В ГЕРОНТОЛОГИЧСКОМ ИНСТИТУТЕ

Международный геронтологический институт находится недалеко от площади, над которой высится белое здание штаба ОВОК. Он занимает небольшой старинный дом с узкими стрельчатыми окнами, с каменными зубцами по краям крыши — в виде парапета. Кабинет директора помещается в верхнем, третьем этаже. Отсюда в окно виднеется часть площади и угол здания штаба.

Солнечный свет падает на стол директора. Себастьян Доминак сидит, низко опустив голову. Кажется, он прячет глаза от света. На самом деле у него привычка смотреть людям не в лицо, а на их ноги. Он видел большие туфли профессора Галактионова, узкие изящные туфельки Арвия Шельбы и грубые ботинки Адама Мартинсона. Остальные сотрудники института сидели дальше, и Доминак не видел их ног.

Галактионов поднялся и пошел к кафедре. Все, кроме Доминака, с любопытством рассматривали его, как будто видели впервые.

Рост средний, правое плечо кажется выше левого, волосы черные с заметной сединой на висках, лицо бледное, без загара, бровастое, с крупным носом, с выпуклыми губами; под сомкнутыми бровями поперек переносья резкая складка, на щеках две глубокие дугообразные морщины. Вообще довольно грубоватое лицо, но какое, черт возьми, завидное спокойствие на этом лице! Как будто русского профессора и не касается весь этот шум и вой, поднятый газетами, ничуть не волнует надвигающийся скандал, который неизбежно разразится сегодня в институте.

— Уважаемый господин директор, я понимаю, в чем тут де ло… — Галактионов взглянул на Доминака. Тот еще ниже склонил лысую голову, и толстые щеки его расплылись вширь. — Хорошо понимаю, уважаемые коллеги. — Галактионов посмотрел на Мартинсона и Шельбу и не встретил их взглядов.

Адам Мартинсон, сухощавый старик с коротко стриженной го ловой, одетый в неизменный мешковатый костюм, потупясь, теребил седые усы. Арвий Шельба, с пышной черной шевелюрой, румянощекий, подвижной, тронул соседа за рукав, наклонился, улыбаясь, шепнул что-то и кивком головы показал на Доминака, затем начал старательно поправлять высунувшиеся белоснежные манжеты.

— С самого начала нашей совместной работы мы нашли общий язык, — продолжал Галактионов. — Я говорю не о латыни, а о том, что объединяет наев работе. Это — общность цели, служение человечеству. Моя страна два года назад проявила инициативу.

— Мы договаривались не касаться политики, — прервал Галактионова, не поднимая головы, Доминак.

— Я и не касаюсь…

— Вы сбиваетесь на нее, — директор повернулся, глянул исподлобья, и Галактионов увидел, что глаза у него не светло-голубые, какими казались ему раньше, а серые, жесткие, с холодным взглядом; щеки его подергивались. — Мы только из газет узнали о ваших… — Доминак запнулся, — о ваших делах, причем такое, что и пересказать невозможно. Между тем у нас есть определенная программа работ, и все достижения каждого из нас принадлежат институту, они должны быть переданы очередному конгрессу геронтологов. Таково было условие, и оно вам хорошо известно. Извольте объяснить ваши… действия.

Галактионов не сразу заговорил, он будто раздумывал, что сказать и стоит ли делать доклад. В кабинете стояла тишина, подобная той, которая наступает перед дверью больницы, когда люди ждут вестей из операционной, — неспокойная и напряженная тишина. Что скажет сейчас коллега из Советской России? Будет ли это величайшее открытие или недозволенный эксперимент» обман, шарлатанство, и, значит, имя института действительно скомпрометировано. И только сейчас все сидящие здесь, может быть, кроме Доминака, смотревшего на пол, заметили, как побледнел русский профессор. Галактионов за год существования института ни разу не выезжал за город. А ведь сейчас лето, прекрасная погода! Он дни и ночи проводил либо в лаборатории, либо в холодном морге. Удивительные люди, эти русские — во имя достижения своей цели они отказываются от удовольствий жизни…

— Я ученик Оппеля, — тихо сказал Галактионов, — взглянув на Доминака. — Может быть, вы опять упрекнете меня, но тут дело не политики, хотя Оппель был выдающимся советским хирургом, советским ученым, Я еще не слушал его лекций, но уже знал о нем. Владимир Андреевич Оппель своими работами перевернул во мне представление о подвиге. История заполнена военными подвигами, и многие из них достойны славы. Мы читали о героях войн, о полководцах, о храбрецах, иные из которых умели только хладнокровно и ловко убивать. И теперь газеты полны сообщений о разных убийствах, причем убийцы выставляются, как личности исключительные, чуть ли не герои. А о тех людях, что возвращают человеку жизнь, газеты почти ничего не пишут, о них можно прочесть только в специальных медицинских журналах.

