ЧАСТЬ ВТОРАЯ
СЕМЬ БУКВ

Николай Тунгусов с увлечением создавал свой таинственный генератор. Появление старого друга, Федора, не только не отвлекло его от этой работы, а наоборот — еще усилило желание поскорее довести дело до конца. Все расчеты были хорошо продуманы, проверены, и Николай верил в успех. Надо прямо сказать — у него были основания для этого. Инженера Тунгусова считали талантливым изобретателем-рационализатором: на многих заводах столицы, где технологический процесс требовал больших скоростей или сверхвысокой точности, уже были введены его остроумные приспособления. На всем, что Николай делал, лежала печать высокого мастерства и необычайной любви к своему произведению. Его приборы были не только технически совершенны, но и удобны, красивы, изящны. Тунгусов любил делать все своими руками, постигать своим умом и органически не мог закончить изучение какого-либо вопроса или изготовление детали до тех пор, пока самая строгая проверка не убеждала его в том, что он вполне овладел предметом и выполнил работу отлично.

Чем глубже забирался Николай в дебри электричества, тем сильнее оно увлекало его. В спектре электромагнитных колебаний он видел океаны будущего могущества человека. Этот спектр заключал в себе свет, тепло, возможность видеть и слышать на беспредельные расстояния, подчинять себе пространство, время.

Ультракороткие волны были одним из последних этапов пути молодого ученого. Он подошел к ним, изучая технику связи. Ему было ясно, что радио, телефон, телевидение уже начинают стареть, отстают от новых, вполне осуществимых технических идей, требуют перехода на ультракороткие волны. Николай представил себе, как должны выглядеть эти новые конструкции, некоторые из них рассчитал, потом сделал опытные экземпляры. Так возникла мысль создать портативный радиотелефон для связи в армии. Появился «радиокод» — маленький, изящный аппаратик, превращающий человеческую речь, брошенную в эфир, в какую-то несусветную звуковую галиматью, которую другой такой же аппаратик при определенной настройке автоматически расшифровывал и вновь превращал в ясную речь. Эксперты нашли изобретение чрезвычайно ценным.

Но вскоре Николай бросил связь: туг все было достаточно ясно. Он увлекся исследованиями, которые на некоторое время увели его от технических проблем. Это было влияние ультракоротких волн на живой организм. Николай построил генератор для облучения и окунулся в биологию. Он искал причину явлений, которых никто не мог толком объяснить. Почему гибнут мыши, кролики, мухи, клопы, бактерии, когда на них падает невидимый луч? Почему, если изменить волну или время облучения, бактерии начинают, наоборот, усиленно развиваться, больные животные быстро поправляются? Почему растения, семена которых на одну секунду попали под действие высокочастотного поля, лучше растут, дают больше плодов? А иногда это поле задерживает процесс распада в органических веществах.

Да так ли все это? Он проверял. Опыты подтверждали: да, так.

А что говорят об этом ученые? Ученые спорили.

Одни утверждали, что все действия ультракоротких волн сводятся к «тепловому фактору». Волны высокой частоты, мол, вызывают то или иное повышение температуры, которое в разных случаях может быть либо стимулирующим развитие, либо гибельным для организма. Вот и все! Другие доказывали существование какого-то специфического действия волн.

В Доме ученых устраивались длительные дискуссии на эту тему между физиками, биологами, врачами. Образовались два лагеря: к «тепловикам» примыкали в большинстве случаев старые авторитеты, теоретики, трезвые ученые, «не верящие в чудеса». Лагерь «спецификов» составляла преимущественно молодежь, энтузиасты-волновики, почти все в прошлом, а некоторые и в настоящем радиолюбители.

Тунгусов чувствовал, что энтузиасты правы, но доказательства их не были достаточно убедительны, допускали разные толкования.

Он начал свои опыты. Спор имел принципиальное значение, и истину надо было выяснить.

И вот случайно он сделал открытие, которое решило вопрос. Он облучал ультракороткими волнами семена редиса и затем сериями высевал их в вазончиках. Однажды выяснилось, что не только облученные семена давали лучший урожай, но и те, которые просто хранились рядом с ними. Выходило, что облученные семена становились сами источниками излучения! Ясно, что ни о каком «тепловом факторе» тут уж не могло быть и речи.

Тунгусов тщательно проверил это наблюдение и, наконец, выступил на очередном дискуссионном собрании с кратким сообщением. Энтузиасты торжествовали победу, а виновник торжества внезапно исчез: открытие привело его к новым увлекательным идеям.

Так шел Николай вперед, и перед ним раскрывались все новые горизонты.

Так подошел он к своей теории «волновой системы элементов».

Уже давно ученые стали замечать, что многие тела и вещества обладают какой-то странной способностью — на расстоянии действовать известным образом на другие тела биологического происхождения. Тонкий корешок обыкновенного лука, направленный кончиком на боковую поверхность другого корешка, вызывал в нем усиленное деление клеток. Пульсирующее сердце лягушки, мозг головастика, мышцы разных животных, даже кровь человека, действуя на близком расстоянии, заставляют усиленно развиваться культуру дрожжей. Близость воды, металлов, руд и некоторых лекарственных веществ вызывает иногда непроизвольное сокращение мускулов руки у человека. С давних времен этим пользовались некоторые, очевидно особо восприимчивые, люди для отыскивания подземных вод и ценных металлов с помощью «маркшейдерской палочки» — деревянного прутика, зажатого в руках.

Залежи подобных фактов накоплялись в голове Тунгусова и не давали покоя его пытливой, подвижной как ртуть, мысли. Он копался в библиотеках, разыскивал у букинистов какие-то старинные фолианты об алхимии, внимательно вчитывался в книги, излагающие учение индийских йогов.

Со всей этой старины он легко сбрасывал шелуху таинственности и мистики и обнаруживал здоровые зерна настоящей научной мысли, правильных наблюдений и обобщений.

От многих тел действительно исходят какие-то, очевидно, очень слабые, но иной раз весьма сильно действующие лучи. Теперь это уже точно установлено в сотнях современных лабораторий, которые чуть не каждый день находят все новые и новые источники излучения.

Природа этих лучей не была ясна. Большинство исследователей полагало, что они относятся к ультрафиолетовому участку электромагнитного спектра, к его коротковолновой части. Другие, напротив, считали, что новые лучи отличаются от электромагнитных. Их нельзя было ни уловить, ни воспроизвести никакими физическими методами. Изучать эти лучи можно было, только наблюдая их влияние на различные объекты, главным образом биологические.

Это обстоятельство сильно тормозило исследование. Если бы можно было как-нибудь увеличить ничтожную мощность излучения, природа его выяснилась бы, несомненно, гораздо скорее. Но как регулировать мощность, не зная природы явления?

Замкнутый круг этот Тунгусов разорвал своей блестящей гипотезой об «электромагнитной жизни веществ». Его натолкнуло на эту мысль обилие и разнообразие источников излучения, открываемых разными исследователями. То новые металлы, то минералы, то органические вещества — кости, мускулы, кровь, мозг, то химические реакции оказывались «излучателями». Часто случалось, что вещества, не обнаруживавшие никаких излучений, в некоторых особых условиях оказывались активными источниками их.

