— Как дела, товарищи? Можно поздравить с успехом?

Четверо сотрудников лаборатории встречают Ридана улыбками. Пятый жмет руку профессора с серьезным, пожалуй, даже мрачноватым видом. Это дело характера. Одних победа делает веселыми, другие, наоборот, становятся сдержанными и торжественными.

— Вот смотрите, Константин Александрович!

Ридан склоняется над клеткой и внимательно рассматривает стоящую в ней собаку. Та отвечает таким же внимательным взглядом и осторожно помахивает хвостом. Собака — как собака. Только на голове виднеется кольцевой шрам, почти заросший шерстью. Ридан открывает дверку и, лаская собаку, ощупывает шрам — след операции.

— Ну, Жучка, как вы себя чувствуете? Можете выйти погулять.

Он вынимает из кармана халата горсть мелких сухариков, дает животному понюхать, съесть несколько штук; потом бросает один сухарик подальше, другой подкидывает вверх. И все следит за собакой, за ее движениями.

Наконец он с довольным видом оглядывает сотрудников.

— Здорова ведь? Как полагаете, Андрей Андреич?

— Здорова, — отвечает мрачный. — Двадцать шесть дней после операции. Вот посмотрите, это номер сто восьмой. — Он протягивает Ридану книгу, где записаны ежедневные наблюдения за собакой: вес, температура, количество съеденной пищи и т.д.

— Не хочу никаких записей. Здорова — и прекрасно. Сколько у вас вот таких «жучек» получилось?

— Сейчас десять, — отвечает один из молодых аспирантов. Другой добавляет уверенно:

— Теперь все будут такие!

Ридан решительно поднимается.

— Ну, спасибо, друзья. Значит, техника операции освоена. Что ж, давайте приступим к опыту.

Через час они начали этот замечательный опыт, которому суждено было прогреметь на весь медицинский мир. Сложная операция, блестяще разработанная сотрудниками института, состояла в том, чтобы проникнуть в глубь мозга животного. Нужно было вскрыть череп, обнаружить большие полушария и приподнять мозг так, чтобы обнаружилось самое основание его — «серый бугор» и гипофиз. Потом снова уложить полушария на свое место и заживить нанесенные раны.

Первые попытки произвести такую операцию казались безнадежными. Животные погибали. В лучшем случае они жили несколько дней, парализованные или утратившие какие-нибудь жизненно важные функции. Но люди не сдавались. Они искали причины тяжелых поражений и устраняли их. Точное знание анатомии, искусство оператора, изобретательность физиолога, техника — все было мобилизовано. Животные стали выздоравливать. Наконец появились «жучки», которые даже не болели после операции. Это было то, чего ждал Ридан. Теперь он приступил к задуманному опыту.

Собака, усыпленная эфиром, положена на операционный стол. Специальные зажимы схватывают и фиксируют в определенном положении ее голову.

Люди в халатах и масках действуют быстро и точно. Каждый хорошо знает свою роль.

Разрез кожи на голове. С левой стороны обнажается череп. Теперь на голову опускается блестящий никелем прибор. Включается ток, и внутренняя часть прибора начинает медленно поворачиваться. Жужжит колесико циркулярной электропилы, вырезая овальное отверстие в черепе.

Извлечена жидкость, заполняющая свободные полости мозга. От этого мозг сокращается в объеме и начинает отставать от черепа, как ядро высыхающего ореха от скорлупы.

Наркотизатор переворачивает голову собаки затылком вниз. Мозг отделяется от своего ложа. Небольшой нажим тупым инструментом — и обнажается серая бугристая поверхность, пронизанная пульсирующими сосудами; в самой глубине зияющего тайника мозга темнеет гипофиз — маленькая железа, регулирующая рост животного и выполняющая много других еще неведомых функций.

— Готово!

Ридан тоже готов. У него в руке пинцет, сжимающий маленький, величиной с горошину, стеклянный шарик. Туда, в раскрытую щель мозга, в небольшое углубление у «серого бугра», около гипофиза, профессор кладет свой шарик.

— Есть, опускайте, — говорит он. Крышка черепа осторожно закрывается.

Операция закончена. Зашита кожа на голове. Шарик остается в мозгу.

Собака переносится в другую комнату: тут она проснется от наркоза. Тут будет есть, пить, ждать своей судьбы.

На операционный стол кладут другую собаку, потом третью… На десятой работа заканчивается. Пяти из них заложены стеклянные шарики в область «серого бугра», пяти другим ничего не заложено, только приподнят и снова опущен на место мозг. Эти пять — контрольные. Теперь будет видно, как отразится на здоровье собак раздражение, вызываемое давлением стеклянного шарика в одном пункте центральной нервной системы. Контрольные покажут, какие явления будут вызваны самим хирургическим вмешательством.

В соседней лаборатории тоже кипит работа.

Тут собака выступает в роли пациента зубного врача. Бормашина, шелестя, просверливает дупло в совершенно здоровом зубе. Нерв обнажен. Туда вкладывают ватку, смоченную каплей формалина, потом заделывают дупло цементом. Собаки идут конвейером. Разница только в том, что одной закладывают в зуб формалин, другой — кротоновое масло, третьей — мозговую ткань, четвертой — мышьяк, пятой — дифтерийный токсин, шестой — токсин столбняка.

Некоторое время у собак болят зубы. Это видно. Заложенное вещество раздражает нерв. Потом боль проходит. Еще через некоторое время поврежденный зуб вырывают. Собаки здоровы. Теперь остается следить и ждать.

Одну за другой Ридан обходит еще ряд лабораторий. В каждой из них группа научных сотрудников возится над животными. Операции самые разнообразные: одни замораживают отдельные участки мозга, другие обнажают нервы в разных частях тела, перерезают их или подтравливают какими-то веществами.

Все эти разнообразные эксперименты подчинены единой цели. Объект операций — нервы, нервная система. Почти весь институт работает над нервами. Это Ридан проверяет гениальную догадку, которая возникла на основании множества как будто случайных, разрозненных наблюдений. Если догадка окажется правильной, она произведет переворот в медицине.

Наступают дни ожидания. Все операции закончены. Люди следят за животными, осматривают, ощупывают их, тщательно записывают в дневники свои наблюдения, спорят. Энтузиасты уже склонны находить подтверждение идеи. Скептики охлаждают их пыл и находят другие объяснения. Ридан ценит и тех и других. В нем самом сочетаются оба эти типа научных работников.

И вот начинается.

У собаки с шариком в мозгу появляется кровь из десен, которые становятся рыхлыми, отстают от зубов, потом от челюстных костей. Во рту, на слизистых оболочках, обнаруживаются язвы: они растут, углубляются, разрушая ткани; наконец, одна из них с внутренней поверхности щеки проходит на наружную; образуется сквозной свищ.

С каждым днем болезнь прогрессирует. Совершенно здоровые зубы понемногу становятся мягкими, легко истираются, некоторые выкрашиваются начисто.

— Цинга? — удивленно спрашивают Ридана.

Его ясные серые глаза блестят.

— Погодите навешивать ярлыки. Это еще не все.

В самом деле, у другой собаки с шариком события пошли дальше. У нее, кроме «цинги», образуется язва на роговице глаза, поражена полость носа и возникает гнойное воспаление среднего уха.

— Смотрите: все эти явления точно соответствуют расположению ветвей тройничного нерва, — пробует обобщить Андрей Андреевич.

— Погодите, погодите, — повторяет Ридан.

Через несколько часов погибают две собаки из пяти. Вскрытие показывает: обильные кровоизлияния в легких и многочисленные язвы в желудке и кишках. Все это делает шарик в мозгу. Пять контрольных животных «без шарика» совершенно здоровы.

Те же явления происходят у собак, которым была проделана зубная операция: язвы, поражения глаз, кровоизлияния в легких, смерть.

Слабые дозы токсинов дифтерита и столбняка, действовавшие короткое время на зубной нерв, не вызывают ни дифтерита, ни столбняка, но тоже приводят к язвам, кровоизлияниям в легких и смерти животных.

