Проводив гостей, я долго и бесцельно бродил по Переделкино. Сквозь прорехи в фиолетовых тучах посверкивали крупинки звезд. В воздухе пахло мокрой прелью и дальней гарью. Деревья, теряя листья, дрожали на ветру, как обиженные. Зазаборные собаки, лениво перебрехиваясь, информировали друг друга, что я для них не представляю никакой опасности. Сквозь редкие планки палисадов светились астры и гортензии. Кое-где почерневшие золотые шары безутешными снопами навалились на ограды. В канаве ворочались усталые осенние лягушки. Иногда из туч, мигая сигнальными огнями, вываливался самолет, похожий на подводную лодку с крыльями, и, утробно ревя, тонул за внуковским лесом.

«И в самом деле, как они летают?»

Стыдно признаться, но я жалел, что не предложил Неверовой остаться, даже вернулся к тому месту, где на асфальте еще темнело влажное пятно, напоминавшее очертаниями Австралию. Озорная девушка! Я свернул в дачный проулок. Поселок отходил ко сну. Окна в домах погасли, либо еле теплились синевой включенных телевизоров. Зато дача Ковригина светилась, будто огромный китайский фонарь, оттуда неслись музыка, застольный гомон и смех. Пахло шашлыком. Празднует! У ворот стояла служебная «Волга» Сухонина. Водитель спал за стеклом, откинув сиденье и выставив острый кадык.

Когда я вернулся в корпус, в холле никого не было, очередь к телефону рассосалась, «генеральша» легла спать и приглушила свет. Я заглянул под лестницу, надеясь увидеть вчерашнего ветерана и продолжить разговор, но там никого не оказалось. Чайника с успокоительным отваром у зеркала тоже не было.

– Угомонись! – высунулась из-за шкафа недовольная Ядвига Витольдовна. – Бар закрылся. Все легли. Ступай к себе!

– Иду…

– А эта твоя Гаврилова лучше, чем к кино. Так редко бывает. Почему она у тебя не осталась?

– Полюбила другого.

– Этого клоуна?

– Он актер…

– Какие же мы, бабы, дуры! Спокойной ночи, Юргенс!

Не успел я войти в номер и расшнуровать ботинки, в дверь постучали.

– Кто там?

На пороге стояли Золотуев и Краскин. Влад, как противотанковую гранату, держал в одной руке пол-литра, а в другой стакан. Лева прижимал к груди черно-серебристый VEF размером с обувную коробку.

– Здесь пили! – потянув носом воздух, определил бывший секретарь партбюро.

– И закусывали! – поддержал бывший женолаз.

– Вы чего? – спросил я.

– Сейчас будут повторять, – сообщил Влад.

– Что буду повторять?

– Узнаешь, идеологический диверсант!

– Ну, что, продинамила тебя твоя актриска? Зря кормил и поил, – хмыкнул Лева, глядя на неразобранную постель. – Говорили тебе, бери Розу – не пожалеешь!

– Никто меня не динамил. Я сам воздержался. Не в том настроении.

– Еще бы! Вся Москва гудит, – засмеялся Золотуев. – Ну, ты и дал, парень, стране угля, мелкого, но много! – Он поставил на стол бутылку.

– Я вообще-то спать собирался.

– Мы тоже. Хлеб остался?

– Остался.

– Давай! И посуду тоже…

– Зря ты воздержался! Секс – лучший антидепрессант. – Краскин сел в кресло, поставил на стол приемник и покрутил ручку, шаря по скрипучим волнам радиоэфира.

В комнате зазвучал голос беглого советского актера Юлиана Панича, рыдавшего в эфире очередную главу «Архипелага ГУЛАГ»:

«…Ах, доброе русское слово – острог – и крепкое-то какое! сколочено как! В нем, кажется, сама крепость этих стен, из которых не вырвешься. И все тут стянуто в этих шести звуках – и строгость, и острога, и острота (ежовая острота, когда иглами в морду, когда мерзлой роже метель в глаза, острота затесанных кольев предзонника и опять же проволоки колючей острота), и осторожность (арестантская) где-то рядышком тут прилегает, – а рог? Да рог прямо торчит, выпирает! прямо в нас и наставлен!»

– Ядрено пишет, – кивнул бывший секретарь партбюро, разливая водку по стаканам. – И что не в глаз – то в бровь!

– Завидуешь! Как думаете, – Краскин с отвращением понюхал алкоголь, – это у нас когда-нибудь напечатают?

– Это – никогда! – покачал головой Золотуев, выпил и закусил корочкой хлеба.

Мы тоже маханули. Вкусовые рецепторы еще протестовали против грубого национального напитка, а пищевод уже благодарно теплел. Панич, наконец, отрыдал. В чуждом эфире пропиликала звуковая заставка – и пошли новости, которые, чередуясь, читали мужчина и женщина. Голоса у дикторов были хорошо поставленные, но с какой-то особой антисоветской гнусавинкой. Я узнал много нового и интересного. Генсеку Андропову стало лучше, его отключили от аппарата искусственного дыхания, однако он еще привязан к клинике из-за ежедневных процедур гемодиализа. Резкое ухудшение у кремлевского лидера, оказывается, наступило из-за нервного потрясения, когда разразился скандал с корейским «Боингом», сбитым советскими ПВО.

– Думаешь, это мы его сбили? – усомнился Краскин.

– А кто? Илья-пророк молнией херакнул?

– Разве гемодиализ каждый день делают? – спросил я.

– Это нам с тобой раз в неделю будут делать. Сэкономят. А ему – каждый день! – уверенно ответил Лева. – Герантократы!

Мы выпили за омоложение Политбюро.