…Это случилось на улице, вечером, когда Тунгусов возвращался домой. Проходя мимо книжного магазина, он, по обыкновению, остановился у витрины, чтобы посмотреть новинки. Ничего интересного не оказалось; может быть, занятый своими мыслями, он просто и не заметил ничего, но, отойдя от витрины, вдруг увидел перед собой, как в тумане, книгу. Гладкий синий коленкор, четкие крупные буквы: «Д.И.Менделеев», и внизу в тонкой черной рамке белый прямоугольник с изображением первой записи системы элементов, сделанной от руки самим великим ученым.

«Периодическая система… Все вещества в природе состоят из девяноста двух элементов. Каждый из них отличается от предыдущего тем, что его атом содержит на один электрон больше. А в ядре атома столько же положительных зарядов, сколько электронов на орбитах. Атом — электрическая система, электроны движутся вокруг ядра по своим орбитам, по разным энергетическим сферам, перескакивают с одной сферы на другую… Так, так… Ничего нет удивительного в том, что это движение порождает электромагнитную волну».

Тунгусов уже не шел, а почти бежал, повинуясь стремительному потоку своих мыслей. Он как бы догонял свою идею, она была уже совсем близко… уже совсем близко… И вот он настиг ее.

Каждый элемент всегда испускает лучи строго определенной длины волны. Ее можно вычислить. Эта волна — такой же постоянный признак элемента, как удельный вес, как масса его атома.

Теперь можно составить новый вариант таблицы Менделеева; в ней, кроме атомных весов и порядковых номеров, обозначающих количество электронов в атоме, будут стоять новые цифры: длины волн тех излучений, которые исходят от данного элемента!

А в спектре лучистой энергии где-нибудь, очевидно, между рентгеновыми и ультрафиолетовыми лучами, появится новый ряд с обозначениями: «лучи водорода», «лучи лития», «лучи железа», «лучи золота»…

Многое становилось теперь понятным. Все тела, все вещества, а значит и соединения их и реакции дают излучения. Разница между ними только в длинах волн. А от длины волны зависит характер их влияния на окружающие тела. Поэтому-то и установлены пока только некоторые источники излучения, именно те, влияние которых удалось подметить исследователям. Излучения эти наполняют мир своими неощутимыми потолками, сочетаются, складываются одно с другим, находят резонанс в сходных по составу телах и, может быть, усиливают их собственную лучистую энергию. Она очень мала, эта энергия, ничтожно мала; неудивительно, что для ее обнаружения до сих пор не нашлось физического прибора, детектора. В самом деле, какое электромагнитное поле может создаться вокруг атома? Подсчитать, вычислить энергию такого поля, конечно, можно, но нет такого прибора, на показания которого эта микроскопическая энергия могла бы подействовать сколько-нибудь заметно.

Чувствуя под ногами твердую почву своей «волновой системы элементов», Тунгусов уверенно бросился в эту новую фазу исканий. Все средства современной физики и радиотехники бросил он в бой, стремясь усилить мощность новых лучей. И снова вычислял, рассчитывал, чертил…

Приемы и методы ультракоротковолновой радиотехники оказались теперь почти негодными: они позволяли управлять волнами длиной от десяти метров до одного сантиметра, а тут, как показывали расчеты, волны измерялись тысячными долями микрона! Количество переходило в качество: колоссальная частота колебаний подчинялась иным законам. Радиотехника отчасти уступала место оптике, потому что эти микроволны были близки к волнам света и во многом вели себя по законам светового луча. Но все-таки по своей природе это были электромагнитные волны, и Тунгусов не сомневался, что сумеет овладеть ими.

Увлеченный работой, он остро чувствовал нехватку времени. Институт поглощал весь день, для «идей» оставались крохи. Он взял отпуск, заперся дома, никого не принимал и часто даже не отвечал на телефонные звонки, заставляя «беседовать» своего неутомимого автоматического секретаря. Смена дня и ночи потеряла для Тунгусова всякий смысл. Он ложился спать, когда чувствовал, что веки смыкаются независимо от его воли, а голова полна тумана и усталости. Через шесть-семь часов он уже пробуждался, вскакивал и, если в этот момент не стояла глубокая ночь, в какой-то степени приобщался к внешнему миру.

Медленно открывалась дверь, и «внешний мир» этот в образе соседки тети Паши, добрейшего существа, неопределенно солидного возраста, как бы вливался в комнату. Нагруженная посудой, она входила, пятясь задом и потом неторопливо поворачиваясь перед аккуратно закрытой дверью.

Смешное и трогательное это было существо. Маленького росточка, но объемистая, вся какая-то бесформенная и мягкая, обвязанная теплыми платками, всегда в валенках, она, однако, деятельно выполняла массу всяких общеквартирных функций, и жильцы единодушно считали ее «главной хозяйкой»

Тунгусов шутливо называл тетю Пашу «кормилицей», потому что ей он доверил заботу о своем питании. Это был мудрый шаг, предпринятый, если внимательно разобраться, не столько Тунгусовым, сколько самой тетей Пашей, и при том из самых альтруистических побуждений. Она с таким вниманием и любовью исполняла свои обязанности, словно заботилась о родном ей человеке. И кто знает, что сталось бы с Николаем, если бы не прекратились его постоянные недоедания, сухомятка, случайные столовки. Вечно увлеченный своими идеями и работой, он никогда не вспоминал об еде, пока не чувствовал, что валится с ног от голода. Так он понемногу отвыкал есть, заметно худел, слабел, и только настойчивое вмешательство тети Паши вернуло ему природную крепость.

Впрочем, не одной только заботой о питании ограничивалась роль тети Паши в жизни Тунгусова. У нее не было семьи: муж и сын погибли в гражданскую войну. Заботливость, нежность годами лежали глубоко под спудом, не находили выхода. Николай тоже был один. На него и устремился теплый поток материнской любви Прасковьи Гавриловны.

Любовь эта была проста, как проста была и сама тетя Паша Она следила за его бельем, стирала, штопала, иногда и покупала сама, что находила нужным, из денег, которые давал ей на хозяйство Тунгусов; он же никогда не спрашивал отчета и чувствовал бесконечную благодарность к «кормилице» за освобождение его от всех этих неприятных забот.

Одного только не могла осилить тетя Паша: заставить Тунгусова вовремя ложиться спать. Услышав из кухни, что он после сна встал и умылся, она быстро собирала завтрак или обед, смотря по времени, и входила к нему, стараясь казаться мрачной и недовольной.

— Доброе утро, тетя Паша! — встречал ее Тунгусов, торопливо заканчивая свой несложный туалет.

Она ворчала в ответ мягким баском:

— Утро, утро… Опять ночь не спал?

— Не спал, тетя Паша, работал.

— Ну это что! Разве так работают? Ты, Николай Арсентьевич, только свое здоровье губишь. Посмотри на себя: зеленый стал. Это что! Сидишь целыми сутками взаперти, воздух гадкий, накурил, воняет… Ну? Разве можно? Другие вон тоже работают: и погуляют и физкультурой займутся…

— У меня, тетя Паша, мозги теперь физкультурой занимаются!