Рассечение седалищного нерва на левом бедре влечет за собой отёк, затем прогрессирующую язву на стопе. Начинается гангрена, отпадают целые фаланги пальцев. Через некоторое время эта картина повторяется на правой ноге, хотя нерв на правой стороне не подвергался никаким операциям.

Факты накапливаются, тетради всех лабораторий набухают от записей. Опыты еще идут, но Ридан уже видит, что идея верна, проверена, доказана.

Тогда он созывает совещание сотрудников института. Один за другим с кратким сообщением о результатах выступают руководители всех лабораторий, принимавших участие в опытах. Каждый должен знать, что получилось у других. Сам Ридан пока молчит. Он один знает все работы и мог бы просто изложить их смысл и выводы, но нет, лучше пусть люди сами попытаются обобщить результаты опытов, понять идею. Она сложна, очень нова, и сформулировать ее не всякий решится — это значило бы отказаться от взглядов, которые еще кажутся незыблемыми.

Наконец Ридан впервые вслух произносит эти слова.

— Итак, можно констатировать, — говорит он, — что в наших опытах, воздействуя разными способами непосредственно на нервы, мы вызываем в организме воспаления, отеки, язвы, опухоли, то есть почти все известные медицине виды болезненных симптомов. Это значит, что именно нервы, нервная система руководят развитием всякого патологического процесса. Всякая болезнь есть результат каких-то изменений, каких-то нарушений в деятельности нервов. Теперь впервые становится ясной схема болезненного процесса. Организм весь пронизан нервами, соединенными в единую стройную систему. И нет такой точки, такой клетки в организме, судьба которой не зависела бы от влияния нервной сети. Покуда эта сеть работает нормально, организм здоров; это значит, что все функции в нем совершаются нормально. Ведь функциями управляют нервы!

Но вот на каком-нибудь участке нервная сеть получает повреждение. Пусть это будет укус ядовитого насекомого, химический ожог, под действием которого работа нервов на данном участке нарушается хотя бы временно.

Соседние участки нервной системы, связанные в своей деятельности с пораженным участком, вынуждены как-то перестроиться, приспособиться к происшедшему изменению. Затем перестраиваются еще более отдаленные участки.

Так начинается перестройка внутри нервной системы. Она захватывает все новые и новые участки и, наконец, приводит к какой-то иной комбинации нервных отношений, при которой становятся неизбежными явные признаки болезни. До сих пор медицина уделяет заболеванию нервов особое место, особую главу патологии. Изучая болезни, она только в некоторых случаях принимает в расчет нервы. Это ошибка! Теперь мы можем утверждать, что нет такой болезни, в которой нервы не только не принимали бы участия, но не играли бы ведущую и решающую роль.

А отсюда следует, что и лечить болезни можно, воздействуя на нервную сеть. Медицина, применяя свои обычные методы лечения, так и делает, хотя обычно она сама об этом и не подозревает. В этом ее несовершенство.

Ридан встал.

— Мы открываем новую главу в истории медицины. Вопросы есть?

Ошеломленные новыми мыслями, слушатели несколько мгновений сидят неподвижно. Потом сразу поднимаются несколько рук.

— А микробы?

— А инфекционные заболевания?

Ридан смеется.

— Я так и думал. Чем неожиданнее мысль, тем больше в ней неясного. Предлагаю на этом, товарищи, закончить наше совещание. Обдумайте эту новую концепцию. Многое, я уверен, само собой станет ясным, лишние вопросы отпадут, останутся самые дельные. В ближайшие дни соберемся снова.

Опыты с животными продолжаются.

Почти каждое утро приходит грузовик и привозит десяток-два новых собак.

В бактериологической лаборатории начинается война. Два лагеря определились там сразу же после выступления Ридана. Руководитель лаборатории, профессор Халтовский, известный своими блестящими работами по микробиологии, возглавляет сопротивление. Видя, что большинство его сотрудников уже увлечено идеей Ридана, он начинает действовать со свойственной ему деликатностью и какой-то едкой нежностью.

— Константин Александрович — горячий человек, — говорит он. — К сожалению, в науке это не всегда… помогает. Он говорит: «все болезни», «все патологические процессы». Боюсь, что это ошибка и нам следует вовремя уберечь от нее профессора. Почему «все»?! Ну, а, скажем, инфекционные заболевания? Их тоже организуют нервы? Значит, вся борьба с микробами насмарку? Микробы не при чем? Значит, величайшие открытия Пастера, Мечникова, Дженнера, Эрлиха и других знаменитых ученых, благодаря которым человечество избавилось от ужасов оспы, дифтерита, сифилиса, — ошибка?!

Ридановцы молчат. Тяжелая артиллерия профессорских аргументов подавляет своей авторитетностью. И нотки «справедливого возмущения», уместно звучавшие в словах профессора, так убедительны. Правда, не хватает ясности. Так ли уж неизбежно тревожить имена столпов?

Аспирант-комсомолец Данько ищет ясности, насупившись и уродуя в руках спичечную коробку. Спички в ней уже перестали держаться и то и дело выпадают на пол.

— А все-таки эти экспериментальные язвы на ногах получаются именно от раздражения нерва в отдаленном пункте, а не от микроба, — упрямо произносит Данько и сразу переводит спор с туманных высот в область конкретных представлений и фактов. — Каждый раз эта операция неизбежно приводит к язвам. Куркин это доказал. Тут сомнений не может быть. Знаете, сколько он таких операций проделал?

Халтовский дергает усом, нервно покусывая верхнюю губу.

— Хорошо! Но ведь мы же убедились, что все эти язвы кишат обычными для них микробами? Или, по-вашему, микробы тоже появляются в результате раздражения нерва?

Данько молчит.

— Попробуйте-ка получить экспериментальную язву без микробов, чисто нервным путем, — язвительно подчеркивает микробиолог, шевеля в воздухе пальцами.

Можно подумать, что разговор этот передается по какому-то институтскому нерву в отдаленный пункт — к Ридану. Он вдруг появляется в лаборатории.

— Вот что, товарищи. Язвы на стопе возникают в результате одного только воздействия на нервную систему. Факт доказан. Между тем язвенный процесс во всех наших экспериментах сопровождается появлением обычной для него бактериальной флоры. Попробуйте-ка разобраться, в чем тут дело.

И он уходит.

Халтовский мрачно смотрит в пространство; ус его подергивается.

А Данько поднимает голову и улыбается товарищам.

Между тем слухи о ридановских опытах разбегаются из института. В научных учреждениях, в клиниках, в семьях ученых возникают споры, намечается раскол; одни уже находят в новой теории объяснение многих непонятных явлений, другие трепещут перед возможным потрясением основ.

Ридан знает все это. Ему рассказывают сотрудники, ему звонят; наконец, приходят посетители, чтобы получить указания и в своих учреждениях начать новые исследования.

В один прекрасный день аспирант Данько оказывается в Тропическом институте, где у него целая группа знакомых докторов и аспирантов. На него нападают с расспросами, но он ограничивается короткой информацией и отклоняет дебаты. Некогда, он — по делу.

— Для того, чтобы избавить человека от малярии, вы стремитесь уничтожить малярийные плазмодии в его крови. Так?

Начало принципиальное и интригующее. Институтцы затихают, предвкушая новые откровения, и с готовностью подтверждают:

— Так, так.

— С этой целью вы даете больному хинин, который и убивает плазмодии. Так?

— Так.

— Разрешите маленький эксперимент. Дайте немного крови. Свежей малярийной крови, наполненной живыми плазмодиями. Кубика два-три.

Кровь приносят в термостате, сохраняющем температуру тела. Другой термостат специально приспособлен для исследований. Он соединен с бинокулярным микроскопом, который дает возможность рассматривать население еще живой, теплой крови, входящей в капиллярную щель между двумя подвижными дисками из тончайшего стекла.

Данько медленно вращает диски, прильнув к окулярам, и тотчас натыкается на плазмодии. Бледные, бесформенные комочки, наполненные черными точками пигмента, медленно движутся, вытягивая свои тупые, округленные выступы.

— Так. Они живут. Теперь дайте раствор хинина, который вы впрыскиваете больным.

