Конец битниковского лета. В квартире так душно, что Элли ночует на балконе пожарной лестницы. Курит, смотрит на улицу внизу. Обитатели района, поэты и модники, чуткие к веяньям времени, носят бушлаты, мокасины и ярко-голубые рубашки поло. Они читают нерифмованные стихи про душевное смятение, выступают в кофейнях Гринвич-Виллидж под тихий атональный джаз. Керуак во Флориде после «На дороге» – Элли притворяется, будто прочла и высоко оценила эту книгу. В университет она ездит только на встречи с научным руководителем. За лето она добавила к диссертации целую главу и в десятый раз переписала вступление. Несколько дней назад научный руководитель, доктор Мередит Хорнсби, позвонила и пригласила ее обсудить новый материал.

По пути в поезде Элли пишет в блокноте. Теперь она не сочиняет длинные письма-репортажи (на которые мама отвечала короткими аэрограммами с припиской «Папа тебя целует» в конце), а изливает себя в длинных перечнях технологий, используемых при подделке картин. Рецепты грунтов, способы удалить верхние слои, сохранив характерные кракелюры. Затем есть способы состарить полотно, например изобразить «мушиные пятнышки» – смешать эпоксидную смолу с темным пигментом и нанести булавкой, чтобы получился правдоподобный рисунок. Мух привлекает сахар в лаке, так что точки на обратной стороне полотна создают впечатление, будто оно десятилетиями лежало забытое на чердаке. Или пометки синим мелом на задней стороне рамы, обычно стертые рукой, наводящие на мысль о прошлых аукционах. На некоторых покупателей такое действует безотказно: для них это зримое доказательство, что они благодаря своему чутью раскопали неведомый шедевр, новая лестная самооценка, извлеченная из складок истории.

Хотя Элли встречалась с несколькими потенциальными заказчиками, она уже несколько месяцев ничего не реставрирует, и это начинает ее угнетать. Трудная реставрационная работа отвлекла бы от волнующих воспоминаний о том, как она воссоздала полотно де Вос вплоть до последнего мазка. Покуда Габриель ищет подходящего покупателя, картина хранится на складе в Челси. Примерно раз в неделю Элли разрешается ее изучать. Она забирает ключ у продавца в булочной чуть дальше по улице и час-два разглядывает картину под лампой. Делает заметки насчет колорита, композиции, характера мазков. Элли не сказала Габриелю, что Саре де Вос посвящена новая глава в ее диссертации. Понятно, что рискованно привлекать внимание к недавно украденной картине, которая никогда не экспонировалась в музеях. С другой стороны, может быть, подделку не обнаружат в ближайшие сто лет. А она тем временем тихонько вернет Саре де Вос заслуженную славу.

Площадь перед университетом заполнена молодежью, компании курят на каменных ступенях Библиотеки Лоу, на каждом клочке залитого солнцем газона расположились отдыхающие студенты. Глядя на них, Элли вспоминает, сколько времени провела взаперти у себя в квартирке и насколько Бруклин – совершенно другой мир. Она проходит через тенистый двор перед факультетом истории искусств и поднимается на верхний этаж в кабинет Мередит Хорнсби. Элли тихонько стучит в открытую дверь. Меридит за столом, читает и курит. Первая женщина, получившая штатное профессорское место на факультете, она одевается в стиле отважного первопроходца: темные блузки и блейзеры, плотные шерстяные брюки, ботинки на толстой подошве, похожие на альпинистские. Несмотря на такую обувь, Хорнсби едва ли много ходит пешком. Насколько известно Элли, она живет с мужем-археологом в Верхнем Вест-Сайде и никогда не ест в ресторане дальше, чем на Коламбус-Серкл.

Хорнсби поднимает взгляд – рука с сигаретой отведена в сторону. Элли чудится в ней сходство с Бетт Дэвис в конце фильма. Она говорит совершенно ровным тоном:

– Я читаю ваше новое вступление и главу. Вопрос: за что вы так злы на мир?