— Мозги! Это что! Вот и видно, что мозги у тебя неладные, милый. Ешь, садись, остынет…

Теоретические изыскания между тем подходили к концу. Расчеты и формулы сначала в воображении Тунгусова, а потом и в действительности приобретали очертания и формы деталей заветного генератора.

Некоторые из них ему по знакомству изготовляли на заводах, в научных учреждениях, где Тунгусову, как консультанту от института, приходилось с неизменным блеском совершенствовать устаревшую технику. Но большую часть этих деталей он делал сам у себя в комнате, совсем уже превратившейся в какую-то фантастическую лабораторию средневекового алхимика. Тут же, в тигельках, ретортах, колбах, плавились, очищались, выпадали в растворах осадками и кристаллами чистые элементы — будущие модуляторы несущей волны главного излучателя.

Основной источник излучения этого генератора имел вид баллона из кварцевого стекла с причудливо торчащими из него рогами отводов, через которые входили внутрь электроды. Внизу, в двух углублениях толстого дна, — свинец, металл, не все тайны которого раскрыты наукой. Он один способен задерживать любые виды электромагнитного излучения; даже рентгеновы и гамма-лучи радия не могут пройти через свинец. В менделеевском ряду свинец занимает особое место; это последний из устойчивых элементов, не подверженных распаду. Все элементы с большим, чем у свинца, атомным весом радиоактивны: они непрерывно разлагаются на составляющие их невидимые частицы и исчезают в течение более или менее продолжительного срока. И ничто не может остановить этого распада.

Электронный поток из верхней части баллона падает вниз на свинец, нагревает его, плавит. Свинец кипит, наполняет баллон своими парами, которые сгущаются у охлажденных стенок и мелкими тяжелыми капельками сбегают по стеклу. Электроны с космической скоростью несутся сквозь пространство баллона, сталкиваются с атомами свинца, сбивают, сотрясают их атомные системы. Призрачный, сероватый свет выдает эти неслышные катастрофы. И вместе с ним через кварц свободно выходят волны — лучи, которые улавливаются окружающей баллон электрооптической системой и собираются в один невидимый поток.

Николай нашел способ менять волновой состав этого потока. Законы гармонических колебаний и модуляций помогли ему укротить упрямые «свинцовые» частоты, подчинив их ритму естественных излучений химических элементов. Так он получил возможность превращать луч генератора в луч любого металла, любого химического элемента.

Вот в этот-то напряженнейший момент исканий, оказалось, что некоторые детали оптической системы, заказанные в мастерской института, сделаны неудачно. Тунгусов отнес их обратно, но мастерская уже была занята очередной срочной работой. Приходилось ждать. Без этой оптики двигаться дальше было нельзя.

И Николай вдруг ощутил странную, пугающую пустоту вокруг себя. Работа, которой он жил каждую минуту, прервалась и стало нечего делать. Этого с ним еще не случалось. Раньше, в годы его «жизненной системы», которой он присягал навсегда, этого и не могло быть. «Завоевание культуры» — его самообразование и самовоспитание — требовало от него громадных усилий и массы времени и часто случалось, что Николай не знал «за что хвататься». И вдруг — нечего делать! Уж не стал ли он «инженером»?! Этот термин был придуман им же самим в эпоху великих битв с Федором, когда они еще устанавливали свои взгляды на жизнь, на свое назначение в ней. Перед ним всплыли строки из тетради, где он тогда записывал некоторые свои мысли. Там фигурировали два слова — Инженер, — с большой буквы, любимый символ всесторонне развитого, высоко культурного человека-созидателя, и «инженер» в кавычках и с маленькой буквы — олицетворение деловой, но мелкой, узко-ограниченной натуры, «ничтожество», стояло там в скобках ..

Вспомнились эпизоды идеологических сражений. «Если ты хорошо строишь заводы, электростанции или конструируешь машины, — социализму наплевать, что ты не умеешь играть на скрипке, или не читал „Войны и мира“, или не болтаешь по-английски», — запальчиво утверждал Федор.

«Нет, брат, врешь… — не сразу находя достойный ответ на внешне убедительные доводы друга, и потому не очень уверенно парировал Николай. — И мыслишка у тебя в основе вредноватая… вижу ее хорошо, ты меня на скрипку не поймаешь…»

Николай тогда взъярился и, разойдясь, так расчихвостил друга за недооценку, — уже не только культуры, а и самого социализма, — что тот испугался своей ошибки и пошел на попятный.

А теперь, вот уже года два, как Николай только своей электротехникой и занимается, да, честно говоря, и не интересуется ничем, хотя ему так далеко еще до Инженера!

Впрочем, горькая волна сомнений схлынула также быстро, как и налетела. Успокоительных контраргументов тут же появилось больше, чем достаточно: электротехника — его специальность и ей по праву принадлежит максимум времени и внимания; все новое должно воплощаться немедленно; наконец, это временно, не всегда же будут такие срочные дела…

Главного, в чем и таилась страшинка, Николай так и не уловил: все, что не относилось к его специальности, уже не влекло его к себе, как прежде…

Вот тогда-то на первый план и выплыло еще не остывшее увлечение ультракоротковолновым телефоном, и Николай с обычной энергией начал «продвигать» его.

И надо же, чтобы в это время появился Федор — первый человек, которому Николай рассказал о своем «генераторе чудес». Мало того, на другой день после их встречи из мастерских оптического института сообщили о том, что первые из заказанных деталей готовы. Так Тунгусов вновь вернулся к своему любимому «детищу».

Федор навещал теперь друга через каждые два-три дня. И не одно только чувство дружбы неудержимо тянуло его к Николаю: он нашел в нем неиссякаемый источник новых знаний, увлекательных, почти фантастических для него идей.

Всякий другой помешал бы Николаю одним своим присутствием. Не говоря уже о том, что Федор просто практически помогал другу во время работы, он оказался тем благодарным собеседником, с которым Николай мог делиться мыслями. Когда Федор приходил, Тунгусов преображался, обычно сдержанный и молчаливый, даже скрытный, он легко подхватывал всякий вопрос Федора, объяснял, показывал опыты, которые очень походили на фокусы опытного эстрадного «манипулятора», и радовался искреннему удивлению друга.

Увлекаясь, он иногда выходил за пределы понятного Федору, но и тогда продолжал развивать свои мысли, чувствуя, что его «объяснения» переходят в творческий процесс, ценный для него самого. После таких бесед, несмотря на пассивную, казалось бы, роль Федора в них, в голове Николая всегда возникало что-то новое, что-то там оседало, выкристаллизовывалось… Это было нечто вроде химической реакции, которую вызывает одно только присутствие катализатора, хотя сам он в этой реакции, по-видимому, и не участвует…

Словом, вновь забилось рядом с Николаем близкое сердце, и все дела, вся жизнь его обрели новый смысл, новую ответственность.

Радиограмма из Германии вначале не произвела на Николая сколько-нибудь значительного впечатления; ее затмило появление Федора. Подумав тогда немного над шифром, друзья решили, что разгадать его, не имея никаких данных, хотя бы намеков на смысл, просто невозможно, а потому и не стоит ломать голову.