Он отливает в пробирку немного крови и прибавляет столько же хинина. В другую пробирку с кровью, кишащей плазмодиями, он вливает больше хинина. В третью добавляет порцию такого крепкого раствора, который отравил бы человека. Пробирки в термостате.

Опыт продолжается долго. Данько время от времени подходит к микроскопу. Во всех пробирках плазмодии продолжают жить. Хинин не действует на них!

— Что скажете, товарищи? — Данько оглядывает своих друзей.

— Такие опыты известны давно, — уныло говорит один.

— Я знаю. Я хотел убедиться сам. Но вас-то эти опыты разве не убеждают в том, что хинин прямого действия на плазмодиев не оказывает?

— Нет, не убеждают. В пробирке — одно, а в организме создается очень сложная обстановка.

— Согласен. Но почему же она создается?

— Под действием хинина.

— Значит, хинин действует не на плазмодии, а на организм? И точка приложения его действия, очевидно, нервы?

Малярийники разводят руками.

— Механизм действия хинина неизвестен, — отвечают они. — Кроме того, бывают хиноупорные расы плазмодиев.

— Ладно. Подождем. Когда это выяснится?

— Больной только что принят. У него двухдневная форма малярии. Сегодня хинизируем, завтра-послезавтра уже будем знать.

Через день выясняется, что «раса паразитов не хиноупорна», хинин прекратил пароксизмы лихорадки у больного. А плазмодии его выдержали в пробирке лошадиную дозу этого яда!

После посещений Данько, после его рассказов о новых работах старый врач-малярийник Дубравин подолгу сидит в лаборатории, курит, думает, просматривает старые пачки историй болезни.

— Они правы, — говорит он однажды своим аспирантам. — Правы ридановцы! Я всю жизнь, можно сказать, просидел на малярии и всегда сталкивался с фактами, говорящими о том, что малярия и плазмодии — разные веши. Но я вместе со всей медициной не мог решиться признать это, все отыскивал разные каверзные объяснения фактам. И вот мы дошли до того, что отождествили кнопку и звонок. Разве не так? Разве у нас плазмодий не стал синонимом малярии? Вместо того, чтобы лечить организм, мы охотимся за его паразитами, которые, может, только потому и развиваются в нем, что болезнь создает для них благоприятные условия.

Подумать только, какая чепуха получается: основное наше оружие — хинин — явно безвреден для плазмодиев! Зная это, мы все-таки нацеливаемся именно в плазмодиев… чтобы попасть в малярию. Но ведь уже три века назад южноамериканские дикари жевали кору хинного дерева, чтобы избавиться от лихорадки. Сейчас для меня совершенно ясно: хинин действует именно на организм, а не на плазмодиев. И паразитов убивает организм, а не хинин. Это далеко не одно и то же, товарищи. Тут огромная принципиальная разница. Мы ориентируем всю нашу методику лечения на непосредственное уничтожение паразитов в крови, а очень возможно, что это невыполнимая задача. Отравить паразитов, наполняющих кровь, не задев, не повредив при этом самую кровь, разве это не абсурд? Нет, Ридан прав. Все наши усилия должны быть направлены к тому, чтобы заставить организм прекратить появившиеся в нем ненормальные процессы, которые позволяют плазмодиям жить и размножаться.

Если нам это удастся, организм сам расправится с плазмодиями и со всеми симптомами болезни. Прав Ридан! Надо немедленно включаться в его работу, товарищи. Завтра же отправляемся к нему побеседовать. Согласны?

Время идет. Борьба, развернувшаяся вокруг новых идей, становится не такой шумной и острой, как вначале. Она принимает позиционный характер. Несколько протестов хранителей старых основ, появившиеся в медицинской печати, против «недостаточно обоснованных» и «скороспелых» выводов новаторов прозвучали глухо и неубедительно. Они остались даже без ответа.

Ридан, решив, что вступать в полемику пока бессмысленно, ограничился короткой информационной заметкой в академическом ежемесячнике — на одну страничку. Тут были скупо описаны основные опыты и в нескольких пунктах изложены неизбежные выводы. Номер с этой заметкой в два дня стал библиографической редкостью, а в некоторых библиотеках посетители вскоре стали скандалить, возвращая только что взятую книжку: в ней не хватало как раз интересующей их страницы!

Эта страница была как бы пропитана каким-то волнующим веществом. Читавшие ее, испытывали непонятный трепет, как в начале землетрясения.

Теперь все это улеглось, люди определили свои позиции, начали готовить деловые аргументы. В изучение новой проблемы включается целый ряд научных коллективов, несколько клиник. Ридан то и дело получает богатейший материал для своих обобщений.

Однако многие начали чересчур увлекаться выискиванием все новых доказательств правильности основной идеи о роли нервных процессов в развитии болезней.

Ридан видит, что дело дальше не идет, и бросает новую направляющую мысль.

— Довольно изучать и доказывать. Наша задача лечить людей, а не доказывать теории. Вот мы нашли важное звено в механике заболевания, научились искусственно воспроизводить естественный патологический процесс, убедились, что нервы ведут этот процесс. Очень хорошо! Теперь мы должны заставить нервы прекращать эту вредную работу в больном организме, прекращать болезнь. Если мы этого не сделаем, наши труды ничего не стоят.

Поток доказательств иссякает. Ридановцы начинают новые поиски. Задача чрезвычайно сложна и неопределенна, она похожа на уравнение, в котором все величины неизвестны. Проходит год, и новаторы, занятые своим делом, в физиологических лабораториях, клиниках, больницах совсем скрываются с научного горизонта. Поиски не дают результатов.

Консервативная оппозиция, оправившись от бурного налета новых идей, понемногу поднимает голову и со свойственной ей ядовитой корректностью начинает хоронить «беспочвенные фантазии некоторых ученых». Ридан молчит. Друзья советуют ему выступить с большим обстоятельным докладом. Он машет руками: зачем? Пусть потешатся старички!

— Мы идем правильной дорогой, — говорит он уверенно. — И, я думаю, скоро будем иметь солидные аргументы. Вот тогда и выступим.

Но аргументы упорно не появляются, а Ридану, совершенно неожиданно для него самого, приходится заговорить.

Однажды он получает приглашение на собрание столичных врачей, посвященное смотру последних достижений отечественной медицины. Ридан отправляется, надеясь выловить в сообщениях врачей что-нибудь полезное для себя, какие-нибудь намеки на «аргументы».

Он сидит в публике и внимательно слушает. Общий вступительный доклад подводит итоги деятельности здравоохранения в стране. Они замечательны, эти итоги, они способны переполнить гордостью сердце каждого советского гражданина. Докладчик показывает диаграммы. Вот как расширяется медицинская помощь населению: на громадной территории Союза уже нет такого уголка, где бы не было, по крайней мере, медицинского пункта. Ни одна страна в мире не тратит столько средств на охрану здоровья людей. Вот армия, оберегающая здоровье. Вот санатории, больницы, дома отдыха, грандиозная сеть детских учреждений: нет ребенка, за развитием которого не следил бы врач. Это материальные предпосылки. А вот результаты. Докладчик с палочкой-указкой устремляется к новой серии диаграмм. Сокращается количество заболеваний. Круто падает черная линия смертности. Взвивается вверх кривая здорового, крепкого потомства…

Зал аплодирует. Аплодирует и Ридан.

Начинаются выступления специалистов различных отраслей медицины. Говорят о новых приемах лечения, о новых лекарствах, новых операциях. Ридан недоволен. Все это частности, мелочи, обычное во всяком деле совершенствование старого. Ничего принципиально нового. Общие теоретические вопросы медицины никем не затрагиваются.

На трибуну выходит один из ортодоксов — автор прошлогодней статьи против новых идей Ридана. Это интересно…

Он говорит долго. Замечательные диаграммы, которые демонстрировались здесь, убеждают его в том, что «здравоохранение на верном пути: оно быстро использует все достижения теории медицины».

Этого не может выдержать Ридан.

— Такой теории нет! — громко восклицает он.

