НА ДРУГОЙ ДЕНЬ

Себастьян Доминак не ушел из института. И хотя категорически заявил, что не намерен оставаться директором и нести ответственность за самовольство профессора Галактионова, он не предложил директорского кресла Мартинсону, который, по условиям, должен замещать Доминака в случае болезни его или при других обстоятельствах.

Арвий Шельба ставил это себе в заслугу.

После 3аседания он не отказался от мысли помирить Домина ка с Галактионовым, а если это не удастся, все же как-то не допустить скандального развала института. Шельба не раз говаривал, что может помирить хоть ангела с дьяволом.

Утром он пришел в кабинет Доминака и с обычной улыбочкой принялся успокаивать взволнованного и сердитого директора.

— Вы правы, дорогой коллега, в большей части правы, говорю как перед богом. В душе я разделяю ваши убеждения. Ведь я тоже католик. Именно земная жизнь человека — сфера забот ученого-медика. Я сам очень люблю жизнь, люблю людей, даже их пороки. Что поделаешь — и мне ничто человеческое не чуждо.

Доминак сурово смотрел на него, не приглашая садиться. Но Шельба сел и без приглашения. Взбив руками курчавые волосы, отчего они стали пышнее и голова будто распухла, он горячо и убежденно продолжал:

— Жизнь хороша всегда: в младенчестве, в детстве, в юности, в пору, когда человек возмужал, и даже в старости — да-да и в старости. Вы. поверите мне, потому что очень много отдали сил и времени для изучения организма человека именно в старости, даже в период сверхстарости. Сколько вами написано трудов! Потомки будут благодарны…

Доминак принял эту похвалу, как сладость, пожевал губами. Он откинулся в кресле, дав понять, что не прочь послушать и дальше. Шельба продолжал:

— Чем хороша жизнь младенца? Тем, что он не знает ни за бот, ни тревог, ни житейских невзгод. Под крылом матери младенец просто ангел. Это святой период жизни. Эх, все такими были!.. — Шельба прищурил глаза, сладостно вздохнул. — Детство! Но в детстве, знаете ли, коллега, мне солоно приходилось… Нет, я конечно, из порядочной семьи, но подзатыльников получал немало и от отца и от старших братьев. А все-таки сколько приятного можно вспомнить! Игры, шалости… Потом — школа. Мир раздвигается, он увлекателен. Идут школьные годы, растут познания. Первые столкновения добра со злом — вырабатывается характер, да-а… Появляются друзья, одни остаются на всю жизнь, об иных не хочется теперь и вспоминать.

На минуту Шельба умолк, опустив пышную голову, потом встрепенулся, взмахнул руками.

— В детстве вот что хорошо — природа! Она становится второй матерью. Я, знаете ли, вырос в деревне. Речка, лесок, вечером заря в полнеба, утром белый туман — хорошо, незабываемо. Слезы на глазах, — он достал платок, дотронулся до глаз, снова заулыбался. — Но пора юности разве хуже? Чувствуешь, как крепнут мускулы, как наливается силой молодое тело, и не знаешь ни одышки, ни сердцебиения. Сердцебиения, виноват, бывают. Это порывы первой любви. Какая счастливая nopa! Я, знаете ли, был очень влюбчив.

А дальше что у человека? Дальше женитьба — бывает удачная, бывает неудачная. Но все равно. Человек становится семейным, сознает ответственность, больше думает о будущем… Появляются дети. У вас ведь есть дети, коллега? — Поскольку Доминак молчал, стал нервничать и проявлять нетерпение, Шельба быстро сообщил:

— У меня двое от первой жены, один от второй и еще двое так… Гм. Но я всех их одинаково люблю и отношусь к ним, как истинный христианин.

— Что же дальше? Пора возмужания, пора накопления глубоких знаний, жизненного опыта, деловых навыков, расцвета таланта — это у человека средних лет. Иной становится знаменитым, иной хорошим дельцом, иной просто отличным семьянином. Счастье его в том, что он видит, как его дети растут, выходят в люди, он им поддержка, оплачиваемая сторицей. В эти годы он получает все за то, что сделал в предыдущие годы, — и почет, и уважение, и славу, и деньги. Он сколачивает, если удается, состояние и уже не страшится надвигающейся старости и смерти.

— Да, старость! — Шельба изобразил на своем лице грусть, но только на одну секунду. — Но ведь и в ней есть прелесть. Правда, станет меньше желаний, но зато человек в эту пору мудр. Он многое повидал и пережил, а это много значит. Он снисходительно смотрит вокруг, но замечает все. В этот период он должен больше прощать и меньше осуждать. Как вам кажется? — Шельба посмотрел на Доминака — тот был стар, но на большом, полном и гладко выбритом лице было очень мало морщин; правда, они врезались глубоко, и это придавало его облику мужественность и суровость, — кажется, Доминак был не согласен с тем, что надо больше прощать.

