А прошлогодняя история с Золотуевым закончилась феерически.

Поняв, что случилось, Влад схватился за сердце и потребовал водки. Его отчаяние понять можно. Ситуация чудовищная: секретарь партбюро поэтов надевает пальто заведующего отделом культуры горкома партии и уходит, не заметив подмены. Объяснить это творческой рассеянностью невозможно: украл или надрался. Но и Клинский спохватился лишь утром, видно, крепко погуляв на дне рождения Переслегина, о запоях которого ходили легенды. Однажды на грандиозном поэтическом вечере в Софии, после ночи, насыщенной стихами и коньяком «Плиска», он потерял равновесие и рухнул на четвереньки возле микрофона, уткнувшись лицом в сцену. Набитый зрителями зал академического театра ахнул. Но поэт встал, расправился и отчетливо произнес: «Я в грудь тебя целую, святая Болгарская земля!» Местный партийный лидер Тодор Живков, почтивший мероприятие присутствием, прослезился и наградил поэта орденом «Кирилла и Мефодия».

Я побежал за водкой в «Белград». Универмаг полчаса как открылся, но людей, приехавших сюда, на окраину Москвы, за югославским товаром, было уже полным-полно. Меж покупателей сновали спекулянты, из-под полы торгуя вчерашними дефицитами. Местные пенсионерки и домохозяйки шепотом предлагали места в самом начале очереди за товаром, который еще на прилавки не выложили, но слух уже пошел гулять по этажам. Другие специализировались на торговле алкоголем с ресторанной наценкой, так как винный отдел в «Белграде», как и во всей советской стране, открывался лишь в 11.00. Заплатив вдвое, я взял у интеллигентной старушки четвертинку «Пшеничной», а на закуску, причем даром, она выдала мне домашний пирожок с капустой – еще теплый. Я съел его на обратном пути. В одряхлевшем чреве социализма вызревал новый строй – жадный, хваткий, оборотистый…

Влад сидел в той же позе, одной рукой держась за сердце, другой закрыв лицо. Я налил ему стакан и выдал холодную котлету с соленым огурцом. Он безмолвно выпил, безжизненно зажевал, а потом дрожащим пальцем набрал номер, нацарапанный на бумажке. У несчастного секретаря партбюро поэтов было лицо сапера-двоечника, приступившего к разминированию.

– Алло, приемная?.. Это… это Золотуев Владислав Александрович… Да, конечно, подожду…

– Ну? – взглядом спросил я.

– Сейчас соединят. Т-с-с! Василий Константинович, это Золотуев… простите, я, знаете, вчера после бюро так торопился домой, что по ошибке… Мне страшно неловко…

Далее он только слушал, кивая, розовея и даже через силу улыбаясь.

– Понял! Буду! Спасибо! – Влад осторожно положил трубку на рычажок и, ликуя, повернулся ко мне. – Какой человек! Сказал – мы с вами, кажется, вчера оба очень торопились…

– Если он пил с Переслегиным, это вполне возможно.

– Какой человек! Мягкий, интеллигентный. В час мы встречаемся на площади Ногина. В метро. Он спустится. У них обед. Господи, есть же настоящие люди! – На радостях Влад допил четвертинку и с аппетитом доел котлету с огурцом. – От меня не очень пахнет?

– Раками воняет! – мстительно ответил я.

– Давай одеколон!

Изнывая, я принес едва начатый французский флакон, подаренный мне женой к 23 Февраля. Дефицитным одеколоном я пшикался экономно, но злодей Золотуев опрыскивался так долго, словно распылял дуст. В завершение он пустил длинную струю себе в рот и дыхнул на меня:

– Нормально?

– Более чем! – чуть не плача, отозвался я.

– У нас есть время?

– Есть.

– Я посплю часок.

…Без десяти час мы стояли в метро на платформе «Площадь Ногина», почти пустынной в это время дня. Через равные промежутки времени из тьмы тоннеля, ревя, вылетали голубые составы, со скрежетом останавливались и выпускали на платформу немногочисленных пассажиров, в основном столичных гостей, которые спешили наверх, в ГУМ, «Детский мир» и к достопримечательностям Красной площади. Перрон снова пустел. Только сельская бабушка, в оренбургском платке и плисовом жакете, скиталась туда-сюда, перекладывая с плеча на плечо тяжелый мешок. Заблудилась…

Вдоль перрона ходила дежурная в черной шинельке и красной шапочке. Она помахивала маленьким семафором, напоминающим круглое зеркало на длинной ручке, и подозрительно посматривала в нашу сторону. После взрыва в метро, устроенного армянскими националистами, все стали гораздо бдительнее. Но мы, хоть и таились за колонной, выглядели вполне респектабельно: Влад в дорогом финском пальто из распределителя и ондатровой шапке. На мне тоже была хорошая импортная куртка на меху, ее добыла жена, целый день отстояв в ГУМе.

