– Егор-джан, – ласково спросил шофер, когда мы свернули с Можайского шоссе к Переделкино, – я тебе завтра не нужен?

– Ты мне нужен всегда! А что случилось?

– Заявление пойдем подавать.

– Куда?

– В Грибоедова.

– Ого! Там же всегда очередь. Мы с женой три месяца ждали.

– У ханер-папы все схвачено. Можно хоть завтра. Чрез две недели распишемся.

– А чего ж не завтра?

– Надо сначала в Степанакерт полететь, маму с сестрами привезти. Дел много: золото просили купить, подарки для всех, платье-шматье, фата-гата, таросики-маросики.

– Что?

– Подарки подружкам. У нас, клянусь, по-другому нельзя. Люди засмеют.

– А гулять где будете?

– Первый день в «Метрополе», второй день в «Арарате». Ханер-папа хотел в «Славянском базаре», но я сказал: только в «Арарате». Сам плачу, клянусь солнцем отца!

– Богатый, что ли?

– У родни займу. Потом отдам.

– С зарплаты?

– Придумаю что-нибудь.

– А что твоя будущая теща – пилить еще не начала?

– Вай, цав танем! Да ты что, Егор-джан! Она мне как мать! Все время кормит.

– Как будет теща по-армянски?

– Зоканч.

– Вот и заканчивай, Гарик, врать! Хороших тещ не бывает.

Мы проехали Самаринские пруды и свернули на горку, к магазину. Отстояв небольшую очередь, я купил бутылку «Фетяски» и имбирную настойку, на тот случай, если сухое вино девушку не проймет, а также взял полкило шоколадных трюфелей. На улице меня ждала печальная картина: наш «Москвич» без правого переднего колеса, скособочившись, стоял на домкрате. Невезучий во всем, кроме любви, Гарик поймал в покрышку гвоздь, а запаска, конечно, оказалась дырявой. Громко ругаясь по-армянски, он голосовал на обочине, буквально кидаясь под проезжающие автомобили и умоляя подбросить до Солнцева, где в шиномонтаже работал земляк, латавший ему проколы без очереди. Наконец остановился «козлик» с надписью «Мособлэнерго» и забрал бедолагу с двумя пробитыми колесами: между профессиональными водителями в ту пору еще существовало некое бараночное братство и для попавшего в беду сподвижника задаром могли сделать то, что лоху-автолюбителю или пешеходу, опаздывающему в аэропорт, стоило бы кучу денег.

– Егор-джан! – крикнул Гарик, уезжая. – Постереги домкрат! Сейчас вернусь, обещаю…

Я обошел «Москвич», подергал двери: мой нагорный мечтатель даже не запер машину, которая, как толстяк на тросточку, грузно навалилась на хлипкий домкрат с крутящейся ручкой. Любой подлец мог походя выбить опору, и автомобиль рухнул бы на асфальт – тогда вызывай «Техпомощь» и вставай на серьезный ремонт. Я глянул на часы: почти шесть. Гарик в лучшем случае вернется через час. Ждать я не мог. Половой императив легко победил заботу о сохранности социалистического имущества. Я дал рубль переделкинскому алкоголику Паше, спившемуся сыну лауреата Сталинской премии. Он брел с удочкой от Самаринских прудов и поклялся ждать возвращения водителя, никого близко не подпуская к редакционному «Москвичу». Паше можно было доверять: он часто сшибал у меня мелочь на пиво. Подхватив портфель с бутылками и пакет с заказом, я пошел в Дом творчества пешком.

Перед входом в старый корпус сидели, любуясь алым, бордовым закатом, Краскин и Золотуев.

– Это правда? – строго спросил меня Влад.

– Правда, – скромно ответил я.

– Надо отметить!

– Не могу.

– Заболел?

– Нет вроде.

– Завязал?

– С чего ты взял?

– Значит, женщина! – поиграл кустистыми бровями Краскин. – Зря ты Розку продинамил. Это же не баба, а нейтронная бомба!