На Галактионова смотрели с недоумением: к чему. это?

— Я говорю обо всем этом потому, — продолжал Галактионов, — чтобы понятной стала вам цель моей жизни и мои опыты. Дело, разумеется, не в жажде подвига и не в славе, а в назначении человека науки. Будучи студентом, я впервые присутствовал на операции у Оппеля. Больной — простой ленинградский рабочий. Его оперировали по поводу новообразования легкого. Я видел, как Владимир Андреевич удалил часть легкого вместе с опухолью, впервые видел обнаженное живое сердце человека. Оно замирало. Жизнь человека кончалась. Я посмотрел на хирурга — он подал операционной сестре инструменты. Значит, все…

Но нет, хирург задумался только на одну секунду, и вот он уже массирует сердце, сжимает его и отпускает в определенном ритме. Так продолжалось минут десять, а может, и больше. Я заметил только, что пальцы его все легче и осторожнее прикасаются к сердцу. Потом он совсем отнял руку. Сердце снова работало. К человеку вернулась жизнь.

Галактионов достал платок, провел им по лицу.

— Для нас такой случай сейчас не нов. Но тогда… Тогда я дал себе клятву — служить только борьбе за жизнь человека. И сейчас, видимо, придется говорить о наших взглядах, убеждениях… Я не буду скрывать, что признаю научной только ту физиологию, которая рассматривает смерть как существенный момент жизни. Я материалист, но не из тех, которые смотрят так: была жизнь, стала смерть — произошел скачок, возникло новое качество. И больше ничего знать не хотят. Для меня важен переход из одного в другое. Подлинно научная физиология доказывает, что смерть есть не внезапный, мгновенный акт, а постепенный, иногда очень медленно совершающийся процесс. Этот процесс неодинаков во времени для отдельных систем организма. После прекращения дыхания и кровообращения раньше всех, через пять-шесть минут, биологическая смерть поражает головной мозг, точнее — кору головного мозга. Следовательно, его обстоятельство требует главного внимания. Можно вынуть сердце, поместить его в определенные условия — и оно будет работать. Уважаемый профессор Мартинсон добился в этом поразительного успеха. Есть у нас прекрасные аппараты для искусственного дыхания. Мы можем заменить тот или иной сосуд в организме человека. Все это очень важно. Но есля говорить об оживлении организма в целом, то мало что можно сделать в течение критических пяти минут. Как только в коре головного мозга — тончайшем и всеобъемлющем регуляторе всех физиологических процессов — начнутся необратимые явления, уже бесцельны все попытки вернуть к жизнедеятельности любую из систем человеческого организма.

Следовательно, проблема заключалась в том, чтобы отодвинуть как можно дальше наступление биологической смерти коры головного мозга. И если это мне удалось, то здесь заслуга не только моя, и, пожалуй, меньше всего моя.

Я долгое время работал в тесном контакте со своим братом, физиком. Он и его коллеги по научно-исследовательскому институту нашли в спектре излучения, содержащем десятки тысяч линий, группу трудноуловимых, до сих пор нерегистрируемых лучей. Их я и применил в своих опытах. Много было неудачных, но последние два уже здесь, в геронтологическом институте, дали вполне положительный результат. Лучи эти обладают тремя свойствами: во-первых, бактерицидностью — убивают вредных микробов и накапливающиеся токсины; во-вторых, действуют весьма возбуждающе на мозг в стадии некробиоза; в-третьих, они как бы консервируют мозг, задерживают распад белковых структур, препятствуют на какое-то время наступлению этого губительного процесса. Будущие опыты позволят уточнить это.

Вы вправе, — продолжал далее Галактионов, — требовать, чтобы я подробно рассказал об этих лучах, ибо все наши опыты принадлежат институту. Но я не вправе говорить о них больше того, что сказал, ибо они — не мое открытие. Впрочем, я думаю, что в ближайшее время это не будет секретом.

Но насколько я понимаю, — он повысил голос и опять посмотрел на Доминака, — весь сыр-бор загорелся не из-за этих лучей. Все дело в том, что я осмелился вторгнуться в область «санкта санкторум», а такое вторжение господин Доминак считает…

Тут вскочил Доминак, на лице его выступили багровые пят на.