Однако мысль о шифре не оставляла Николая и с каждым днем становилась настойчивее и тревожнее. Конечно, это был трудный и рискованный шаг со стороны немца. Зачем сделан этот шаг? Шифр — значит тайна. Как раскрыть ее только одному человеку — Николаю, в радиоразговоре, который могут слышать все — и друзья и враги?! Николай ставил себя на место немца и видел, что задача может быть решена только в том случае, если он сам проявит достаточно изобретательности и воли к ее решению. И вот уже не минуты, а целые часы уходили на «ломанье головы» над этими семью буквами. Федор приходил обычно в дни и часы «эфирной вахты» — по вечерам. Они пили чай и выдумывали сотни разных способов извлечь из букв какой-нибудь смысл.

Через несколько дней немец снова появился в эфире, внезапно, как метеор, и, очевидно, только для того, чтобы связаться с Николаем.

— Как схема? — коротко спросил он.

— Bd. Sory. Nil, — ответил Николай. — Плохо. Очень сожалею, но ничего не понял.

— Продолжайте эксперименты, прошу вас, — передал немец и исчез из эфира.

В следующий раз, вместо ответа на вопрос о схеме, Николай спросил:

— Можно ли выполнить ее без вспомогательных данных?

— Можно. Привлеките друзей, вы все ее хорошо знаете, — был ответ. А еще через день, очевидно, под давлением каких-то событий, даже не спросив ничего, немец попросил принять «работу по схеме» и передал зашифрованный цифровой текст, занявший почти целую страницу в «вахтенном журнале» Николая.

— Вот, Федя. Это уже сообщение, — задумчиво говорил Николай. — Очевидно, то самое, из-за которого понадобилась вся эта эфирная конспирация с шифром… Что же делать, кого еще привлечь?.. Ясно, что мы ее хорошо знаем…

— Кого «ее»?

— Да эту самую «схему»; то, что обозначают буквы; то, чего мы никак не можем сообразить… и что, конечно, нам хорошо известно — ведь только на это и мог рассчитывать немец!.. Ясно только одно: эти буквы, как бы они ни были перетасованы, не могут составить слова, потому что тут шесть согласных и только одна гласная. Таких слов не бывает. Скорей всего это — первые буквы слов какой-нибудь общеизвестной фразы, изречения, поговорки, лозунга, может быть, названия учреждения, какой-нибудь организации…

Был опять перерыв в работе, кварцевая оптика снова задерживала монтаж генератора. Друзья с видимым наслаждением любителей медленно отхлебывали крепкий чай, искусно завариваемый тетей Пашей, и усиленно копались в памяти, выискивая подходящие сочетания слов в лозунгах, пословицах, популярных песнях… Николай сыпал догадками, как из сказочного рога изобилия. У Федора дело шло хуже. В этот вечер мысли его были заняты другим и он только ждал удобного момента, чтобы переменить тему.

— Сегодня я тебе плохой помощник, — сказал он, наконец. — Голова не тем занята.

— А что у тебя? — встрепенулся Николай.

…Инженерная судьба Федора складывалась вообще неладно.

Его устремления к механике, машиностроению то и дело наталкивались на разные обстоятельства, сбивавшие его с прямого и, казалось, такого простого пути. В военно-техническом авиационном училище ему пришлось заняться моторами. Уже тут ему грозило отклонение в сторону технологии и, даже, еще менее привлекавшей его — эксплуатации. Федор, однако, считал эти отклонения случайными и, конечно, временными, и потому ничего угрожающего в них не находил. Между тем, на заводе, куда он был затем направлен, Федор, как человек добросовестный и умеющий заинтересоваться делом, начал быстро выдвигаться и, незаметно для себя, утверждаться как технолог.

Это было время обильного детскими болезнями, но необычайно бодрого и решительного старта молодой советской промышленности. Брошенный еще Лениным клич — «догнать и перегнать!» — был едва ли не самым популярным и, казалось, легко осуществимым лозунгом народа. «ДИП» — алело со стен цехов и заводских ворот, «ДИП» — бросалось со стремительных лбов паровозов, с бортов пароходов, «дипами» именовались новые станки, машины, приборы…

Понятная, доступная всем, жизненно необходимая для страны ленинская идея владела сердцами. Учебные заведения, конечно, делали свое дело, готовили специалистов, но не они решали тогда насущную задачу. Широкое и неукротимое, как океанский прилив, радиолюбительское движение снабжало кадрами — пусть не всегда дипломированными, но по-настоящему творческими и неуемными — советскую радиотехнику. Захваченные полетом самодельной игрушки авиамоделисты долбили высшую математику и начинали строить настоящие самолеты. И так всюду. Это были энтузиасты, увлеченные идеей творения — достигнуть, овладеть, перешагнуть! Ночью они сидели над книгами и тетрадями, чтобы днем выполнить очередное задание.

Был среди них и Федор. Совсем уже новые для него вещи пришлось ему постигать, когда возникла вдруг на заводе срочная необходимость организовать собственное производство… дерева. Оно играло тогда еще немалую роль в авиации и шло на пропеллеры, фюзеляжи транспортных, спортивных и других самолетов и планеров.

Проштудировав нужную литературу, Федор получил командировку и совершил большое турне по некоторым предприятиям Союза. Тут он увидел, как на практике, путем особых манипуляций — подготовки, сушки, склейки и обработки, древесина превращается в материал, способный конкурировать с металлом. Новый круг знаний и дел увлек Федора и он хорошо справился с порученной ему задачей.

Однако годы шли, металлургия тоже не спала, и древесина начинала понемногу уходить из авиации, уступая место легким и прочным сплавам металлов. И когда Федор, демобилизовавшись, вернулся в Москву, в него, как в опытного древесинника, мертвой хваткой вцепились… «музыканты». Так окрестили в промышленных кругах Москвы очень предприимчивых и требовательных организаторов крупной фабрики музыкальных инструментов. Фабрика уже работала, выпускала продукцию — отменно низкого качества и в совершенно неудовлетворительном количестве. Между тем предприятие это было хорошо оснащено техникой, располагало прекрасным, внимательно подобранным коллективом рабочих, среди которых оказалось немало старых кустарей, искуснейших мастеров скрипок, виолончелей, гитар…

Причиной отставания фабрики был сушильный цех. Он не успевал снабжать производство древесиной надлежащего качества, и «музыканты» все свои силы бросили на поиски опытного специалиста, который мог бы наладить работу цеха и вывести фабрику из прорыва. Тонко организованная разведка обнаружила инженера Решеткова, как только он появился в одном из отделов Наркомата тяжелой промышленности на площади Ногина…

Сначала «музыканты» просто и деликатно предложили Федору работать у них. Федор едва не расхохотался в ответ, — такой курьезной показалась ему перспектива стать деятелем «музыкальной фабрики» перед его вновь ожившими мечтами о большой технике. Он отказался очень уверенно и твердо. Тогда «музыканты» предприняли обходный маневр. Они подробно рассказали ему о своих затруднениях и просили срочно посетить фабрику, осмотреть сушильный цех и — всего только — провести консультацию, помочь им советом… На это Федор охотно согласился, тем более, что уже чувствовал себя виноватым перед ними: очень уж явно они были огорчены его отказом. К тому же главные «музыканты» — директор и главный инженер понравились Федору, он почувствовал в них настоящих энтузиастов своего производства.