– Только по любви, – вздохнул я.

– А мне ты даже не предлагал! – обиделся на альпиниста Золотуев.

– Она пьяных не любит.

– Значит, не проставишься? – вздохнул Влад, рентгеновским взором проницая мой портфель.

– Сегодня нет.

– Ты не гуманист.

– Он буржуазный индивидуалист, – уточнил Лева.

В холле, как обычно, выстроилась очередь к будке, за мутным стеклом угадывалось знакомое лицо в черной маске. Омиров давал сеанс телефонного обольщения, а насельники тихо бесились. Мое явление вызвало оживление, писатели смотрели на меня кто с уважением, кто с удивлением, кто с неприязнью. Иные перешептывались, видимо, недоумевая, почему я еще на свободе. Быстро же тайны закрытого парткома достигли лесов Подмосковья! Я было направился к лестнице, когда меня окликнула «генеральша», поманила пальцем и шепнула с видом заговорщицы:

– Юргенс, вам девушка звонила, спрашивала, в каком вы номере живете.

– Гаврилова? – с жаром воскликнул я.

– Тише! Она не представилась.

– Голос у нее какой?

Глупей мечтательного мужского вожделения, наверное, только наша вера в светлое будущее.

– Обыкновенный. Может, и Гаврилова. Но точно – не ваша жена, – тонко улыбнулась Ядвига Витольдовна.

– Почему вы так решили?

– У жен голоса обиженные. Когда ваша Гаврилова должна приехать?

– Скоро.

– Не беспокойтесь, я покажу ей, куда идти.

Благодушное, даже благожелательное отношение к дамам, навещающим писателей, – одна из давних традиций Переделкино. Литератор уединяется в Доме творчества не только для создания нового полнокровного произведения, но за тем, чтобы расправить крылья чувственности, слежавшиеся в семейной неволе. Без требовательного клекота либидо ничего путного сочинить нельзя. Вообразите, скольких шедевров лишилась бы мировая лирика, если, скажем, Байрон, Бодлер, Есенин, Блок или Рубцов были бы образцовыми мужьями! Конечно, к писателям в Дом творчества наезжали порой и законные жены, но, во-первых, это считалось дурным тоном, а во-вторых, часто заканчивалось грандиозными скандалами. Тут уж дежурные были начеку, стараясь всеми силами задержать внезапную супругу в холле, угощая чаем, выпечкой, свежими поселковыми сплетнями, пока предупрежденный писатель устранял улики сладкого одиночества. Впрочем, попадались и верные мужья, чаще всего горькие пьяницы, но и этим аскетам требовалось время – выгрести из номера пустые бутылки.

Один случай вошел в анналы. К прозаику Разлогову, автору знаменитой производственной трилогии «Плотина», «Турбина», «Свет пришел в тайгу», прикатила давняя зазноба, сама только-только сплавившая мужа в военный санаторий. Любовники пообедали и прилегли отдохнуть, как вдруг накатила жена, известная своей буйной ревностью. Сама почуяла или добрые люди донесли, теперь уже не докопаешься. Думаю, все-таки настучали. Творческая зависть – страшная вещь! Фурия влетела в холл, как раскаленное шипящее ядро влетает в осажденную крепость. Но опытная «генеральша» спокойно доложила, мол, супруг ваш откушал и пошел подышать хвойными запахами леса.

– Я подожду его в номере, – согласилась жена.

Но Ядвига Витольдовна с улыбкой объяснила, что, уходя на прогулку, прозаик по оплошности забыл сдать ключ на гвоздик.

– Дайте дубликат!

– Потерял предыдущий постоялец.

– Тогда я буду ждать здесь. Не проскочит!

– Ну, конечно, садитесь! – «Генеральша» вежливо предложила стул. – Отдышитесь. Простите, а вы всегда такая бледная?

– Что за чушь! У меня прекрасный цвет лица.