В зале начинается оживление, шум. Публика, узнав Ридана, просит дать ему слово. Через несколько минут он уже на трибуне.

— Признаюсь, — медленно говорит он в напряженной тишине, — я не ожидал, что столь авторитетные представители медицинской науки найдут возможным спрятаться от важных принципиальных вопросов теории за общие победы здравоохранения. Это в основном не наши победы товарищи. Здравоохранение — далеко не одна только медицина. Эти победы принадлежат социализму. Улучшение условий труда, питания, жилищ, отдыха, лечебной помощи и так далее, — вот что, а не развитие самой медицинской теории привело к этим победам…

— Неверно!.. Мы лечим людей! — обиженно выкрикивает кто-то.

— Мы лечим людей уже тысячи лет. И во многих случаях хорошо лечим. Я говорю о том, что если линия здоровья в нашей стране за последнюю четверть века пошла круто вверх, то это случилось совсем не потому, что наша врачебная наука одержала какие-то серьезные теоретические победы за это время. Наоборот, я утверждаю, что она сильно отстает в своем развитии от других наук!

С блестящей эрудицией Ридан доказывает это интересными фактами, сравнениями. И в каждом новом слове трепещет его живая, собственная мысль, — чего так не хватало его предшественнику на трибуне.

— Будем откровенны, товарищи. Разве, приступая к лечению больного мы бываем когда-нибудь твердо уверены в том, что мы его вылечим? Лучшие люди страны преждевременно уходят от нас несмотря на то, что все средства, все силы медицины мобилизуются на их спасение. В чем тут дело? Да в том, что мы не имеем правильного представления о самом существе тех процессов, которые происходят в больном организме…

Ридан увлекается, становится все более резким. Может быть, более резким, чем следовало бы сейчас.

Но это его стиль — ничего не сглаживать, не прятать, наоборот, выпячивать все острые углы.

Все слушают с волнением. Почти каждая его мысль вызывает движение в зале — одни возмущаются, другие аплодируют.

— Разве это не так? — продолжает Ридан. — Разве мы знаем, что такое ревматизм? Или многие кожные, нервные, «конституциональные» болезни? Не знаем! А лечим и вылечиваем. Но разве это наука? Так лечились и дикари, которые во многих случаях прекрасно знали, что надо делать при появлении определенных признаков болезни. От них и мы кое-чему научились, например применению хинина, нашего основного средства против малярии. Так лечатся и животные: собаки жуют траву…

Крики возмущения снова сливаются с аплодисментами.

— Многим это горько слышать, — серьезно говорит Ридан. — Но эта горечь, я убежден, нам сейчас полезнее, чем сладкие звуки победных литавр. Именно об этом надо говорить. Медицина издавна привыкла, чтобы о ее тайнах не говорили вслух или на общепонятном языке. Может быть и это сыграло роль в ее отставании…

Недавно один мой знакомый пациент проделал интересную работу. Заболев сильнейшим насморком, он пошел по врачам и начал записывать советы, которые они ему давали. Получилась недурная коллекция методов лечения. Разрешите огласить. Четыре врача рекомендовали капли в нос и дали четыре разных рецепта этих капель. Затем идут: вдувание борной кислоты, приемы аспирина внутрь, прогревание синим светом, горчичные ванны для ног. Узнав из газет о новом, радикальном способе лечения насморка — втиранием змеиного яда в ладонь руки, больной обратился к известному ларингологу, который дал ему лучший совет: не тратить времени на посещение врачей и ждать, когда насморк сам пройдет, ибо для лечения данной формы заболевания (сенной насморк) медицина средств не знает.

Зал разражается громким смехом. Ридан ждет, улыбаясь, потом говорит:

— Ни для кого из нас не секрет, товарищи, что это очень характерный случай для современной медицины. Самое интересное в нем то, что каждый из перечисленных способов лечения в разных случаях действительно может излечивать от насморка. Врачи, прописывавшие капли в нос и ванны для ног, были одинаково правы. Остановись пациент на любом из советов, он мог бы вылечиться. Но тут же обнаруживается основной порок нашей теории: мы не можем объяснить, как столь разнородные воздействия, направленные, казалось бы, на совершенно разные аппараты живого организма, могут приводить к одинаковому результату. Мы не знаем ни механизма действия лекарства, ни механизма самого болезненного процесса…

В доказательство Ридан приводит данные из трудов целого ряда специалистов по разным болезням. Для каждой болезни существует несколько теорий. Язвы желудка и кишок объясняются десятью разными теориями. Отек — тоже. Блессинг насчитывает триста пятьдесят теорий для одной распространенной болезни зубов. Оказывается, нет ни одной болезни, механизм которой был бы ясен до конца.

— Вот о чем нужно думать, товарищи. Обилие теорий говорит об отсутствии теории, а значит — о слабости медицины. Хотя мы иногда и прекрасно лечим, но мы не знаем, что такое болезнь вообще, какова природа всякого болезненного процесса. И до тех пор, пока мы не будем этого знать, пока сотни различных теорий не сменятся одной единственной, дающей представление о самом существе патологических явлений в организме, до тех пор медицина будет только ремеслом, искусством, а не наукой.

Профессор хотел было на этом закончить, но передумал, последняя мысль требовала завершения.

— И мы уже сделали немало верных шагов к созданию такой теории, — продолжал Ридан. — Экспериментальные работы нашего и некоторых других институтов показывают с очевидностью, что всякая болезнь есть естественный результат какого-то нарушения нормальной деятельности нервов. Мы доказали, что достаточно нарушить нервный баланс на любом участке организма, чтобы вызвать какие угодно известные нам виды болезненных симптомов. Задача сейчас состоит в том, чтобы овладеть нервами, научиться восстанавливать в организме нормальный нервный режим.

Однако это тема, требующая особого доклада. Придет время, и мы об этом поговорим подробно…

После этого «свирепого выступления» еще несколько научных коллективов переходят в лагерь Ридана.

Наконец появляются долгожданные «аргументы». Они приходят под скромным видом новых случайных подтверждений правильности идеи о тесной связи, существующей между течением болезненных процессов и нервами. Ридану сообщают из туберкулезной клиники о таком случае: у больного туберкулезом языка был (по другому поводу) перерезан языкоглоточный нерв, после чего болезнь быстро пошла на убыль, а палочки Коха перестали размножаться и стали менее жизнеспособными.

Другой случай: хирург, профессор Невский, широко применявший местное обезболивание тканей во время операций, констатировал, что впрыскивание новокаина, как правило, вызывает исчезновение отёков и само по себе оказывает могучее лечебное действие даже при гнойном перитоните.

Ридан моментально схватывает основное. Он собирает своих помощников, рассказывает им о новых фактах и делает вывод:

— Перерезка важного нерва, так же как и действие новокаина, выключает определенный участок нервной сети и тем самым заставляет ее как-то перестраиваться, приспосабливаться к новым условиям. Таким образом, та комбинация нервных отношений, которая перед этим сложилась и обусловила появление явных болезненных симптомов, нарушается, и болезнь уже не находит почвы для своего развития. Перерезка нервов, конечно, нам не годится; она неизбежно сама приведет к каким-либо другим болезненным явлениям. Но анестезия — это замечательно. Она дает только толчок, необходимый для какого-то незначительного сдвига в нервных функциях, и ничего не разрушает. Мы сделаем ее могучим рычагом управления болезненными процессами, вот увидите!

Так зарождается знаменитый метод «блокады».

Вслед за ним появляется «буксация» — своеобразный гидромассаж спинного мозга, который оказывается также способным временно менять нервные отношения в организме.

Наступает день, когда к Ридану являются сияющий доктор-маляриолог Дубравин и его новый сотрудник, аспирант Данько, окончательно поругавшийся со скептиком-микробиологом Халтовским. С видом победителей они кладут на стол свои трофеи: пачку историй болезни.

— Полная победа, Константин Александрович! — весело кричит Данько. — Смотрите, тут одиннадцать случаев…

— Постойте, дорогой, так же нельзя, нужно по порядку, — перебивает доктор. — Давайте уж я расскажу.

Ридан помнит этот знаменательный рассказ в мельчайших подробностях.

