К моему приходу печатники уже собрали и закрепили форму на трофейной ротационной машине. Более того, они успели тиснуть пробные экземпляры, приправив, подточив и подтянув металл. Я с треском развернул пахнущий краской свежий номер. Мастер смены Константиныч, привыкший к придиркам Макетсона, поглядывал на меня настороженно. Как учили, сначала следовало осмотреть логотип. Все вроде на месте. Конечно, можно посмеяться, мол, куда он, логотип, денется-то? Однако всякое случается. В «Сельской жизни» однажды, черт знает почему, пропал обязательный для всех газет СССР призыв основоположников: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» – а он должен непременно стоять над названием органа. Грянул скандал. Наказали кучу народа – кого рублем, кого по партийной линии. Ошибка-то идеологическая – явное покушение на суть советской печати.

Затем я изучил выходные данные на четвертой полосе, в самом низу. Тоже не лишняя предосторожность. Лет двадцать тому назад главный редактор «Социалистической индустрии» лечился в Кисловодске. Утром, как обычно, испил он перед завтраком минеральной водички из источника, купил в киоске свежий номер родной газеты, оставленной временно на заместителя, глянул: а в выходных данных вместо фамилии главы органа пустое место. Почему? Понятное дело: сняли с должности. Как говаривал Людоед у Шварца, человека проще всего съесть, когда он болеет или в отпуске. Главред тут же у киоска рухнул с инсультом, а потом выяснилось: верстальщик спьяну строчку потерял.

На всякий случай я наискосок просмотрел все полосы. Вроде бы порядок. Вот только рубрика «Наши юбиляры» на зеленой подложке чуть сместилась, но в пределах допустимого. Фотография Кольского темноватой получилась, но это при ротационной печати обычная история. Я строго глянул на мастера, он виновато отвел глаза, надеялся: не замечу. То-то! Макетсон бы их сейчас всех построил, прочитал нотацию, заставил переливать форму, а это на круг два часа. Метро закроется, смену будет развозить издательский автобус, и значит, кто-то доберется домой глубокой ночью. Ради чего?

– Снимок надо высветлить!

– Сделаем!

– Ну смотрите у меня!

Я великодушно вынул из кармана ручку и написал в правом углу первой полосы «В свет!».

Ликуя, печатники подтянули болты, и, содрогнувшись, трофейный ротатор выплюнул наши две тысячи экземпляров со скоростью преждевременного семяизвержения. Половину тиража сразу же унесли в экспедицию: завтра разошлют подписчикам. Оставшиеся газеты сложили в три пачки. Я пытался вызвать по внутреннему телефону Гарика, но в дежурке его не оказалось, пошли искать по этажам. Чтобы скрасить мое ожидание, типографский пролетариат на радостях, что освободился, налил мне портвейна и вручил пробный оттиск послезавтрашней «Литературной газеты», печатавшейся на той же машине. Наконец явился пропавший шофер, он шел расслабленной походкой, улыбаясь, как идиот.

– Ты где болтался?

– Если скажу, Егор-джан, не поверишь…

– Накладную взял?

– Обижаешь.

Мы потащили пачки к выходу, предъявили накладную вохровцу, и тот, нацепив очки, долго исследовал бумажку, точно мы выходили из Алмазного фонда с мешком бриллиантов. Наконец страж, пересчитав пальцем пачки и вздохнув, как будто совершал должностное преступление, пропустил нас. Бросив тираж в багажник, мы двинулись в обратный путь. Утром Гарик сделает официальную развозку: райком, горком, ЦК, Книжная палата, творческие союзы… Полсотни экземпляров мы всегда оставляли для авторов, остальное отдавали в Дом литераторов на реализацию – по две копейки за газету, чем с удовольствием занимался Козловский, а Данетыч брезговал.

Шел одиннадцатый час, Москва померкла. Машин на улицах было немного, а прохожих и того меньше. Народ после трудового дня убыл в свои спальные районы. Садовое кольцо обезлюдело и потемнело: витрины закрывшихся магазинов погасли. Светились лишь дежурные аптеки и редкие, как маяки, рестораны. Вдалеке справа мигала огнями телебашня.

Вспомнил я свои юношеские строки и подивился яркости отпущенного мне таланта. Кой черт понес меня в прозу?! Писал бы себе стихи и поплевывал, а теперь вот живи с этими непроходными повестями, как с рецидивирующим герпесом.

Сначала мы заехали в Дом литераторов, чтобы скинуть пачки в гардероб и взять у администратора ключи от редакции. Сотрудник «Стописа», уходя последним, сдавал связку на контроль. Козловский радостно принял розницу и стал, крохобор, пересчитывать газеты. Меж тем из ресторана, поддерживая друг друга, явились за одеждой два провинциальных писателя, судя по выговору, с юга России. Гардеробщик услужливо подал им пальто и шляпы, помог одеться и даже смахнул щеточкой перхоть, шепча что-то с видом заговорщика. Они выслушали с интересом и кивнули. Тогда Козловский, под неодобрительным взглядом Данетыча, воровато извлек из-под прилавка «самиздат» в бежевом ледерине. Хохлы полистали, пошептались и, сбросившись по пятерке, взяли экземпляр.