У Элли кровь приливает к лицу. Она делает глубокий вдох и садится в кресло напротив роскошного письменного стола. Сколько Элли знает Хорнсби, та всегда начинает так, с предупредительного выстрела, эпатажного вопроса, заданного без тени эмоций. Однако вопросы эти никогда не бывают риторическими – залезая в душу, Хорнсби хочет получить точный ответ.

Элли тянет время, оглядывая комнату – шкафы с искусствоведческими книгами вдоль стен, герани на подоконнике, запах «Честерфильда» и отсыревшей диванной обивки. В углу – стойка для зонтов, а в ней – больше зонтов и тростей, чем может быть у одного человека. Элли вспоминает, что, по чьим-то рассказам, Хорнсби великолепно играет в гольф.

– Я не уверена, что понимаю вас, – говорит она.

Хорнсби упирается локтями в стол и кладет подбородок на сплетенные пальцы.

– Глаголы, которые вы употребляете, наводят на мысль о диатрибе, а не о взвешенном доказательстве. Я их все подчеркнула. «Засвидетельствовать», «явить», «провозгласить», «ниспровергнуть традиционный взгляд»… Ваше вступление написано, как призыв на баррикады.

– Много веков картины Юдит Лейстер приписывали Франсу Хальсу. Я хочу восстановить равновесие.

– Для этого не обязательно писать в таких выражениях, будто тема вашей работы – движение суфражисток. – Хорнсби продолжает листать страницы, занеся над ними открытую авторучку, на случай если в глаза бросится опечатка. – И расскажите мне про главу о Саре де Вос. Первая женщина – член гильдии, вот все, что мы знаем. Однако вы утверждаете, что она училась писать пейзажи у отца и мужа, но в композиции у нее по-прежнему сказывается основная специализация – натюрморты. Откуда вы это взяли, если известна только одна ее работа?

Элли складывает руки на груди. Она не собирается сдаваться без боя и, хотя в горле стоит ком, силится сохранить ясность мыслей. Поначалу Хорнсби казалась ей союзницей, но с годами стало ясно, что профессор входит в число самых консервативных сотрудников факультета. Знаменосец старых традиций, одетая в шерстяные брюки.

– Я не только прочесала архивы, но и работала с самой картиной. Тонкая детализация наводит на мысль о натюрмортах и портретной живописи, однако видны и пейзажные методики.

Хорнсби роняет руки на стол, ладонями вниз.

– Здесь? В Нью-Йорке?

Элли кивает.

– Почему я о ней не знаю? Она в Музее Фрика?

– Нет, в частном владении. Я не могу назвать хозяина, потому что подписала соглашение о неразглашении.

– Кто вас с ним свел? Габриель Лодж? Я знакома с этим британским хлыщом много лет и не поверю, что он утаил бы от меня нечто подобное. Именно я посоветовала ему обратиться к вам по поводу реставрации…

Есть опасность, что возмущенная Хорнсби начнет наводить справки или позвонит самому Габриелю. Чтобы уменьшить риск, Элли говорит:

– Нет, не он. Я увидела картину в ходе реставрационного проекта. Мистер Лодж ничего о ней не знает.

– И что, она просто висит у хозяев в гостиной, как портрет дедушки с охотничьими собаками?

– Примерно так.

Хорнсби смотрит на Элли чуть недоверчиво, затем, облизнув палец, переворачивает страницу диссертации и качает головой.

– Должна ли я понимать, что вы получили разрешение включить в диссертацию фотографию картины? Потому что как иначе вы подтвердите свой детальный анализ живописной техники?

Элли закидывает ногу на ногу. На ней легкое ситцевое платье, и она чувствует себя почти голой по сравнению с Хорнсби, которая выглядит так, будто только что вернулась из Швейцарских Альп, а не из кафе на Верхнем Бродвее.

– Не уверена, что смогу получить разрешение, – говорит она.

– Следующий вопрос. Вы ставите де Вос на одну доску с Лейстер и Рюйш, у которых десятки картин в музеях.

– Она не просто первая женщина, принятая в Гильдию святого Луки, – отвечает Элли. – Она – единственная, насколько мы знаем, барочная голландская художница, когда-либо написавшая пейзаж. Обстоятельства позволили ей пересечь границу мира, в котором главенствовали мужчины. Она была первопроходцем, и должны существовать другие ее картины.