— Ну, у нас с малярией дело обстоит так, — говорит Дубравин, — лечим хинином. Одних вылечиваем, других нет. Считается, что существуют этакие особые расы плазмодиев — хиноупорные. Ладно. Мы и отобрали сорок человек таких больных, с разными формами малярии. У всех регулярные приступы лихорадки; хинин — никакого влияния. И вот мы к обычному хинному лечению прибавили известный вам массаж спинного мозга — «буксацию». Эта манипуляция была сделана только один раз каждому больному. Результат: у всех сорока приступы лихорадки прекратились тотчас после буксации. Вот их истории болезни…

У Дубравина глаза блестят из-за очков.

— Понимаете, Константин Александрович, — нетерпеливо вставляет Данько, — если бы плазмодии этих больных были действительно хиноупорными, то…

— Погодите, Данько, — снова останавливает доктор, — есть еще интересный факт. Среди этих сорока — двое особенно интересны: у них была тропическая форма, да к тому же хиноупорная. И они выздоровели! Тогда мы подобрали новую партию из одиннадцати больных только тропической малярией…

— И совсем перестали давать им хинин!.. — вставляет Данько.

— Да. Перестали. Двенадцать дней выдерживали, чтобы они совсем очистились от хинина. И тогда сделали им ту же буксацию. Больше ничего.

— Ну? — подгоняет Ридан в величайшем нетерпении.

— Ну, и в десяти случаях из одиннадцати мы получили полное выздоровление!

— Полное выздоровление?!

— Полное. И плазмодий в их крови, несмотря на неоднократные поиски, не был обнаружен.

Теперь уже ничто не может удержать Данько.

— Ваши прогнозы подтвердились, Константин Александрович. С микробами теперь все ясно. Не только в них сидит болезнь. И хинин действует не на них, а на нервы, как и буксация. И хиноупорен бывает не плазмодий, а организм. И совсем не нужно охотиться за микробами, а нужно искать способы такой перестройки нервной системы, при которой будет невозможна болезнь. Микробы тогда и сами исчезнут вместе с другими признаками болезни…

Ридан не перебивает. Он смотрит на своего ученика с ласковой улыбкой.

Все эти эпизоды, вся эпопея с нервами, глубоко взволновавшая научный мир, были теперь для Ридана давно пройденным этапом. Еще продолжались жестокие споры, осторожные «старики» возводили хитроумные теоретические сооружения, чтобы защитить свои позиции. Последователи ридановских идей упорно закладывали крепкий фундамент нового здания медицины.

А Ридан уже шагал куда-то прочь от этой постройки. Электрические явления в организме, в мозгу поглотили его целиком. Он возился с гальванометрами и осциллографами, снимал свои бесконечные цереброграммы, разыскивал каких-то особых радиотехников.

«Талантливый, но увлекающийся и непоследовательный человек», — говорили о нем в лагере противников. Друзья недоумевали: «Почему вы ушли от этой работы? Нашли какую-нибудь ошибку?» Ридан весело смеялся.

— Никакой ошибки! Все правильно. Но, друзья мои, помните основную заповедь ученого-материалиста: всякая научная работа должна быть ориентирована на достижение очередной необходимой практической цели. Только тогда она будет плодотворной и в теоретическом отношении. Какая у нас практическая цель? Вылечивать людей. Не лечить, а вылечивать! Наверняка, радикально и в кратчайший срок. Как бы ни было отдаленно полное решение этой задачи, я представляю себе дело так. Человек заболел, приходит к нам. «Что у вас? Ага! Пожалуйста: через восемь дней будете здоровы». Вот на что нужно ориентироваться в нашей работе. Мы выяснили роль нервной системы в патологии. Это, конечно, очень важно для решения задачи; мы теперь знаем, по крайней мере, где протекает болезнь. Далее, нужно научиться управлять этими неведомыми процессами в нервах. Значит, очередная задача теперь — узнать, что такое нервы, что в них происходит. До сих пор наша наука этого, к сожалению, не знает. Вот я этим и занимаюсь…

Ридан узнал. Это произошло в ту ночь — помните? — когда профессор вернулся домой после грозы. Кролики, соединенные проводами… Анна, Наташа… Рассвет…

Все тогда стало ясным. Гипотеза превратилась в теорию, которая делала понятной основу сложной системы управления живым организмом. Оставалось овладеть этой системой, подчинить ее человеческой воле.

Ридан знал, что для этого нужно. Нужно искусственно воспроизвести те электрические импульсы, которые дают мозгу власть над организмом. Нужно создать физический источник этих импульсов и потом заменить действие мозга действием прибора в тех случаях, когда это нужно.

Тогда… о, тогда осуществятся самые невероятные мечты человека о полном освобождении от болезней, преждевременно разрушающих его организм, о долгой, сверкающей здоровьем жизни.

Ридан не мог сам создать такой прибор; мало того, он видел, что своим открытием заставил биологию обогнать физику. Физика, техника еще не были в состоянии воспроизвести колебания, возникающие в мозгу.

— Что же делать?

Ридан прекратил работу в лаборатории. Основной опыт был неоднократно проверен в разных вариантах, с разными животными; начинали накапливаться новые интересные наблюдения, но это были уже детали, работать над которыми следовало бы только в том случае, если бы Ридан был уверен, что источник мозговых импульсов может быть сконструирован.

Он заперся в своем кабинете, бесшумно шагал по огромному глубокому ковру из угла в угол, и с таким усердием теребил свою мягкую серебристую бородку, как будто именно в ней заключалось решение.

Привычка самостоятельно справляться с любыми затруднениями в работе то и дело подкидывала ему предательскую мысль: а не взяться ли самому всерьез за физику, за радиотехнику? Ридан с негодованием отгонял эту провокационную идею. Чепуха! Если действовать так, то он никогда не успеет довести начатое дело до конца. Да и ясно, что решить такую огромную проблему одному невозможно.

Другие ученые должны прийти на помощь. И если современная физика оказалась не в состоянии удовлетворить требованиям биологии, если она отстала, значит надо гнать физику вперед! Как?..

Надо созвать вместе с биологами и физиологами наиболее прогрессивных представителей физики, электротехники, талантливых конструкторов, изобретателей, изложить перед ними основы новой теории, продемонстрировать опыты, увлечь их перспективами победы над человеческим организмом.

Это будет социальный заказ науки, и его, несомненно, выполнят советские ученые.

Началась организационная деятельность. Ридан копался в справочниках, выискивая подходящих ученых, советовался со знакомыми, с Академией наук, с главками наркоматов, тщательно подбирая аудиторию для своего доклада.

Его помощник по хозяйственным делам Муттер, оборотистый и шустрый толстяк, за которым прочно утвердилось нежное прозвище «мамаша», подыскивал помещение, рассылал повестки и вообще ведал технической частью совещания.

Ридан долго обдумывал свое выступление. Его редкие доклады всегда бывали ясны и интересны, независимо от сложности темы. Он говорил простым языком, избегая специфической терминологии, в дебрях которой иные научные работники ловко прятали мелкие недоделки, часто таящие в себе порочность даже основных научных выводов.

Теперь нужна была особенная ясность: Ридана будут слушать не только коллеги-физиологи, но и техники, может быть, впервые сталкивающиеся с новым для них кругом вопросов. Необходимы кристальная ясность, простейший язык и выводы, которые должны увлечь людей. Ридан решил побеседовать с Анной.

Разговоры с отцом на отвлеченные темы были как бы памятными вехами в жизни Анны. Она помнила их с самых ранних лет, когда начала постигать мир, ощупывать его своими бесчисленными «почему». Беседы продолжались и потом. Какой-нибудь случайный вопрос, непонятная мысль, слово — и вот она в кабинете отца. Они ходят из угла в угол, обнявшись: непонятное слово раскрывается, вырастает в широкое философское обобщение, Ридан увлекает Анну в глубину веков, к истокам культуры, или в тайники природы, где возникает жизнь, или к захватывающим высотам мироздания.

Каждая такая беседа была для нее шагом вперед, в бесконечно широкий мир.