— Кто вам поверит, что вы искренни, профессор? — закричал он. — Либо вы договаривайте все, будьте до конца ученым, либо… либо мы сочтем это за шарлатанство. Да, да, шарлатанство! Вы делаете вид, что вокруг ничего не случилось. Или вы не читаете газет, не знаете, как поносят доброе имя нашего института? Позор! — он обхватил руками лысину. — Подозрительные эксперименты над трупами, когда это материал только для анатомов, связь с бандитами… Мне стыдно показаться на улице. Нет! — Доминак уперся руками о стол, качнулся вперед. — Вопрос сегодня стоит только так: одобряем мы вашу работу, которую вы вели самостоятельно, или не одобряем? В первом случае ответственность ложится на весь институт, во втором случае… — и Доминак пожал плечами, развел руками. Это означало: извините нас и расхлебывайте сами.

Глухо прозвучал хриплый голос Мартинсона:

— Какая ответственность, коллега? Радоваться надо такому успеху, гордиться… Я не понимаю.

— Я вынужден был работать самостоятельно, — спокойно за говорил Галактионов. — Директор вычеркнул мои опыты из программы института — они вне рамок геронтологии, — я был лишен сотрудников, необходимого материала. Мне поручили работать совместно с вами, коллега, — он с протянутой рукой и с легким поклоном посмотрел на Мартинсона. — Я так и делал. Но параллельно, на страх и риск, работал над тем, чему решил посвятить всю свою жизнь.

— Вы не должны были этого делать здесь, тем более производить опыты с лучами, которые считаете секретом. Здесь не должно быть секретов, — снова резко заговорил Доминак. Он стоял за столом, Галактионов — на кафедре, их перепалка походила на диспут, да оно так и было. — Впрочем, вы человек не нашей морали. Мы же всегда с открытым сердцем… — Он вскинул руки вверх, как священник на проповеди, посмотрел на потолок, обвел глазами стены. — Этот очаг, светоч гуманизма, называют пристанищем шпионов и шарлатанов. Может ли быть спокойным святое чувство ученого? Что скажут о нас тысячи наших друзей в разных странах, перед которыми мы ответственны на предстоящем конгрессе? Ведь конгресс определил нам план работ — не я и не вы…

Он опустил руки и заговорил спокойным голосом.

— Мы должны делать то, что предопределено нам не только программой, но и совестью, моралью. Наша цель — помочь человеку в его жизни, в сохранении его здоровья, разума. Но если никакие средства медицины не могут отвратить смерти, то врач должен отступить. Есть же священные пределы… Вам, может быть, покажется странным такой взгляд…

— Да, у нас взгляды на роль науки разные, — согласился Галактионов. — Но в ваших взглядах я не вижу последовательности. Помнится, вы с одобрением отзывались об идее Джона Лаймена, который предлагал заморозить человека до твердого состояния для полета в космическом снаряде. Ведь что такое превратить человека в ледяную статую, а потом оживить?

— Замороженный, но не труп — разница большая, а вы ее не видите. Потому что есть христианская цивилизация и есть…

— Коллега, — улыбнулся Галактионов, — мы договорились не касаться политики.

— Я не касаюсь, — ничуть не смутился Доминак. — Я хочу сказать, что есть мораль и аморализм.

Шельба хлопнул в ладоши, поправил высунувшиеся из рукавов манжеты, раскинул руки, обращаясь к Доминаку и Галактионову:

— Дорогие коллеги, продолжим разговор по существу дела.

— Это и есть суть дела, все сводится к морали, — сказал Доминак.

Галактионов отпарировал:

— В вашем выводе нет логики.

— Есть. И я докажу, — снова повысил голос Доминак. — Девушка лишила себя жизни. Я осуждаю самоубийство. Пусть ей на том свете будет хуже…

— Куда уж больше. Дойти до того, что в семнадцать лет вскрыть себе вену.

— Пусть. Но человек сам себе судья. И сколько она пережила, сколько страдала, мучилась, прежде чем решилась на это! И вот наконец решилась… Нужда, мучения, страхи — все позади, она умерла. Может быть, душа ее уже летела в рай. Не смейтесь над этим, безбожный вы человек! Да, в рай… И что же вы сделали? Вы вернули ее к прежним мучениям. Это морально?

— А вы создайте ей хорошую жизнь на земле, а не на небе.

— Что вы хотите этим сказать? — горячился Доминак. — Может быть, вы хотите заняться пропагандой?

Галактионов промолчал. Доминак продолжал наступать:

— Вы вернули к жизни бандита, по которому давно плакала веревка. Это тоже морально?

— Случайность. Просто попал не тот труп.