– Голубушка, на вас страшно смотреть! Сердце не жмет?

– Жмет… – прислушавшись к организму, ответила ревнивица.

– Виски давит?

– Давит…

– Я вызову медсестру.

Кликнули Нюсю, которая, сообразив, в чем дело, сразу повела даму в медкабинет, расчехлила тонометр, померила и ахнула: с таким давлением сразу в реанимацию везут.

– Ложитесь под капельницу! Немедленно!

– А долго капать?

– Час.

Минут через сорок, завершив начатое, выпроводив любовницу и наведя порядок в номере, Разлогов пришел в медкабинет, сел у кушетки и взял жену за беспомощную руку, в минуты ярости способную прицельно метать сковородки и утюги. – Милая, разве можно так нервничать из ерунды? Ты стала слишком мнительной…

– Прости, милый…

– Надо доверять друг другу.

– Конечно, я понимаю…

Писатель гладил жесткий «перманент» суровой супруги и наблюдал, как из перевернутого пузырька по тонкой трубочке в пронзенную вену бежит раствор безобидных витаминов. А спасительницам прозаик выставил потом ящик шампанского и заказал в «Праге» торт размером с колесо «Запорожца». Гулял персонал всего Дома творчества.

Я посмотрел на часы, ойкнул и метнулся в номер, не прибранный, как у всякого женатого мужчины, временно отбившегося от семьи. Холостяки в этом смысле гораздо аккуратнее. Попрятав и рассовав по углам разбросанные вещи, я вставил в каретку машинки чистый лист, сбоку определил Пруста и заложенный карандашом «Новый мир». Пусть Лета видит: здесь живет и работает настоящий писатель. Затем я застелил столик старой «Литературной газетой», вынул из пакета и порезал перочинным ножом сыр, докторскую колбасу, рыбу, высыпал на тарелку «трюфели», с трудом вскрыл перочинным ножичком банку печени трески и выставил на середину «Имбирную» с «Фетяской». Осмотрел натюрморт и залюбовался.

Спустившись в столовую, я выпил кефир и съел салат, взял положенные мне сосиски с тушеной капустой (вдруг шефы не покормили бедную Лету!), набрал хлеба и под завистливые взгляды писателей, сообразивших, что я жду даму, понес все это в номер. Добрая Лида на ходу бросила мне в тарелку нетронутую котлету. Вернувшись к себе, я красиво разложил на газете общепитовские приборы – выщербленные ножи и гнутые вилки, также принесенные из столовой. Еще раз осмотрел сервировку. Печень трески в круглой банке с отогнутой крышкой напоминала затейливый атолл в океане прованского масла. Чего-то не хватает… Ах, да – цветов! Выскочив на улицу, я в прозрачных сумерках собрал на газоне букет красных кленовых листьев и, прикрыв полой пиджака, чтобы не будить иронию собратьев, пронес в номер.

Войдя с воздуха, я ощутил в комнате пошлый запах колбасы и тушеной капусты, оскорбляющий чистые эротические помыслы, распахнул форточку и приоткрыл дверь – для освежающего сквозняка. Затем я вставил букет в фаянсовую вазочку, без дела стоявшую на шкафу, сел в кресло и закрыл глаза, вспоминая знаменитый кадр из фильма «Мелодия судьбы», где юная Лета по прихоти режиссера купается обнаженной в парном утреннем озере. И хотя ее долгая девичья нагота лишь угадывалась в рваном тумане, весь Советский Союз, не избалованный обнаженностями, ахнул и затрепетал, подростки бегали на картину по нескольку раз ради этой пятисекундной сцены. Я открыл глаза, вскочил, разыскал в чемодане располовиненную упаковку «Гималаев», стоившую мне семейной жизни, и сунул под подушку: актрисы внезапны в порывах, а настоящий мужчина в ответе за тех, кого приучил.

Теперь все!

Я вернулся в кресло и стал ждать. Кленовый букет трепетал на сквозняке, как большое багровое сердце.