В последние годы беседы эти стали редкими. Они посвящались почти исключительно тому новому, что создавал Ридан, и нужны были больше ему самому, чем Анне: тут он находил удачные точные формулировки — что так важно в научной работе, а Анна своими ясными вопросами, сама того не подозревая, наталкивала его на новые, ценные мысли.

— Боюсь этого выступления, — говорил Ридан за вечерним чаем, и Анна чувствовала необычную тревогу в его голосе. — Я выступаю впервые после долгой работы, о которой уже пошли самые фантастические слухи. Должен, так сказать, отчитаться перед научным миром, перед страной… А в то же время мне нужно самому выйти из тупика; зову на помощь техников, физиков, то есть профанов в области физиологии. Таким образом, мой доклад должен быть одновременно и предельно популярным и сугубо выдержанным в научном отношении, следовательно, в достаточной степени сложным, потому что наши физиологи и врачи, конечно, потребуют ответов на самые заковыристые вопросы.

— Значит, за двумя зайцами?

— Вот я и боюсь…

— К сожалению, ничего не могу посоветовать вам, профессор. Я ведь до сих пор не знаю, в чем заключается ваше замечательное открытие. Оно не опубликовано еще даже в пределах семейного круга, несмотря на то, что, по-видимому, опыт с кроликами разрешил какую то интересную проблему.

— Ну, нечего язвить! Я не виноват: после того опыта я тебя почти не видел — то ты в институте, то готовишься к экзаменам. Сейчас-то ты располагаешь временем?

— Свободна совершенно.

— Прекрасно. Расскажу тебе все. Мне самому это будет полезно.

Короткими и резкими штрихами Ридан изобразил перед Анной картину современного состояния медицины, затем раскрыл сложную «нервную эпопею». Кое-что Анна уже знала из прежних бесед, но многое оказалось новым, многое противоречило ее школьным представлениям. Больше всего, конечно, ее изумил новый взгляд на роль микробов. Ридан умышленно изложил его кратко, категорично, и сделал вид, что переходит к следующему вопросу. Пусть Анна поторопится. Так, с налета, она скорее найдет наиболее существенное возражение. Анна, конечно, остановила его.

— Постой… Тут что-то неладно… Ведь культура микроба, введенная в организм, всегда вызывает в нем определенные нарушения; значит именно микроб и есть виновник этих нарушений! Так ведь?

Ридан молча рассматривал устремленные на него глаза дочери. Как видна мысль в этих глазах! Можно даже угадывать смысл. Вот едва заметно подрагивают веки… взгляд направлен на него, но на самом деле она смотрит сейчас куда-то внутрь себя. Она не уверена, правильно ли задала вопрос. Губы — тоже в движении. Вот — усомнилась… Нет, правильно! Все лицо отражает мысль… Вот почему люди, беседуя, смотрят друг другу в лицо. И животные тоже. Собака, когда с нею разговариваешь, смотрит в глаза, чтобы узнать настроение, намерения человека… Тут есть и еще что-то… Можно угадать мысль в молчании, даже не смотря на лицо… Шахматисты знают, как иногда подсказывается противнику опасный ход, если сосредоточить на нем все внимание…

Секунды текут, они молча смотрят друг на друга. Анна выставила то же возражение, что и Халтовский, и десятки других ученых — оппонентов. Для них это — позор, за этим банальным возражением скрывается консерватизм, страх перед новым — и ничего больше! Не могут же они искренне думать, что Ридан не опроверг уже давно, сам для себя это элементарное возражение!.. А для нее это хорошо, она ухватила сразу главное, то, против чего он сам не нашел еще достаточно простого и убедительного аргумента, годного для будущей аудитории. Сейчас нужно его найти…

— Хитро сказано, — ответил, наконец, Ридан. — С такой осторожной формулировкой трудно не согласиться… Должен тебе сказать, что вопрос о роли микробов в развитии болезненного процесса только теперь начал проясняться. Можно подумать, что природа нарочно постаралась замаскировать истинный механизм болезни и очень искусно прикрыла его этаким камуфляжем из микробов. Ну как, в самом деле, не признать, что микробы и начинают болезнь и ведут ее, то есть последовательно, в определенном порядке, переселяются с места на место, и — травят, разъедают, разрушают органы, ткани, создают опухоли, язвы, воспаления!.. Ведь микроскоп с очевидностью показывает, что как только у тебя началась малярия, в крови обнаруживается плазмодий; исчез плазмодий — нет малярии. Или: возник туберкулезный процесс, сифилис, тиф, дифтерит, сейчас же находится «виновник» в виде какой-нибудь спирохеты, палочки Коха и так далее. Мало того, в местах, наиболее пораженных болезнью, микроб оказывается почти всегда в наибольшем количестве, а введение его культуры в здоровый организм действительно вызывает заболевание. Неудивительно, что за «болезнетворным» микробом прочно утвердилась репутация единственного виновника всей цепи патологических явлений. Понимаешь?

Ридан взглянул на дочь — Анна вся была внимание.

— Ну, вот. Взгляд этот не подлежал бы сомнению, если бы мы не наталкивались то и дело на некоторые странные факты. Например. Микробы есть, мы их находим в организме, а болезни нет и она так и не возникает. Или, наоборот, что бывает редко, но бывает: есть болезнь, а микробов, которых считают возбудителями этой болезни, мы не находим, хотя обычно в подобных случаях они легко обнаруживаются, — на этом мы, можно сказать, собаку съели… Или такие случаи: человек болен и явно погибает. Симптомы болезни стандартны и ярко выражены. Микробы в нем кишат. Все методы лечения использованы, но пресечь болезнь не удается. Как говорят в таких случаях, «врачи отказываются лечить». И вот, когда человек уже почти мертв, предельно истощен, обессилен и отдан на растерзание микробам, вдруг наступает перелом, процесс «сам собой» прекращается, и болезнь уходит, а с нею исчезают и микробы. Инфекционные заболевания часто поражают здоровяков и щадят людей хилых, слабых, живущих и работающих в аналогичных условиях.

Возьмем, наконец, самый простой факт: ведь почти каждая инфекционная болезнь, за немногими исключениями, кончается выздоровлением — даже, если человека и не лечат. Проходит стандартный цикл явлений и болезнь прекращается. Почему бы это? В таких случаях говорят, что организм «сам справился с микробами». Но если болезнь состоит в том, что микробы размножаются и разрушают организм, то почему же этот организм не уничтожил микробов в самом начале, когда их было мало, а позволил им размножиться, произвести все обычные разрушения, а тогда ополчился на них? Подобных таинственных фактов много. Встречаясь с ними, мы, конечно, придумываем в каждом таком случае достаточно правдоподобное объяснение, всегда чисто спекулятивное, лишенное какой бы то ни было научной ценности. Да и как может быть иначе! Мы так мало знаем…

— Погоди, папа, — прервала Анна, решительно вычеркивая что-то в блокноте. Она ни на минуту не забывала своей двойной роли — заинтересованного слушателя и редактора — критика будущего доклада отца. Главная цель — конспект, который она составит. Он поможет упростить доклад. — По моему ты начинаешь отклоняться… Что же означают эти загадочные факты?

— Правильно, Анка, отвлекся. В этом — главная опасность… Нужно избегать лишних подробностей: это ведь я — для коллег… Итак. О чем говорят эти факты? Во-первых, — о том, что наши представления о роли микробов неверны. Нельзя все валить на них. И во-вторых, — что существует еще какой-то неизвестный нам фактор, играющий, очевидно, более значительную роль в развитии болезненного процесса, чем микробы. Мы стали искать его в той сфере организма, которая управляет всеми функциями — в нервах. И — нашли… Тут я расскажу об этом знаменательном событии, ты уже знаешь о нем (Анна кивнула головой и, диктуя себе вслух, записала: «Опыты: шарик в мозге, подтравливание нервов»)… Это очень важный этап. Мы доказали, что одним только механическим или химическим воздействием на нервы можно пустить в ход процесс, который приводит к появлению всех болезненных симптомов, какие только нам известны. Тем самым мы впервые раскрыли тайну болезни вообще, узнали, какова природа этого процесса, какие силы его организуют. Стала понятной и роль микробов в инфекционных болезнях…

Легким движением руки Анна остановила отца и снова побежал ее карандаш по блокноту. Ридан воспользовался паузой и налил себе полстакана крепкого чаю из маленького чайника. Излагая свои мысли, Ридан непрерывно двигался, ходил по комнате, жестикулировал, отхлебывал чай из стакана, зажатого в руке так, что длинные пальцы его почти смыкались с ладонью.