«…В Афганистане на мине, – гнусаво глумились дикторы, – подорвался советский бронетранспортер с целым взводом десантников, включая полковника Генерального штаба. Академика Сахарова, объявившего в городе Горьком бессрочную голодовку, стали кормить принудительно. Елена Боннэр просит защиты у мировой общественности…»

– Через задницу, что ли? – нахмурился Золотуев.

– Звери! – согласился Краскин.

– Странно, – заметил я, – взвод в бронетранспортер не влезет. В лучшем случае – отделение.

– Не цепляйся к деталям. Главное, наши мальчики гибнут! – вздохнул Лева.

– А полковник?

– Он за это деньги получает.

Дикторы не унимались: «…лидер «Солидарности» Лех Валенса объявил вчера, что Нобелевскую премию Мира передаст монастырю Свята Гура в Ченстохове…»

– Я бы себе оставил… – вздохнул Краскин.

– Ну и жмот!

– «…Судьба корреспондента «Литературной газеты» Олега Битова, бесследно исчезнувшего четырнадцатого сентября в Венеции, куда он по командировке прилетел на Международный фестиваль, остается неизвестной. По некоторым сведениям, Битов попросил политического убежища в одном из посольств, но информация пока не подтверждена никакими заявлениями беглеца. Он позвонил с неустановленного номера своему брату, писателю Андрею Битову, и сообщил, что с ним все в порядке. Мы связались по телефону с Андреем, он не подтвердил и не опроверг данную информацию».

– Знаешь Олега Битова? – спросил я Влада.

– Знаю.

– Мог сбежать?

– Мог.

– А я наши горы ни на что не променяю! – прослезился Краскин.

– Ну и мудак… Главное не горы, а люди!

Мы еще выпили за моря, горы, людей, женщин и девушек.

– «…Андрей Тарковский в письме, посланном на днях отцу, известному советскому поэту Арсению Тарковскому, так объяснил свое нежелание возвращаться из творческой командировки в Италию, куда его направило Госкино: «… Я не знаю, кому это выгодно таким образом толковать тяжелую ситуацию, в которой я оказался благодаря многолетней травле начальством Госкино, и в частности Ермашом – его председателем. Может быть, ты не подсчитывал, но за двадцать с лишним лет работы в советском кино около 17 лет я был безнадежно безработным. Госкино не хотело, чтобы я работал. Меня травили все это время, и последней каплей стал скандал в Каннах, где было сделано все, чтобы я не получил премию за фильм «Ностальгия»…»

– Это он папе пишет? – уточнил Влад.

– Папе.

– А такое впечатление, что человечеству… К нам, в Союз, из Венеции письмо идет недели две, если без задержки. Как оно на «Голосе Свободы» раньше оказалось?

– Не важно. Но премию он вроде как получил? – засомневался Краскин.

– За режиссуру, – вспомнил я. – А хотел Гран-при…

– Хотеть не вредно, – отозвался Золотуев. – Семнадцать лет простоя. Это сильно! Погоди, сколько фильмов Тарковский снял за двадцать лет? «Рублев», «Солярис», «Сталкер», «Зеркало»…

– «Иваново детство», – подсказал Краскин.

– Разве его?

– Его.

– Получается, пять картин.

– Шесть. «Ностальгия».

– Эта не считается.

– Почему не считается? За наш же счет снимал.

– Откуда ты, Лева, все знаешь? Выходит, один фильм в четыре года, – подытожил Золотуев. – Не так мало.

– Меньшов три снял, – добавил я.

– Что там Меньшов! Сам Бондарчук меньше снял.

– Не меньше! С «Красными колоколами» тоже выходит шесть, – возразил осведомленный Краскин, не пропускавший кинофестивалей. – А он на десять лет старше Тарковского.

– Зато Бондарчука не травят. В орденах, как в сбруе, – вставил я.

– Меня бы так травили, как Тарковского! – вздохнул опальный Золотуев и разлил по стаканам оставшуюся водку.

– А откуда все-таки у них письмо к отцу? Он его сначала радиостанциям, что ли, продиктовал, а потом папе отправил? – удивился Лева.

– Может, передал кто-нибудь? – со значением спросил я, глянув в глаза альпинисту.

– Тихо! – цыкнул Влад. – Начинается…

– «…Как нам сообщили из Москвы, там сегодня конфузом закончилась попытка исключить из партии за острую рукопись «Крамольных рассказов» лидера деревенской прозы, официального русского националиста Алексея Ковригина. Исключение инициировано по указанию генсека Андропова, которого возмутил рассказ, где он сам выведен в неприглядном свете. Рукопись была перехвачена КГБ во время попытки передать ее на Запад и положена на стол партийному лидеру, не чуждому изящной словесности. По некоторым сведениям, он сам сочиняет стихи в свободное от работы время. Однако, несмотря на беспрецедентное давление со стороны ЦК КПСС, решение об исключении на заседании парткома Московской писательской организации не прошло с перевесом всего в один голос. Имя смельчака нам выяснить пока не удается. Вероятно, персональное дело Ковригина будет теперь, когда генсек Андропов пришел в себя, разбираться на Политбюро. По непроверенным сведениям, писатель, не отдавший свой голос палачам русской литературы, уже задержан органами…»

– Понял? – хлопнул меня по плечу Влад.

– Что?

– За тебя, страдалец! Суши сухари!

– Только не зазнавайся! – предостерег Краскин.

«…В Ташкенте завершился Седьмой съезд писателей Азии и Африки, в котором принял участие член Политбюро ЦК КПСС Шараф Рашидов, ко всему прочему еще и плодовитый литератор, хотя по поводу авторства его книг высказываются сомнения. После окончания грандиозного банкета для развоза перепившихся писателей по отелям был отмобилизован весь городской парк машин «Скорой помощи»…»