Осмотр фабрики оказался увлекательным, Федор увидел и узнал много интересного и нового для себя. Закончив обход, они собрались в цеховой конторке. Тут наступил момент главного удара.

— И вот что получается в результате всех наших производственных усилий, — сокрушенно сказал директор, снимая со стены одну из гитар, висевших там среди других инструментов. — Попробуйте…

Федор не был ни музыкантом, ни особенным ценителем музыки, но обладал хорошим слухом, любил гитару и немного, по-дилетантски играл на ней. Все это директор успел осторожно выведать у него заранее.

— Пошлите за Андреичем, пусть принесет свою, — сказал он главному инженеру.

Гитара, которую рассматривал Федор, была «шикарна», сверкала зеркально положенным лаком, искусной инкрустацией из перламутра. Подавляя в себе некоторое смущение, он взял несколько привычных аккордов. Звук, как звук… Так же, вероятно, звучали и те гитары, на которых ему доводилось играть ..

— Нет, право, я не берусь судить, — сказал он, пожав плечами. — Ничего особенно плохого не замечаю.

— Погодите, сейчас заметите… Все познается в сравнении, — улыбнулся директор. — Входи, Андреич!

На пороге комнаты появился пожилой, совсем небольшого роста, худощавый человечек в синей спецовке. Левой рукой он плотно прижимал к телу старенькую, заметно потертую и невзрачную гитару среднего размера.

— Познакомьтесь, товарищ Решетков, это наш главный учитель и судья строжайший; старый гитарный мастер — бывший кустарь-одиночка. Великий маг и волшебник, знающий все тайны тонкого искусства…

— Ладно тебе, Тимофей Палыч… — недовольно перебил мастер, суховато здороваясь с Федором. — Зачем звали?

— Хотим показать товарищу инженеру, какие бывают на свете гитары.

— Играете? — спросил мастер, устремляя поверх очков сверлящий взгляд на Федора.

— Да нет… так… слегка…

— Что ж, посмотрите.

Принимая гитару из рук Андреича, Федор услышал сложный и странный звук — будто гитара простонала или испуганно шепнула что-то хозяину. Она звучала от одного только прикосновения к ней!.. Он осторожно взял аккорд, другой… Да… Это было нечто совсем иное. Там, в красивом фабричном инструменте его пальцы вызывали какое-то недовольное, насильственное звучание струн. Струны эти и были слышны каждая в отдельности, они легко различались в аккорде. Тут струн не было. Были звуки — слитные, богатые, гармоничные, они легко и охотно возникали от слабого касания пальцев и шли не от струн, а из самого нутра инструмента, сливаясь, заставляя ощутимо трепетать все легкое тело гитары. И так приятна, так привлекательна была эта чуткая покорность инструмента, что Федору неудержимо захотелось играть, играть без конца… Он испугался. Эти несколько любимых аккордов — было все, что его пальцы знали хорошо. Можно ли обидеть доверчивость струн неверным, грубым прикосновением?.. Чем ответят они?..

— Вот это — гитара… — восхищенно проговорил он и медленно, с трудом отрывая от нее взгляд, вернул мастеру.

— А ну, Андреич… Покажи… — попросил директор.

Тот сел на стул, бережно, двумя руками уложил гитару на ногу, низко склонился к ней, как бы вслушиваясь в ее дыхание. Было что-то хищное и в то же время нежное во всей его согнутой фигуре, в осторожных и цепких пальцах, властно охвативших гриф и чутко касающихся струн.

И вот возник голос; простой запев старинной русской песни — «Есть на Волге утес». Сразу подхватил его тихий, невнятный, но мощный, будто донесшийся издалека, хор многих голосов. Понемногу песня крепла, смелела. В ней слышались — и рокот широкой, раздольной реки, бьющей волнами в скалы, и беспредельная даль, и глубина тех «сотен лет», что стоит этот дикий, одинокий утес… И все это непостижимо претворялось в такую огромную, подавляющую мощь человеческого духа, что все кругом исчезло, перестало существовать для Федора…

Воровато затихли шумы, доносившиеся из цеха; кто-то осторожно и бесшумно открыл, да так и оставил открытой настежь дверь…

А когда Андреич кончил, долго еще, с минуту длилась тишина; потом так же неслышно закрылась дверь и за ней снова проснулись шумы цеха и голоса людей.

— Вы настоящий артист, — сказал Федор и, не зная, как лучше выразить охватившие его чувства, дружески обнял худые плечи мастера.

— Да ведь ручная работа, — ответил тот отстраняясь. И многозначительно посмотрев на директора, добавил с явным намеком на какой-то уже известный им спор:

— Кустарная… А фабричным способом разве такую сделаешь?.. Пойду, Тимофей Палыч, у меня там крышки греются…

Не дожидаясь ответа, он вышел.

— Нет, сделаем… — упрямо сказал директор. — Пусть не такую, это, конечно, уникум, произведение художника. Андреич творил ее восемь месяцев, а материал для нее сушился и выдерживался лет пять. Но мы можем делать просто хорошие инструменты. А выпускать такую дрянь, — он метнул гневный взгляд на стены, обвешенные инструментами, — это же вредительство; такой продукцией мы только отвращаем людей от музыки… И все из-за того, что не можем наладить правильную сушку материала!.. Запасов нет. Сушильный цех работает медленно. А всякое ускорение процесса приводит к браку. Заколдованный круг какой-то!.. А найдем выход… Обязаны найти! Давайте вместе, товарищ Решетков… Ведь благородная, да и интересная задача Что вам торопиться с вашей механикой? Поработайте у нас, наладим дело и — пожалуйста, никуда механика не уйдет!

А Федор сидел, опустив глаза, и, внутренне улыбаясь, думал о том, что директор зря старается, потому что, как ни странно, а его уже убедил этот ярый, по-видимому, противник фабричного производства — Андреич…

…В течение ближайших двух недель Федор перекроил наново сушильный цех. С увлечением находил он все новые источники производительности — то в режиме камер, то в более экономном использовании их емкости, то в самой планировке оборудования. Он почувствовал себя здесь творцом и радовался, видя, как его усилия превращаются в новые кубометры отлично высушенной «музыкальной» древесины.

Однако скоро наступил момент, когда он перестал находить эти скрытые источники роста, а производительность цеха все еще отставала. Снова пришлось пойти на компромисс: снизить качество сушки, чтобы ускорить ее и выполнить намеченную программу. Федор понял, что не справился с задачей. Он был огорчен и не знал, что делать дальше.

С этим и пришел он сегодня к Николаю.

Узнав о его злоключениях, Николай вдруг насторожился и заставил друга подробно рассказать, как происходит у них сушка древесины. Федор почуял, что Николай неспроста проявляет такой интерес к этому, казалось бы совершенно чуждому ему делу. Настроение его несколько поднялось, и он с увлечением описал методы, аппаратуру, даже набросал на бумаге план цеха, расположение сушильных камер…

— Для наших целей нужно дерево особого качества, отборное, ровнослойное, что называется «без сучка и задоринки». И сухое, чтобы влаги было не больше двенадцати процентов. Лучше всего просто выдерживать дерево при умеренной, равномерной температуре. Но при таком способе приходится ждать минимум год. Поэтому мы пользуемся искусственной сушкой — в камерах, с определенным режимом обмена воздуха и температуры. Это намного ускоряет сушку, но зато и приводит к браку. Микроскопическое исследование обнаруживает в части древесины мельчайшие трещинки, делающие ее непригодной. И чем жестче режим сушки, тем больше процент брака.