Такой длинный подход к главной теме разговора не дал положительного результата: Доминак смотрел угрюмо. «Не хвалить же мне его опять за возню с выжившими из ума старцами. Пусть это ему нравится, но — хватит», — подумал Шельба и пошел напрямик. Он сказал, что ученые не могут становиться в позу партийных лидеров — те ведут себя в борьбе как мальчишки-забияки. Ученый выше всего этого.

— Вы к чему затеяли этот разговор? — в упор спросил Доминак.

Шельба вскочил со стула и, прижав руки к груди, подошел ближе.

— Дорогой коллега! Во имя славных дел нашего института…

— К делу, профессор.

— Я тоже не люблю профессора Галактионова, потому что он не принадлежит к цивилизованному миру. И все же нельзя допустить раздора…

— У вас, я знаю, нет веры, нет никаких убеждений, — сказал Доминак и отвернулся. — А у меня есть.

Шельба, обойдя вокруг Доминака, подошел с другой стороны и ударил себя кулаками в грудь.

— Есть, есть. Я люблю жизнь и не люблю ссор. Мне хотелось бы мира. Прошу вас — и эта просьба не только моя — учесть все, взвесить, прежде чем сделать практический шаг. То, что сказано было в стенах института, останется между нами. Но если попадет в газеты…

Доминак задумался. Отвечая, он тщательно подбирал слова:

— Я не могу принимать даже косвенного участия в деле, которое противно моим христианским взглядам. Мне неизвестно, что теперь думает профессор Галактионов. Может быть, после вчерашнего серьезного разговора он изменит свое отношение к делу, которое нам поручено, и… ко мне, конечно. Хорошо, что газеты прекратили этот шум.

— Я поговорю с Галактионовым, — обрадовался Шельба. — Выясню. — И, раскланявшись, шаром выкатился из кабинета.

Он пошел в лабораторию Галактионова и застал его там склонившимся над столом. Галактионов выглядел сегодня не столь утомленным,

— Сальве, коллега! — протянул руку Шельба. — Вы, видимо, вчера хорошо отдохнули?

— Спал хорошо, — ответил Галактионов, опять склоняясь над чертежом.

— Что это такое? — Шельба стал рассматривать чертеж. — Ничего не пойму. Похоже на футляр к фотоаппарату фирмы «Соллюкс». Не думаете ли вы заняться фотографией?

— Нет, не думаю. Но вы почти угадали. У фотоаппарата фирмы «Соллюкс» так же сильно выдвинут телеобъектив. Футляр его очень подходит и к моему портативному лучевому аппарату. Есть только небольшая разница. в размерах, и надо сделать другую крышку.

Шельба понял: не может быть и речи о том, что Галактионов откажется от своих опытов. Да и кому не понятно, что это величайшее достижение науки! «И достижение именно на благо человечества, на благо жизни, о прелестях которой я так долго говорил Доминаку, — подумал Шельба. — Неужели забросить его, отказаться от него ради Доминака — хоть он и директор и видный ученый». Он внезапно проникся уважение к Галактионову.

«Ведь вот же человек — настоящим делом занят, работает, несмотря ни на что. Однако я пришел по делу…»

— Я только что был у Доминака, — сказал Шельба. — Уговаривал его помириться. И пришел к вам. Я не знаю, почему Доминак не хочет понять этого… — он ткнул пальцем в чертеж.

Затем он принялся высмеивать Доминака. Изучать организм древних стариков — дело пустое и нестоящее. Какой смысл бороться науке за то, чтобы человек жил сто пятьдесят — двести лет?

— Вы помните, коллега, о струльдбругах? — спросил он у Галактионова, который, отбросив карандаш, с интересом слушал.

— О каких струльдбругах? Из «Путешествия Гулливера?»