– Да, но…

Элли перебивает Хорнсби, от досады ее австралийский акцент делается заметнее:

– Мы всегда считали, что у голландцев пейзажи писали только мужчины, потому что женщины занимались дома стряпней. Но что, если Сара и ее муж работали на пару? Вместе отправлялись на природу писать ландшафты?

Хорнсби затягивается сигаретой, недовольно морщится:

– Это домыслы. Что говорят архивы?

– Что Сара с мужем были в долгах, что их исключили из гильдии и что у них умерла дочь. У картины атмосфера аллегории – печальная девочка стоит босиком на снегу.

– Да, я прочла описание. Картина датирована и подписана?

Элли мотает головой и смотрит на ботинки Хорнсби под столом.

– Авторство известно достоверно, потому что картина все это время находилась в собственности одной и той же семьи.

Мередит Хорнсби одновременно склоняет голову набок и выдыхает сигаретный дым.

– Вы кладете в основу диссертации обсуждение неизвестной художницы, от которой сохранилась только одна работа, никогда публично не выставлявшаяся. – Она качает головой. – Я не советую вам этого делать. По-моему, вы ставите не на ту лошадь. И, если хотите знать мое мнение, проецируете на эту женщину свои проблемы.

Элли смотрит на турецкий ковер и не чувствует ровным счетом ничего.

– Я так не считаю, – говорит она.

Хорнсби тушит сигарету, встает, разглаживает шерстяные брюки.

– Элинор, вы сами знаете, что это непростая профессия для женщины.

Элли ощетинивается при звуке своего полного имени: это покровительственная тактика, к которой на ее памяти прибегали монахини, священники и собственный отец, когда хотел выразить недовольство.

Хорнсби подходит к книжному шкафу и снимает с полки свою тоненькую монографию о Вермеере.

– Когда все мои коллеги-мужчины были одержимы Итальянским Возрождением, я проскользнула с черного хода, занявшись Голландией. Я была для них диковиной, да, наверное, и остаюсь. Вы в том же лагере. Мы плывем против течения – потому что мы женщины и потому что наша наука очень мало знает о голландцах Золотого века. Мне повезло. Я вышла первой и отыскала в снегах Вермеера. А дальше он меня вытащил. – Она перелистывает страницы, ставит книгу на место и с новой энергией поворачивается к Элли. – Помимо того, что мне повезло, я каждое утро прихожу сюда раньше всех, и студентов у меня больше, чем у кого-либо из мужчин. Позвольте вам сказать, что битва за штатное место – кровавая потеха. Колизей. – Хорнсби подходит ближе и опирается на стол. – Вашей карьере не помешает, если вы найдете себе мужа на факультете. Это звучит цинично, но это правда. – Она складывает руки на груди. – Постарайтесь любыми средствами защитить диссертацию и перейти к следующему этапу вашей жизни. Невозможно сделать себе научное имя на малозначительной голландской художнице, от которой сохранилась только одна картина. Оставьте де Вос в примечаниях. Очень вам советую.

Хорнсби протягивает Элли стопку машинописных листов, исчерканных и исписанных.

Элли стоит, прижимая их к груди. Руки у нее дрожат, внутри клокочет желание швырнуть листки на турецкий ковер Хорнсби.

– Не думаю, что могу последовать этому совету. Я убеждена, что Сара де Вос была самой значительной художницей своего времени.

Хорнсби чуть слышно вздыхает.

– Если бы Диккенс написал всего одну книгу, никто из нас не знал бы его фамилии.

Элли отвечает с придыханием:

– А если бы выяснилось, что он написал еще десяток книг анонимно или под псевдонимом? Разве это не стало бы открытием века?

Хорнсби, застегивая блейзер, отвечает:

– Я была права. Вы злитесь. Это некрасиво.

У Элли такое чувство, будто она получила пощечину от викторианской дамы. Она сглатывает, смотрит на свои бумаги и медленно идет к двери.