— Так-так, — протянул Тунгусов, постукивая пальцем по столу и уставившись на Федора с каким-то ироническим вниманием. — И сколько же времени продолжается такая «культурная» сушка?

— Ну, это скоро — суток семь-десять, в зависимости от породы дерева.

— Суток?! — вскричал Николай.

— Ну, конечно. Можно и еще ускорить, но тогда брак будет больше.

Тунгусов заскрипел стулом, возмущенно ерзая.

— Послушай, Федя, может, у вас фабрика какая-нибудь отсталая, допотопная?

— Как отсталая? — усмехнулся тот. — Новейшее оборудование… Да ведь я же знаю, за границей то же.

— Федя, милый, оставим заграницу… Тетя Паша, — обратился он к вошедшей с чайником «кормилице», — ты, кажется, говорила, что у нас дрова сырые.

— Сырые, Николай Арсентьевич, ну прямо — вода; видать только из лесу. Трещат, да парят, а жару никакого.

— Будь добренька, тетя Паша, выбери нам небольшое поленце, да посырее.

Через несколько минут, в продолжение которых Тунгусов молча возился около одного из своих бесчисленных электроприборов, полено было принесено. Николай, вооружившись слесарной ножовкой, выпилил из него небольшой аккуратный брусок.

— Чудак! — бурчал он сердито. — Вот весы, вот кронциркуль, вот таблица… Можешь определить влажность?

— Пожалуйста, — ответил Федор, садясь к весам. — Влажность почти нормальная для свежего леса, — заключил он, сделав вычисление.

— Сколько?

— Семьдесят процентов.

— А вам нужно двенадцать?

— Двенадцать, лучше десять.

— А девять?

— Еще лучше.

— А восемь, а семь, а шесть?..

— Да ведь это невозможно!

— Невозможно?

— Ну, конечно!

— Эх, чудило! Иди сюда.

Николай подошел к своему ультракоротковолновому генератору и, поместив брусок между двумя дисками конденсатора, включил ток.

— Смотри на часы!

Через две-три секунды показался пар. Облачко сгустилось, окутало брусок; маленькие молнии вдруг защелкали в туманном пространстве. Тогда Николай сбавил ток.

Пар вдруг исчез, и Николай бросил брусок на стол.

— Сколько прошло?

— Меньше минуты… секунд пятьдесят.

— Ну-ка, взвешивай, вычисляй.

Федор взял брусок и в тот же момент вскрикнул удивленно: брусок был почти невесом. Взвесив и рассчитав влажность, он повернул к Николаю обескураженное лицо.

— Ну? — рассмеялся Тунгусов.

— Пять процентов, Коля. Хм!.. — Федор тряс брусок на руке, щупал его, давил ногтем. — Но постой! Как структура? Может быть, нарушена?

— А посмотри. Вот тебе сильная лупа, вот свет. Если хочешь, сделаем срез, посмотрим под микроскопом.

Сделали срез. Черные брови Федора полезли вверх, когда он увидел в микроскоп красивую, похожую на пчелиные соты ткань березы.

— Коля, это же великолепно! Никаких нарушений! Что же это такое?

Николай снова сунул брусок в генератор и через несколько секунд вынул его, понюхал. Теперь брусок был похож на пересушенный сухарь из крутого кислого теста. Его грани вдавились, углы стали острыми.

— На-ка, распили его пополам.

Федор распилил. Тонкий внешний слой древесины был тверд, едва поддавался пиле. Внутри бруска оказался уголь.

— Сгорел! — воскликнул вконец пораженный Федор. — Нет, это прямо чертовщина какая-то! Сгорел внутри! Как же это может быть?

— Как, как! — заворчал Тунгусов, набивая папиросу над табачной коробкой. — Все очень просто. Я помещаю брусок в электрическое поле высокой частоты. Энергия поля пронизывает древесину всю насквозь и, действуя на ее молекулы, вызывает равномерное повышение температуры сразу во всей массе бруска. Вода превращается в пар и уходит сквозь поры, как ты видел. Процесс этот можно провести почти мгновенно, если усилить энергию поля. Но тогда пар, не успевая выходить наружу, будет рвать дерево, получатся трещины. У вас они образуются по другим причинам. Вы сушите дерево извне. Естественно, прежде всего высыхают его внешние слои: они сжимаются и становятся хрупкими. А внутри — прежний объем. Возникают колоссальные напряжения, которые и разрывают дерево. А при том способе, который я тебе сейчас показал, благодаря равномерности нагревания во всей толще дерева, никаких напряжений нет и быть не может, поэтому и древесина не разрушается. Понятно?

— Не совсем. Если нагревание происходит равномерно во всей толще, то почему же у тебя брусок сгорел только внутри, а поверхность уцелела?

— А это потому, что испарение влаги с поверхности несколько охлаждает наружный слой и нагревание его немного запаздывает. Если держать дольше, сгорит все.

— Слушай, Коля, а можно таким образом сушить большие массы древесины, скажем — бревна, доски?

— Конечно, можно. Построить более мощный генератор, с большим конденсатором, и пропускать через него бревна по конвейеру.

— Но ведь это же замечательно! — снова зажегся Федор. — Это выход из положения! Коля, ты должен наладить это дело. Давай возьмемся вместе у нас на фабрике! Ведь это будет целая революция! Я все организую, буду работать сам, ты только сделай проект и руководи. Ну, идет?

Тунгусов задумался. Предложение было соблазнительным, но новая работа потребовала бы немало времени и внимания. А «генератор чудес»?..

— Ты погоди горячиться-то, — сказал он. — Имей в виду, что высокочастотный способ сушки давно известен и был в свое время отвергнут промышленностью, как нерентабельный. Абсурд, конечно! Его и тогда можно было усовершенствовать, а сейчас, при современной электротехнике — и подавно. Во всяком случае для таких производств, как ваше, где требуется древесина особо высокого качества, он, конечно, будет выгодным. Однако клеймо брака на новом методе осталось, так что неизвестно еще, как посмотрят на эту затею у вас.

— Ерунда! Я притащу сюда нашего директора в любой момент, покажи ему этот «фокус», и директор будет готов, ручаюсь. Да что там! У нас ухватятся за эту идею: ведь сейчас все ходят с повешенными носами, ждут чуть ли не разгона. Ну, по рукам?

— Что ж, пожалуй… Но не раньше, чем я кончу свою машину. Никаких новых дел я до этого не начну. Возможно, что ждать долго не придется… А ты пока зондируй почву.

Федор не принадлежал к числу тех счастливых натур, которых, — иногда, правда, лишь иронически, — называют изобретателями. Ему были чужды захватывающие взлеты фантазии, ночи и дни, отданные безудержным поискам пути за пределы реально существующего, наконец, победная радость обретения нового. В своем инженерном творчестве он был исполнителем, а не композитором.