— Да-да. Помните «Путешествие в Лапуту?» Ха-хаха! — не мог удержаться Шельба от смеха. — Наш Доминак, это я вам скажу, как другу, — он понизил голос, — наш почтенный Себастьян Доминак похож на ученого-лапутянина. Вы хотите вернуть жизнь молодому организму, погибшему случайно. Это гуманно и гениально, потому что у молодого человека вся жизнь впереди. Я хочу омолодить организм человека в преклонных годах, вернуть ему способность наслаждаться жизнью. Цель у нас почти одинакова. А Доминак хочет продлить жизнь человека. Зачем это? Кому нужен человек в возрасте двухсот лет, немощный, потерявший рассудок, делающий, извините, под себя?.. Никому. И себе — тоже. Вспомните о струльдбруге, человеке бессмертном? Подавленный страшной перспективой бесконечно тянуть тяжесть дряхлого тела, он становится угрюмым, недовольным, страшно завистливым. Сам несчастный, он отравляет жизнь окружающим, он ненавидит красоту, потому что лишен ее, ропщет без конца, даже при виде похорон, потому что и это ему недоступно. Память у такого человека, если можно назвать человеком это жалкое существо, дырявая: он, прожив столетия, не может рассказать о тех событиях, очевидцем которых был когда-то… Ест он все, что попадается под руку: вкус, обоняние — все чувства у него атрофировались. Он не может проводить время за чтением, потому что, прочитав фразу, он уже не помнит ее начала. А женщины становятся сущими ведьмами.

И Доминак думает, что величайшее благо — как можно больше иметь на земле таких людей! Но это было бы омерзительнейшее зрелище. Вы только представьте себе, что на экране телевизора вместо Юв Мэй появляется двухсотлетняя старуха, безобразная настолько, что вид ее вызывает отвращение. Появляется и начинает шамкать о красоте, о чувствах… Это же черт знает что было бы! Я немедленно застрелился бы.

— Но я не понимаю, коллега, — остановил его Галактионов, — что вы хотите мне сказать.

— А вот что, — Шельба бесцеремонно сел на край стола. — Не стоит спорить с Доминаком. Зачем нужна вам принципиальная борьба? Махните на нее рукой и давайте продолжать каждый свое дело.

— Я согласен, лишь бы можно было работать.

— Делайте что хотите! — Шельба рассмеялся, хлопнул Галактионова по плечу. — Только поговорите с Доминаком, ну извинитесь немножко, кое в чем согласитесь. А опыты можно продолжать и вне института. Снимите себе подходящую квартиру, оборудуйте лабораторию… Нельзя нам доводить институт до развала.

— Да, это верно.

Галактионов пообещал поговорить с Доминаком, хотя в душе решил, что отступать от своих принципов он не будет, но сгладить резкость в отношениях для пользы дела необходимо.

— А если Доминак все же будет настаивать на своем, — ска зал он, когда Шельба собрался уходить, — если он будет по-прежнему требовать, чтобы я отказался от опытов, и дело таким образом дойдет до неизбежного разрыва между нами, — тогда вы, коллега, на чью сторону станете?

Добродушие исчезло с лица Шельбы. Он помолчал, прищурившись, посмотрел в окно.

— Я скажу честно: в душе я на вашей стороне, формально должен быть на стороне Доминака — я ведь тоже считаюсь католиком. Но не стану ни на чью сторону и буду думать, что виноваты вы оба. Зачем раздор, если от него только вред? Буду думать, что не все сделано для достижения согласия. До свидания, коллега!

Хотя конец разговора был не столь ободряющим, Даниил Романович подумал, что на Шельбу можно надеяться — меньше всего он похож на формалиста.

Сегодня Галактионов был настроен оптимистически. Его об радовала встреча с Латовым — советским атташе по вопросам науки и культуры. Встреча эта не была случайной. Лавр Афанасьевич Латов знал, где обычно завтракает и ужинает Галактионов, и утром ждал его в кафе. Потом они сидели друг против друга, склонившись над мраморным столиком, пили кофе и разговаривали вполголоса. Время было не для деловых свиданий, и никто не мешал их разговору.

— Сергей Сергеевич просил передать привет, — сказал Латов.

Привет и добрые пожелания советского посла было приятно услышать. Затем Лавр Афанасьевич в полушутливой форме высказал сожаление, что опыты профессора получились удачными не в Советском Союзе, а здесь, в Атлантии. В ответ Даниил Романович тоже пошутил: если бы знать заранее, что будет. Если бы знал отец Латова, что сын его будет не землепашцем, как он сам, а дипломатом в большой стране, то дал бы ему другое имя. А то назвал Лаврентием. И вот пришлось Латову-младшему укоротить свое имя, чтобы оно стало позвучнее, покрасивее.

Затем Даниил Романович уже серьезно сказал, что каждый опыт ставится не без цели, от каждого ожидается результат, но удача приходит не сразу. Не прекращать же было работу, когда появилась уверенность, что успех вот-вот будет достигнут.

Латов опасался, что аппарат Галактионова станет приманкой для алчных бизнесменов, а они не брезгуют никакими методами… Даниил Романович успокоил его: аппарат без радиоэлемента — все равно, что ружье без заряда, шприц без лекарства. Аппарат заряжается радиоактивным веществом только на одно облучение. Галактионову хочется испробовать его в работе еще раз. Если кто-нибудь попытается овладеть э. тим аппаратом, Галактионов успеет нажать кнопку, включить его — радиоактивное вещество исчезнет. Кстати, этого вещества у Галактионова осталось всего на два опыта. Остальную работу придется отложить до возвращения на родину.