— Вас всюду будут подстерегать такие случайности, и не счастье принесете вы людям, а горе. — Доминак шагнул вперед и, уже обращаясь ко всем, продолжал: — Мы знаем: мир ограничен в пространстве. Жизнь человека тоже ограничена, и смерть не минет никого из нас. То, что за порогом нашей жизни, — не нам дано знать, не в нашей то власти… Обратим свои помыслы к жизни человека на земле — здесь истины нашего разума. Профессор Галактионов придерживается иных взглядов. Я советовал бы ему покинуть институт.

— Нет, не согласен. Впрочем, как решит большинство. Изгнать меня вы не имеете права. Мы с общего согласия предоставили вам директорское кресло из благодарности за гостеприимство, которое, оказал а нам ваша страна, но без права увольнять кого бы то ни было из сотрудников. Я, как и вы, одинаково отвечаю перед конгрессом.

Галактионов сказал это с такой твердостью в голосе, что Доминак понял: человек этот непоколебим в своих убеждениях и поступках. И он, вздохнув, вернулся к столу, но не сел за него, а, опершись рукой, тихо и с грустной торжественностью сказал:

— Что ж, тогда я должен сложить с себя полномочия. Я не могу взять на себя ответственность… Все это против моей… совести. — И пошел мимо рядов кресел к двери.

Все молчали. Галактионов взглянул на Мартинсона; тот с удивлением смотрел на удаляющегося Доминака.

С места сорвался Арвий Шельба. Он догнал Доминака и схватил за рукав:

— Коллега, что вы делаете? Разве так можно! Ведь достижение нашего коллеги чрезвычайно интересное. — Он повернулся к Галактионову и протянул руку. — Профессор! Тогда как же быть с тезисом сосуществования? Пойдите на какой-нибудь компромисс ради науки. Не доводите дело до международного скандала. Профессор Доминак, послушайте…

Но Доминак, отстранив руку Шельбы, пошел с величественно поднятой головой к двери и скрылся. Все растерянно молчали, только Шельба не унимался.

— Ну, стоит ли так расстраиваться из-за газетной болтов ни! — возмущался он. — Махнуть бы на это рукой — и дело с концом. Меня не интересуют убеждения, за свою жизнь я немало перепробовал их, и если бы нашел лучшее, то пожертвовал бы им ради науки, ради доброго согласия. Не так ли, профессор Мартинсон?

Мартинсон угрюмо ответил:

— У меня убеждение — служить народу, только ему, всегда и во всем. Правительства сменяются, меняются идеи, политика, но народ остается. Я рад успеху моего коллеги, хотя и не разделяю полностью его взглядов.

Шельба подбежал к Галактионову, улыбаясь, протянул руки.

— Дорогой коллега, ведь речь идет о судьбе института. Ес ли Доминак уйдет, власти Атлансдама выживут нас. Поступитесь, поговорите наедине с профессором Доминаком. Так нельзя…

Галактионов понимал, что нельзя допустить закрытия инсти тута, да и не видел причины для этого.

Он не ожидал от Доминака такого резкого поступка, Ведь профессор Себастьян Доминак первый активно поддержал его, Галактионова, кандидатуру на конгрессе при формирования штата института. Потом Галактионов узнал Доминака ближе и увидел, что работать им вместе будет очень трудно. Но вот различие во взглядах коснулось дела, и тут Доминак оказался принципиальным до конца. Следует ли Галактионову поступить так же? Это означало бы закрытие института. Но отступить от своей позиции — значило бы признаться в своей слабости и отказаться от дальнейших опытов.

«Нет, я не отступлю, никогда в жизни! — думал он. — Пусть будет все ясным, и до конца. Не надо только нервничать. Но кому объяснять? Доминак ушел. Пожалуй это лучше. Сегодня я смогу вспылить, сказать лишнее».

Сотрудники института стали расходиться. Мартинсон сидел, скрестив руки.

Шельба растерянно улыбался.

Сжимая в руках гнутую спинку стула, Галактионов сказал:

— Я чувствую себя страшно утомленным. Впервые так…

— Вы очень бледны, и глаза воспалены, — говорил Шельба. — Вам надо отдохнуть. Знаете что, выбросим сегодня из головы все и поедем. Завтра договорим… Я вам устрою отдых с развлечениями.

— Я поеду домой.

— Ну, как хотите.

Кабинет опустел. Это была большая квадратная комната с низким потолком, с уродливо нависающей рамой балок. Галактионов скорее почувствовал, чем заметил этот низкий тяжелый потолок и маленькие, как в башне, окна.