– От меня водкой не пахнет? – снова спросил мнительный Золотуев.

– От тебя пахнет моим одеколоном, – с горечью успокоил я.

Мы ждали, неотрывно глядя на широкую лестницу, по которой должен был сойти к нам на платформу небожитель Клинский. Но он не появлялся. Наверное, какое-нибудь совещание затянулось. Мы еще раз осмотрели перрон: никого, кроме той же бабули, беседовавшей с бомжеватым хмырем в обвислом пегом пальто и кроличьей бесформенной шапке. Старушка, видно, выспрашивала, как попасть на вокзал. Однако мне бросилась в глаза одна странность: ботинки бомжа, черные, остроносые, на тонкой подошве, сияли непорочным глянцем. Такую обувь носят лишь те, кто перемещается в пространстве на машине – от порога до порога.

– Смотри! – Я толкнул друга в бок. – Это же Клинский!

– Где? Нет. Хмырь какой-то…

– А ботинки?

– Не похож, хотя… – заколебался Золотуев, несколько раз видевший партийного босса на совещаниях.

– Пальто на нем твое?

– Мое.

– А шапка?

– Не моя…

– Иди! Потом разберешься.

– Ну, я пошел…

Дальше все случилось, как в шпионском фильме. На пустой платформе сближались два человека: импозантный мужчина и бомжеватый субъект. Они сошлись на середине, обменялись рукопожатиями, затем шапками, потом шарфами и наконец пальто. На глазах изумленной дежурной бродяга превратился в солидного, номенклатурного гражданина, а импозантный Влад – в полубомжа. Преобразившись, они еще раз пожали друг другу руки, и Клинский державным шагом двинулся вверх, а Золотуев вернулся ко мне:

– Какой человек! Даже не упрекнул! – Его лицо светилось счастьем.

– Владик, – сквозь хохот спросил я, – как же ты шапку свою не узнал?

– А чем тебе не нравится моя шапка? – Он снял с головы замызганного кролика и любовно погладил. – Нормальная шапка, не хуже, чем у него…

– Кролики идут – бобры стоят… – заржал я, сползая вниз по колонне.

– Какие бобры? – обиделся поэт.

– С армянского радио…

– Молодые люди, может, вам наряд вызвать? – сурово поинтересовалась дежурная.

– Не надо. Уходим.

Был при Советской власти такой популярный анекдот: у армянского радио спрашивают, что это такое: кролики идут, а бобры стоят? Ответ внезапен: демонстрация трудящихся. Посланцы общественности, шагавшие по Красной площади 7-го Ноября с флагами и транспарантами, были по преимуществу в кроличьих ушанках. А члены Политбюро, стоявшие на Мавзолее, – в ондатровых или бобровых шапках. Только Суслов, как всегда, в своем сером каракулевом «пирожке». Теперь этот анекдот надо долго объяснять, но тогда, в начале 80-х, все смеялись как ненормальные, наливаясь праведным гневом. Простого человека в те годы куда больше бесила дефицитная шапка на голове начальника, нежели сегодня – реальная классовая несправедливость. Ныне, когда сталелитейный гигант, детище двух пятилеток, почти даром достался вору в законе с невыговариваемой грузинской фамилией, анекдотов об этом никто не рассказывает и не пузырится от негодования. Куда идем? А главное – зачем?

Золотуев умер в 2006 году, едва отметив 60-летие. Лет за десять до смерти он плюнул на Москву, вернулся на родину, даже некоторое время возглавлял тамошнюю писательскую организацию. Будучи проездом в тех местах, я сходил на могилу со свежим крестом и венками, еще не выцветшими. Общие знакомые рассказали: после двух инсультов и пяти женитьб Влад почти не пил, разве – бокал-другой красного сухого для гемоглобина. Но это не помогло.