В тот вечер, возвращаясь пешком от Николая домой, Федор испытал впервые в жизни настоящий творческий подъем.

«Фокус» Николая вел к ликвидации всех недоразумений на фабрике, это было ясно. Но мысли Федора шли еще дальше. Что музыкальная фабрика! Как ни близка она стала ему, все же это — мелочь в хозяйстве страны. Сухой лес — проблема, гораздо более широкая. Его нет. Небывалое строительство поглотило все запасы, заготовленные раньше. А ведь только высушенная древесина превращается в материал, по-настоящему годный для обработки. Голод испытывают почти все отрасли промышленности, особенно такие, как мебельная, вагоностроительная, судостроительная, автомобильная, жилищно-строительная, фанерная, спичечная… Все они вынуждены пользоваться сырым, недосушенным материалом, и в этом главная причина плохого качества построек, изделий…

Если Николай прав, то создание высокочастотной сушилки на фабрике приобретает огромное значение. Ее надо строить, как опытный сушильный завод, призванный решить общегосударственную проблему!.. Эту инициативу поддержит правительство…

Федор широко шагал по опустевшим улицам ночной Москвы. Мечты его взлетали все выше и будущее никогда еще не представлялось ему таким ясным и великолепным, полным побед…

Утром на фабрике он едва дождался прихода директора, чтобы собрать все начальство и выложить свои потрясающие новости.

Сообщение его было кратким и, как ему казалось, предельно ясным и убедительным. Он нашел способ, который позволит не только вывести фабрику из прорыва, но и как угодно расширить производство, соблюдая самое высокое качество продукции. Нужно только отказаться от воздушной сушки и построить высокочастотную установку. Она дорога, но это неважно, она быстро окупится, ибо процесс сушки ускоряется больше, чем в тысячу раз, а брак падает до нуля. Фабрика будет навсегда обеспечена прекрасным сухим материалом… Вчера один инженер, изобретатель, показал ему опыт… Продолжая рассказывать, Федор вытащил из кармана, завернутый в бумажку вчерашний березовый брусок и протянул его директору.

Нужно сказать, что утром, до прихода директора, Федор успел пройтись по фабрике с этим бруском. Рабочие удивлялись и, подавленные «чудом», молчали. Брусок перещупали десятки пальцев, его терли, давили ногтями, пробовали напильником. Он стал похож на старый, завалявшийся где-нибудь за шкафом сухарь, обглоданный мышами.

Увлеченный своей идеей, Федор не замечал, что брусок этот, сожженный внутри и казавшийся ему самым убедительным аргументом в пользу нового способа сушки, действует против него. Рассматривая его, всякий начинал думать не столько о деловом решении вопроса, сколько о самом этом удивительном и маловероятном явлении, похожем на ловкий фокус. А реформа, которую предлагал Федор, уходила на задний план и представлялась еще более сомнительной, чем этот трюк.

Директор вдоволь наковырявшись перочинным ножичком в бруске неожиданно выложил кучу солидных возражений: и места нет для новой сушилки, и добавочной электроэнергии не дадут, и крупных ассигнований на строительство не разрешат… Главный инженер Вольский нашел, что предложение Решеткова заслуживает внимания, но требует солидного изучения — не все, что хорошо получается в лабораторном эксперименте, годно для производства…

Федор увидел, наконец, что его предложение проваливают. И кто! Свои же… Единомышленники! Это было так неожиданно, что он сначала растерялся. Потом обиделся. Потом разозлился, схватил, — чуть не выхватил из рук Вольского, — свой брусок, завернул его в ту же бумажку и спрятал в карман. Жесты были красноречивы, все следили за ними.

— «Отдайте мои игрушки!» — тоном обиженного ребенка сказал главбух, пожилой, лысый человек, всегда склонный к юмору. Он видел, что Решетков теряет равновесие…

Добродушный смех собравшихся смутил, но и образумил Федора. Только теперь он понял свою ошибку…

— Я, очевидно, плохой адвокат, — сказал он успокаиваясь, — и не сумел убедить вас в том, в чем сам уверен… Другого выхода, однако, я не вижу. Из нашей сушилки ничего больше выжать нельзя, она спроектирована в расчете на уже достаточно подсушенную, выдержанную древесину, которой теперь нет и в ближайшие годы, по-видимому, не будет. А высокочастотный способ позволит нам принимать лес любой влажности и быстро превращать его в прекрасный материал… Есть очень простой способ убедиться в том, что это не фантазия: поехать к инженеру Тунгусову и посмотреть, как это происходит в натуре. Кстати, он лучше меня сумеет доказать преимущества такого способа…

— Вот это дело! — обрадовался Храпов. — Давай, Решетков, налаживай свидание. Поедем с Вольским, посмотрим, обсудим… Ну, все пока?

— А чего налаживать? Сейчас позвоню и поедем, — сказал Федор, решительно набирая номер. Но и тут у него получилась осечка.

Выслушав Федора, Николай рассердился. Он только что получил последние детали из кварцевого стекла и был весь поглощен завершением монтажа. К тому же и отпуск уже истекал.

— Федя, милый, — разозлившись, он всегда становился ядовито-ласковым, — к черту сушилку. Понимаешь? Я же тебе сказал — когда кончу. Какой сегодня день? Вторник? Звони в пятницу. Примите уверения и прочее. — И он положил трубку.

— В пятницу… — смущенно повторил Федор. И снова все улыбнулись. Улыбнулись той прозрачности, с какой виден был каждому внутренний мир этого молодого, непосредственного человека…

Наступили последние, решающие дни.

Ровно полгода прошло с тех пор, как Тунгусов, бросив все, с головой ушел в создание своего фантастического «генератора чудес». Таинственное это название, иронически брошенное впервые Федором, теперь в дружеских разговорах приняло приличную, строгую форму: «ГЧ».

Вопреки обыкновению Тунгусова, аппарат не был отделан до конца. Чрезвычайно сложный монтаж, бесконечное количество деталей не были заключены в общую оболочку. Не хватало «одежды». Ее заменял простой кусок бязи, который Тунгусов набрасывал сверху, когда прерывал работу.

Было несколько сложных конструктивных узлов, детали которых могли быть окончательно размещены только после тщательной проверки их в работе. И вот Тунгусов проверял, искал это наиболее выгодное расположение деталей. Колоссальная частота пульса, который готов был забиться и оживить холодное пока тело «ГЧ», заставляла учитывать каждую десятую долю миллиметра взаимной близости деталей и экранов, ибо в этой именно близости, в чутком касании и сплетении их невидимых электрических и магнитных полей и рождались новые лучи.

Тунгусов вовсе не выходил из дому.

Каждый новый день он считал последним днем этой утомительной работы. Он измерял, рассчитывал, потом припаивал детали, а они в это время сползали с назначенного им места, сдвигались на какую-нибудь неуловимую часть миллиметра, на незаметную долю градуса. Измерительные приборы капризничали, приходилось вычислять и учитывать ошибки, придумывать новые способы измерений.

Тетя Паша даже ворчать перестала. Она знала, что работа кончается, и ждала этого конца с таким же нетерпением, как и Тунгусов.