Анна подняла голову.

— Ну, дальше. Теперь — какова роль микробов.

— Микроб, конечно, может быть и бывает инициатором болезни, так как он действительно вводит в организм какое-то новое химическое вещество, которое вызывает своеобразную нервную реакцию на одном из участков всей системы. Как правило, яд, внесенный микробом, по своей силе и качеству не доставляет нервам особых хлопот, выходящих за пределы их обычных, нормальных функций, и на этом скрытый процесс заканчивается, не приводя ни к каким болезненным проявлениям. В противном случае нервная сеть на этом участке перенапрягается в тщетных усилиях ликвидировать враждебное вторжение, и — ломается. Приобретает какие-то иные, искаженные функции. Вот это и есть истинное начало болезни. Нервная сеть связана, как единая электрическая сеть страны. Начинается своеобразная цепная реакция перестройки нервных функций. Что именно происходит при этом внутри самих нервов, мы еще не знаем. Во всяком случае, обычное равновесие в системе нарушается, создается новая картина нервных отношений, при которой болезнь — это уже «нормальное» состояние организма. Тут-то и появляются воспаления, язвы, отеки, опухоли и прочее — все то, что мы называем объективными симптомами болезни. Их теперь организует сама нервная система без помощи микробов.

— А все-таки микробы во всех очагах болезни оказываются, — перебила Анна. — Откуда же они берутся и чем там занимаются?

— Как — чем занимаются?! Живут, благоденствуют, плодятся! — вскричал Ридан. — Анка, милая, ты же знаешь, что в природе единственное назначение всего живого — сохранение и умножение своего вида. А как, скажи пожалуйста, бацилла Коха могла бы вообще существовать в природе, если бы был невозможен тот своеобразный процесс в организме, который мы называем туберкулезом? Ведь только он один создает среду, где эта бацилла может жить и размножаться… О!.. Нашел!..

Все еще держа в руке стакан с давно остывшим чаем, Ридан дважды возбужденно прошагал по дуге вокруг стола и снова остановился перед Анной.

— Да, нашел. Несомненно! Знаешь, что такое инфекционная болезнь? Это — способ существования болезнетворных микробов! Приспособление! Ну, конечно!.. В здоровом организме болезнетворные микробы размножаться не могут, там нет для них подходящих условий. Но они присутствуют. Мы их вдыхаем с воздухом, которым дышим, поглощаем с пищей, носим на поверхности тела… Они присутствуют и ждут. И вот, при каких-то обстоятельствах, нам неизвестных, они получают возможность совершить этот незаметный толчок, пустить в ход механизм специфической нервной перестройки. Конечно! Их биологическая миссия выполнена. Процесс неизбежно приведет к распаду тканей, воспалениям — словом, к появлению в организме очагов такой среды таких условий, какие необходимы для развития новых поколений этого вида микробов. Они немедленно заселяют очаги и начинают бешено размножаться. А может быть… даже…

Ридан снова замолк, многозначительно поглядывая на Анну, и она уже видела, как блестит в его беспокойных глазах какая-то новая, неожиданная мысль.

— Очень возможно… Очень возможно… — повторял он, все более уверенно. — Что в этих очагах… микробы не только размножаются… но и… держись, Анка… зарождаются!

— Как зарождаются? Без помощи себе подобных?!

— Без. Их формирует среда, специфические условия… Это ведь клетки…

— Ну, знаешь… — Маленькая буря вскипела в душе Анны. Она быстро подавила возмущение, — пора привыкнуть к парадоксам отца, в конце концов, это его обычная манера… Но что будет, если он выскажет эту, только что родившуюся идею о самозарождении микробов перед учеными! Этим он погубит себя… Тут Анна снова (уже не раз это случалось в последнее время) почувствовала себя «старшей» в их содружестве, — ведь только ей он способен так свободно раскрывать свои творческие устремления, и только она может предостеречь его от опасного увлечения…

— Ладно, Анка, — успокоил ее Ридан. — О самозарождении можешь не записывать… Такая мысль не забудется. Я почти уверен, что она верна, она многое может объяснить… А пока оставим ее… Итак…

— О нервах и микробах довольно. Все ясно, — вставила Анна.

— А что ясно?

— Что болезнь организуют нервы, а микробы только толкают их на это, а потом пользуются результатами.

— Чудесно! — рассмеялся Ридан. — Значит доходит! А отсюда вывод: когда мы приступаем к лечению, что происходит всегда после появления симптомов, то есть когда механизм болезни уже пущен в ход — борьба с микробами становится бессмысленной: она не может прервать болезнь. Другое дело, если мы каким-либо способом нарушим тот ненормальный нервный режим, который ее организует. Тогда болезнь потеряет почву и прекратится, а организм сам в два счета вышвырнет всех микробов.

Ридан замолк: как «аудитория»? Анна взглянула на отца и улыбнулась. Она давно чувствовала, что во всем этом теоретическом построении не хватает главного: убедительных доказательств. Без них нечего и думать об успехе новой теории.

— И это можно сделать? — спросила она.

— Не только можно, но это уже делается. — Ридан рассказал, как Дубравин и Данько лечили маляриков «массажем» спинною мозга.

— А есть и другие подобные же опыты? — все более заинтересовывалась Анна.

— Да, конечно. Мы уже нащупали несколько способов таких воздействий на нервную сеть, которые позволяют решительно менять сложившиеся в ней ненормальные комбинации. Кроме «массажа» нервных центров, мы применяем, например, так называемую «блокаду» — временное выключение какого-либо участка нервной сети посредством анестезии его новокаином. Результаты прямо поразительные. Вот сейчас покажу тебе…

Ридан принес из кабинета толстую папку и раскрыл ее.

— Тут собраны клинические протоколы наблюдений над больными, к которым мы применяли этот метод лечения. Смотри, вот двадцать два больных язвой желудка и кишок. Всем им был введен новокаин в область поясничного узла нервных путей, около почек. А через несколько дней у всех больных исчезли боли, желудочный сок стал нормальным, — словом, они поправились. Видишь: «Выписан в хорошем состоянии», «Выписан»… «Выписан»… «Выписан»…

А вот проказа. Ты ведь знаешь, это страшная и таинственная болезнь! Медленно и незаметно подкрадывается она к человеку, годами живет в его организме, ничем себя не проявляя, а потом, так же медленно и неотвратимо, шаг за шагом, в строго постоянной последовательности поражает все органы. Больные проказой изолируются от общества в особые коллекторы — лепрозории, откуда почти никогда не возвращаются. С глубокой древности люди старались победить или хотя бы понять проказу. Микроб ее был найден в прошлом столетии, культура его была выделена. Но это не помогло ни выяснить механизм болезни, ни победить ее.

Начав исследовать проказу с нашей точки зрения, мы прежде всего обратили внимание на строго постоянный порядок поражения органов человека. Он оказался очень похожим на порядок распространения процесса после операции с шариком. Одно это сходство говорит о том, что тайна проказы лежит в нервной природе организма.

Мы испытали «блокаду» на нескольких десятках прокаженных. И вот смотри результаты: общее улучшение самочувствия, язвы заживают, отеки проходят, чувствительность тканей восстанавливается, судорожно сведенные и не разгибавшиеся уже годами пальцы, начинают двигаться. Болезнь уходит! Навсегда ли — трудно еще сказать. Проказа медлительна и коварна. Нужно много лет, чтобы проверить результаты.

Анна уже восхищенными глазами следила за мелькающими перед ней листами «историй болезни».