И все же Латов просил Галактионова быть осторожным. Могут применить и не прямое нападение. Вероятнее всего, постараются использовать незначительную ошибку и обвинить советского профессора в нарушении какого-нибудь закона Атлантии, а то припишут и вмешательство в дела чужой страны. Ведь достаточно Даниилу Романовичу на пути до квартиры, когда он пересекает площадь перед зданием штаба ОВОК, по рассеянности ступить ногой за черту, по которой обычно выстраиваются автомашины штабных офицеров, — и он будет арестован. И вся его научная аппаратура попадет в чужие руки.

Даниил Романович сказал, что в таком случае они получили бы приборы, которые военным совершенно не нужны, и пустые коробки лучевых аппаратов.

Галактионов понимал положение Латова: на атташе по вопросам науки и культуры лежали определенные обязанности, он отвечал за русского профессора, работающего в чужой стране.

На этом они кончили деловой разговор. Галактионов вернулся к имени Латова. Лаврентия Афанасьевича он знал еще в Москве, когда тот был студентом. Еще тогда Латов укоротил свое имя, вероятно, для знакомства с девушками. Он не знал, что будет дипломатом.

— Атташе! Ведь это, кажется, самый низший дипломатический ранг?

Латов не остался в долгу и съязвил, что такой низкий ранг он получил из-за профессора Галактионова. Почему? Да ведь только в связи с размещением в Атлансдаме Международного геронтологического института Советский Союз и Атлантия договорились о включении в состав посольств атташе по вопросам науки и культуры.

Расставаясь, Латов снова вернулся к делу и сказал, что неплохо было бы Даниилу Романовичу ездить по городу в машине с шофером — честным парнем, который знает все порядки Атлансдама.

Галактионов еще раз убедился, что о нем не только беспокоятся, но прежде всего заботятся. Да и как же иначе! Вот она — Родина! Встреча с Латовым, крепкое пожатие его руки при расставании многое значили для Даниила Романовича.

А вскоре новое знакомство убедило Галактионова в том, что и кроме советского посольства в городе есть люди, которые сочувствуют ему и готовы прийти на помощь.

Под вечер пришел к нему мужчина лет тридцати, — одетый не очень изысканно, однако и не бедно, в легком летнем костюме. Ворот рубашки был расстегнут. Губы у него пересохли и потрескались, как у человека, работающего на ветру и солнце.

— Мне рекомендовали пойти к вам, — сказал он глухим ба сом. — Я техник по электроприборам. Звать — Макс, фамилия… Она очень трудная, лучше звать меня просто Максом.

— Позвольте, — удивился Галактионов. — У нас нет свобод ной должности техника, да если бы и была, то я не директор…

Макс улыбнулся и повторил:

— Мне рекомендовали…

— Кто?

— Свои.

— Может, скажете пояснее?

— Можно. Мне сказали, что вам нужен шофер, нужен верный надежный человек. Я имел работу, но если сказано, я пошел. — И Макс, широко улыбнувшись, протянул руку.

Даниил Романович испытывал чувство доверия к Максу, но разговаривал с ним довольно сухо. О шофере сегодня утром говорил Латов и предупредил быть осторожным.

— Где вы работали?

— Машиностроительный завод «Громан и K°».

— Пойдите к нашему директору. Профессор Доминак знает, что мне нужен шофер, поэтому лишне говорить о встрече со мной. Если он примет вас, приходите ко мне завтра. Сегодня я очень занят.

Макс ушел. Галактионов подумал, что Латов тут ни при чем. Он не будет подыскивать шофера для международного института — не его это дело. Скорее всего, Макса послали сюда свои же товарищи…

На другой день Даниил Романович возвращался на квартиру в машине. За рулем сидел Макс. По улицам города сделали хороший крюк — просто так, для прогулки. Шофер поднялся вместе с Галактионовым в его квартиру: ему надо было знать, как живет русский профессор. Он заметил, что в квартире нет телевизора.

— Даниил Романович, телевизор вам необходим, — сказал он твердо. — Вы не бываете ни в кино, ни в театре. Иногда показывают русские пленки; недавно был документальный фильм о медицинском обслуживании населения в Советском Союзе. Вам это интересно. Чужбина — я понимаю… Едемте за телевизором.

Через час телевизор стоял уже в квартире. Макс включил его, и Галактионов впервые увидел на экране Юв Мэй.