— Стекла-то все, что ли, привинтил? — спрашивала она участливо, поглядывая издали на странный аппарат.

— Стекла все, тетя Паша. Теперь вот катушки остались…

— Много ли катушек-то? — деловито осведомлялась она, по-своему оценивая объем работы. И Тунгусова бодрила и радовала эта живительная струйка простого человеческого участия.

Мучительно приближавшийся конец работы тем не менее наступил неожиданно и ошеломляюще. Вдруг оказалось, что все уже сделано! Сложнейшие задачи решены, все детали готовы, проверены, поставлены на места. Проверять больше нечего.

Идея осуществлена!

И тут впервые Николай почувствовал тревогу. А вдруг ошибка? Вдруг его теоретические обобщения, из которых возник этот рогатый причудливый аппарат, — лишь фантазия самоуверенного дилетанта, перескочившего за пределы собственных возможностей.

Сейчас это решится…

Остается включить генератор, поставить на пути луча кусок металла или микроскоп с биологическим приемником — детектором.

Нет… Николай неторопливо снял с гвоздя кепку, усмехнулся и вышел, хлопая ею об руку. Тетя Паша, услышав его шаги, медленно выплыла из кухни.

— Кончил, что ли?

— Пойду прогуляюсь, — уклончиво ответил Николай.

Был тихий и теплый вечер. Тяжелый городской воздух с трудом втискивался в легкие. Но Николаю и этот воздух казался свежим и приятным. Он дышал полной грудью после долгого своего заточения.

Шли прохожие, неслись, крякая, как утки, автомобили.

Николай старался ни о чем не думать, но не мог заглушить смятенных мыслей.

«Ошибки не может быть!»

Дойдя до первого же переулка, он не выдержал, повернул назад и быстрым шагом вернулся домой.

Нечего медлить! Все в порядке! Сейчас он даст ток, и из круглого отверстия в толстом свинцовом объективе-экране брызнут новые лучи.

Лучи, которые дадут человеку власть над веществом. Лучи, которые позволяют разрушать или переделывать материю, в зависимости от поворота вот этой эбонитовой ручки.

Вот кусок железа. Он уже давно ждет своей участи. Сейчас Тунгусов нацелится на него, повернет ребристую ручку верньера так, чтобы белая стрелка его остановилась на цифре «26». Тогда из свинцового отверстия пойдут «лучи железа», колебания, частота которых соответствует «пульсу» этого самого железа. И железо начнет резонировать.

Никто не знает, что такое резонанс. Но резонанс — это огромная сила. Слабым своим голосом человек крикнет: «О-о-о-о!» — и в этом звуке может оказаться тон, сила которого разрушит скалу.

Но это механика. Электрический резонанс сильнее; он может действовать на самую крепкую в мире систему — на атом.

…Если самый быстроходный современный самолет на полном ходу врежется в скалу, пострадает немного скала, вдребезги разобьется самолет, но ни один атом камня или металла не будет нарушен.

А электрический резонанс…

Железо начнет резонировать.

Чуть заметный поворот другой ручки — и мощность колебаний усилится. Электроны атомов железа, попавшие в плен резонанса, метнутся вон, станут вылетать из своих орбит!

Равновесие атома нарушится.

Атом железа перестанет быть атомом железа: он станет атомом марганца, хрома, ванадия, титана…

Николай перенес «ГЧ» на стол у окна, поставил его на ящик. Куда направить луч? Надо быть осторожным: кто знает, что может случиться, если он проскользнет мимо железного бруска, положенного на край подоконника и упадет на человека!

За окном было уже темно. Розоватый кусок мутного столичного неба нависал сверху, сжатый с боков силуэтами двух ближайших зданий. Они казались огромными. В пролете между ними белел освещенный фонарем фасадик старого двухэтажного дома на другой стороне улицы, а где-то, еще дальше за ним, высилась черная глыба какого-то большого здания. Вереница широких окон в верхнем этаже его была ярко освещена, и в самом последнем окне, справа, маячила черная фигурка человека, очевидно, стоящего на возвышении.

Николай взял бинокль. Человек жестикулировал, стоя перед пюпитром, что-то говорил, обращаясь, очевидно, к аудитории, которая не могла быть видна отсюда. Человек стал ориентиром для Николая. Бинокль сдвинулся чуть вправо и здание оборвалось темным углом. Да, там никаких построек больше нет. Это небо.

Туда, мимо угла здания, вверх, в мировое пространство, Николай направил объектив своего аппарата. Потом он опустил штору, поставил на пути луча железный брусок и включил ток. Повернул ручку настройки. Серым светом зажглась свинцовая лампа.

Сейчас — резонанс…

Что ж, ждать нечего. Тут все должно происходить мгновенно.

Он протянул руку, пощупал прохладный кусок металла, расчерченный косыми полосками — следами пилы.

Так, все нормально, ничего и не должно быть.

Потом прибавил мощность, чуть-чуть…

Ничего.

Больше. Полделения шкалы. Целое деление. Два, три, пять…

Николай прошелся по комнате, стал набивать папиросу.

Так… Волна железа вычислена неправильно Ничего, есть медь, есть алюминий, молибден, цинк, бром, цезий — всё есть!

Он положил медь, повернул стрелку на цифру «29», потом чуть сдвинул настройку влево, затем вправо.

Он ощупывал, рассматривал металл. Отковыривал резцом маленькие стружки, клал в пробирку, пробовал в реакциях.

Медь оставалась медью. Цинк — цинком. Химически чистым, настоящим цинком. Сурьма — сурьмой, вольфрам — вольфрамом.

Бледный, усталый, обросший светлой щетиной, с блуждающими глазами и необычной складкой растерянности у рта, Николай упрямо продолжал свои пробы. От элементов он перешел к химическим реакциям. Потом к дрожжевым блокам под микроскопом.

Ни в чем не обнаруживалось влияние лучей. Только счетчик Раевского, включенный через усилитель в цепь репродуктора, отсчитывал едва слышные удары, указывая на присутствие какого-то слабого излучения.

Николай сдался, когда были исчерпаны все возможные способы проверки.

Он вдруг почувствовал слабость, как будто только сейчас, сразу ушли от него — вся энергия мысли, все нервное напряжение, что много дней так щедро вкладывал он в эту бесплодную работу, веки сомкнулись, голова бессильно склонилась к обнаженному баллону, мерцающему свинцовым туманом, и пальцы, продолжавшие бессмысленно сжимать ручку настройки, с досадой судорожно крутнули и оставили ее.

Только теперь сомнение, граничащее с отчаянием, потрясло мозг.

«Ошибка… Неужели принцип неверен?..»

Несколько секунд стоял так Николай над своим созданием, закрыв глаза, ощущая лбом тепло баллона.

Мысли о генераторе, так долго заполнявшие мозг, вдруг одна за другой начали воровато выскальзывать из утомленной головы. Теперь они стали чуждыми, злыми, враждебными, и мозг изгонял их…

Вот и все…

Лишь мгновение длилась страшная легкость покоя. Уже в следующий миг пустота начала заполняться. На смену ушедшему из темных тайников памяти вышло то, что стояло на очереди. Перед мысленным взором Николая возникли неразгаданные таинственные знаки: