержантской формы Шон выглядел как подросток. Очень напуганный подросток.

– С Виктором что-то происходит, да? Он ничего мне не говорит…

– Да, – не стал отрицать я.

– Он справится?

Я не стал отвечать правду. Это был не мой секрет. Если бы Эйзенхарт не хотел ждать смерти в одиночестве, он бы рассказал все сам.

– Не знаю.

Больше я ничего не мог сказать, но, к счастью, Шон и не просил. Внизу стоял веселый гомон – оживленные голоса, детский смех, лай старого Уилсона. На мгновение сквозь шум прорезался испуганный окрик леди Луизы.

– Виктор!

– Это ты сейчас мне или ему? – лениво поинтересовался Эйзенхарт, ловя племянника. – Честное слово, зря вы его так назвали, я еще не умер. Вот скажи, почему ты не остановил ее? – обратился он к зятю.

Барон Истон усмехнулся, с нежностью глядя на жену:

– Ты же знаешь, это невозможно.

– Мог бы попытаться. А, доктор! – подходя поздороваться, он сунул ребенка мне. Я, в свою очередь, постарался поскорее передать Виктора-младшего на руки бабушке. – Что вы там делали? Мы уже собирались снаряжать спасательную операцию.

Как-то само собой я оказался втянутым в разговор, и, чем быстрее день клонился к концу, тем отчетливее я понимал: никаких надежд. Я не хотел видеть леди Маргарет, сдерживающую рыдания над могилой сына, расширенные от страха глаза на бледном лице Луизы, сэра Эйзенхарта, бессильно сжимающего ладонь жены, не в силах ни утешить ее, ни найти покоя. Я не мог допустить, чтобы их семью разрушило горе. Если существовал хоть малейший шанс исправить будущее, я должен был им воспользоваться, какой бы глупой и безрассудной ни была эта затея.