— Дальше — сепсис, так называемое «заражение крови». Принято думать, что сепсис с его высокой температурой, болями в суставах, отеками — это результат деятельности микробов, попавших в кровь и распространившихся по кровяному руслу. Поэтому сейчас же организуется облава на этих микробов: в кровь вводится дезинфицирующее вещество, например, ляпис. Однако это не дает надежных результатов. Заражение бывает местным и скоро проходящим, но нередко этот процесс, как говорят медики, «генерализуется», то есть распространяется на весь организм и в течение нескольких часов приводит к смерти. Бывают случаи сепсиса, необъяснимые с точки зрения общепринятой теории, когда в крови никаких микробов не оказывается; и еще большей загадкой представляются те случаи, когда присутствие микробов в крови не вызывает заболевания. Теперь для нас ясно, что сепсис обусловливается совсем не распространением микробов в крови, а распространением своеобразного вида возбуждения внутри нервной системы, причем начаться это возбуждение может с любого пункта организма. Применение «блокады» и тут дало хорошие результаты.

— Постой, папа, — Анна задержала руку отца, готовую отложить в сторону пачку листков. — Тут совсем коротенькие записи, давай прочтем какую-нибудь. Может и для доклада что-нибудь пригодится.

— Пожалуйста, возьмем любую. Ну, вот эту, например. Читай.

Внимательно, как бы проверяя правдоподобность записанного, Анна прочла вслух:

— «Больной П. Н., 32 лет. Поступил в клинику 23 января по поводу появления свища на месте оперированного ранее перелома ноги в нижней трети левой голени. Свищ гноится. Кожа вокруг воспалена, припухла, буровато-красного цвета. Зонд обнаруживает шероховатую, изъеденную кость.

3 февраля. Операция. Свищ рассечен, очищен. Кость выскоблена, рана зашита. Гладкое послеоперационное течение. Температура нормальная.

10 февраля. Все нормально. Швы сняты.

11 февраля. Температура поднялась до 39°.

12 февраля. Температура 39°. Рана вновь вскрыта.

14 февраля. Температура не спускается. Отек левого плечевого сустава Перемежающийся озноб. Резкое ухудшение общего состояния.

19 февраля. Сильная желтуха. Сильные боли во всех суставах. Пульс — 110. В крови — стафилококк.

21 февраля. Состояние очень тяжелое. Все признаки сепсиса.

22 февраля. В вену введено 300 кубических сантиметров раствора ляписа…»

— Видишь? — перебил Ридан. — Это обычная попытка истребить стафилококков в крови. Дальше.

— «23 февраля. Незначительное улучшение общего состояния.

25 февраля. Вновь сильное ухудшение общего состояния. 27 февраля. Вторичное вливание ляписа.

Никакого эффекта. В ближайшие дни дальнейшее ухудшение. Боли во всех суставах. Резкая желтуха. Больной очень слаб. Бредит. Картина тяжелого стафилококкового сепсиса.

6 марта. Сделана «блокада» симпатического нерва. Введено 150 кубических сантиметров раствора новокаина.

7 марта. Значительное улучшение состояния. Боли в суставах меньше.

8 марта. Боли настолько незначительна, что больной свободно двигает руками и ногами. Желтушность уменьшается. Температура нормальная.

12 марта. Быстрое улучшение общего состояния и самочувствия. Свищ заживает. Гноя нет.

26 марта. Разрешено ходить. Свищ почти зажил. 6 апреля. Выписан совершенно здоровым»…

Анна взглянула на отца с такой радостно-удивленной улыбкой, как будто только что вот тут, перед ней, произошло это удивительное исцеление больного.

— Чудеса? — улыбнулся и Ридан. — Да, не просто было найти эти приемы лечения. Ведь далеко не всякое воздействие на нервы может помочь больному организму. Нужно подействовать так, чтобы только на время изменить нервные связи, но ничего в них не сломать, не разрушить: ведь всякое, даже малейшее нарушение нервной сети и на периферии и в центрах может оказаться тем незаметным толчком, который пустит в ход страшный механизм болезненной перестройки функций в нервной системе… Как видишь, самые корни так называемых «болезней» пока остаются чрезвычайно неопределенными. Но зато мы теперь впервые имеем общее представление о механизме всякого заболевания, знаем, где именно, в какой среде организма происходит болезненный процесс и куда следует направлять наши усилия, наши средства борьбы с болезнями. А это значит, что победа над преждевременной смертью, победа над старостью — вопрос времени!

— И над старостью? Да разве старость — болезнь?

— Болезнь, Анка! — радуясь изумлению дочери, воскликнул Ридан. — Болезнь! Нужны, конечно, «вещественные» доказательства? Пожалуйста. Идем!

Огромными своими шагами он направился в коридор института. Анна почти бежала рядом. По узкой лестничке они спустились вниз, и Ридан постучался в дверь Тырсы. В комнате послышалась возня и какое-то неопределенно-вопросительное ворчание.

— Это я, Тырса. Дайте-ка ключ от зверинца.

Дверь медленно открылась, и заспанный, в неизменной ермолке на голове, хранитель животных, хмуро взглянув на пришедших из-под густых серых бровей, сам направился к зверинцу. Он явно не одобрял всех этих жестоких операций, которые Ридан и его сотрудники проделывали над ни в чем неповинными и совсем здоровыми животными. Тырса хотя и выполнял с необычайной тщательностью все распоряжения «сверху», но решительно держал сторону бессловесных жертв. Не отдавая ключа, он сам открыл дверь своих владений и, пропустив посетителей, остановился у порога.

Ридан подошел к одной из низких широких клеток и включил висящую над ней лампочку. В углу клетки на соломе лежала небольшая тощая собака. Щуря от яркого света слезящиеся глаза, она медленно подняла морду и вновь опустила ее на лапы.

— Ну вот, смотри… Ты знаешь, сколько лет вообще живет собака?

— Знаю. Лет одиннадцать-двенадцать, — ответила Анка.

— Верно. Ну определи, сколько приблизительно лет этому псу. Эй, Мурзак! Иди сюда! — позвал Ридан.

Собака повиляла хвостом, затем нехотя поднялась сначала на передние ноги, потом на задние, потянулась, зевнула и подошла. Тусклая неровная шерсть висела на ней клочьями, на боках пробивались лысины, морда была почти седая.

— Старик, — решила Анна. — Лет… девять, десять?

— Так. Теперь иди сюда.

Когда Ридан щелкнул выключателем у другой клетки, в ней уже вертелась юркая собачонка такого же роста, как и первая. Она бегала вдоль передней решетки, повизгивая и усиленно виляя хвостом.

— Это Валет. Ах ты, паршивец! — Ридан, просунув руку в клетку, потрепал морду собаки, обнажив ее ровные белые зубы.

— Ну, это щенок, — уверенно сказала Анка. — Года два?

— На этот раз правильно. А теперь удивляйся: Мурзак и Валет — родные братья, одного помета, им обоим около двух лет.

— Да неужели?! В чем же дело?

— А в том, что когда Мурзаку было восемь месяцев, мы ему ввели капельку эмульсии мозгового вещества в седалищный нерв. И больше ничего! А Валета оставили для контроля. С тех пор прошел только один год. И вот тебе результаты. Мурзак «здоров» в общепринятом смысле этого слова. Это нормальный старик; ест и пьет он, сколько полагается, пищеварительный аппарат в порядке. Но все симптомы старости у него налицо. А теперь смотри сюда, — Ридан подошел к третьей клетке. — Это Сильва, самый интересный экземпляр, их сестра. Видишь, она выглядит значительно моложе Мурзака, но старше Валета. Ей была сделана сначала та же операция, что и Мурзаку. Она начала стареть гораздо быстрее и пять месяцев назад выглядела почти так же, как сейчас Мурзак. Тогда мы стали понемногу перетряхивать, перестраивать ее нервную систему. На Сильве, между прочим, нам удалось значительно усовершенствовать метод воздействия новокаином. И вот тебе результат, она молодеет! Все признаки старости проходят… Пошли, Анна, пусть этот мрачный страж продолжает спать, — добавил он, указывая глазами на долговязую фигуру Тырсы у входа.