Редакционных ключей на контроле почему-то не оказалось. Выходя на улицу, я увидел в тамбуре письменников. Сблизив шляпы, они склонились над «самиздатом». Одного взгляда через плечо мне хватило, чтобы понять: у них в руках не что иное, как «Крамольные рассказы» Ковригина. Ай да Крыков, ай да сукин сын! Оперативно работают они с Фагиным!

Гарик ждал меня в машине.

– Чего так долго, Егор-джан?

– А куда ты торопишься? Сегодня понедельник – день тяжелый.

– Я у них дома теперь ночую. Неудобно перед старшими, если совсем поздно прихожу – просыпаются.

– Они же на даче?

– Вернулись.

– А где живет твоя Марго?

– На Сивом Овражке.

– В Сивцевом Вражке? – переспросил я. – Ничего себе! Где же ее папа все-таки работает?

– Как-то смешно называется… Мимо… Есть такая?

– Может, МИМО?

– Точно. А что это?

– Институт международных отношений. И кем же?

– Директором.

– Может, ректором?

– Во-во, клянусь солнцем матери, главным ректором работает…

Мы развернулись на пустой улице Герцена и через коротенький переулок подъехали к редакции. Возле посольства, сбоку от раскопа, стоял мощный тягач с широкой низкой платформой, с которой по железным сходням сползал на землю асфальтовый каток, похожий на огромный утюг. Один рабочий сидел за рулем «утюга» и озирался. Второй размахивал руками и орал страшным матом: «Правей, пожалуйста, бери, товарищ, правей!» Соскучившийся по новым впечатлениям, посольский постовой с интересом наблюдал за шумной разгрузкой. Дверь в редакцию оказалась заперта изнутри, я долго стучал, пока мне не открыл смущенный Макетсон.

– Я думал, вы утром авторские завезете… – смутился он.

– Сегодня рано подписались.

– А-а…

Мы занесли в залу оставшиеся газеты. Гарик бросился к телефону. Я огляделся: ответсек соорудил себе из двух кресел ложе, застелив старой портьерой, и, видимо, уже укладывался спать. На краю тумбы стоял приемник «VEF».

– Вы уже слышали? – таинственно спросил он.

– Что именно?

– Андропов вышел из комы, – сообщил Макетсон, кивнув на транзистор.

– Неужели? А чего вы в редакции ночуете?

– Я ушел от Гали. Вы же знаете.

– А Маша?

– Мама вернулась из профилактория. Уже обследовали. Теперь это быстро. Георгий Михайлович, как вы думаете, зачем меня туда вызывают? Всю голову сломал.

– Может, для отчета о проделанной работе?

– Шутите? – Он посмотрел на меня с тоской.

– Ну почему же?

– Гоните сюда ваш талон и двенадцать рублей шестьдесят четыре копейки. Завтра, пока будете с Ковргиным разбираться, Гарик за заказами слетает.

– А что так дорого? – поинтересовался я, отдавая деньги.

– Обещали сверх списка печень трески и двести граммов чавычи. Балуют.

– Есть за что.

Зайдя в кабинет, я посмотрел на часы: до одиннадцати оставалось пять минут. В окне было темно и пусто. Ни ноги! После нескольких долгих гудков Лета сняла трубку.

– Привет, – сказала она печально.

– Как бабушка?

– Лучше. Скоро выпишут.

– А что такой голос грустный?

– Нет настроения.

– Еще что-нибудь случилось?

– Я заявление по собственному написала. Игорь отказался. Будет судиться. Вот дурачок…

– А завтра?

– Завтра как договаривались. После семи.

– Я в старом корпусе. У меня тридцать седьмой номер.

– Найду. Мы там как-то у Катьки Марковой гуляли. Закуска за тобой. Я после халтуры страшно жрать хочу.

– Не волнуйся!

Макетсон лежал в креслах, накрывшись плащом, и при свете настольной лампы читал «Иосифа и его братьев».

– Спокойной ночи! – попрощался я.

– До завтра! Вам не кажется, что Томас Манн многословен?

– Об этом лучше с Торможенко поговорите. Я не стилист.

Тягач с платформой уехал, оставив возле посольства могучий каток, застывший у раскопа, словно подбитый танк перед бруствером. Когда мы через улицу Воровского выезжали на площадь Восстания, я увидел Золотуева. Он стоял неподалеку от Дома литераторов, обняв тротуарную липу. Как он тут оказался, гадать бессмысленно: перемещение пьяных в пространстве и времени – одна из самых темных тайн природы. Понимая, что Влада заберет в вытрезвитель первый же наряд милиции, я велел Гарику остановиться. Мы дотащили бесчувственного поэта до машины и запихнули на заднее сиденье.

– Не обрыгает чехлы? – засомневался шофер.

– Может.

– Вай ара, у нас так не пьют!

– У вас климат другой, – не очень убедительно возразил я.

Через пять минут мы уже мчались мимо Триумфальной арки, похожей на ворота от снесенной крепости.

– Куда мы едем? – на полпути очнулся Золотуев.

– В Переделкино.

– Правильно!