Я прошелся по комнате и выглянул в окно: со второго этажа хорошо просматривалась асфальтированная аллея, она прорезала осенний парк, и казалось, расступившаяся желто-багряная пучина обнажила полоску серого дна, по которому, как Моисей, шагал человек с посохом. Дальнозоркий с детства, я сразу узнал знаменитого поэта Омирова, любимца истомленных советских читательниц. На фронте он горел в танке, лишился зрения, поэтому носил широкую черную повязку, закрывавшую выжженные глаза и изуродованный нос. Дышал инвалид, шумно сопя и всхрапывая. Обычно слепой поэт сидел в своем номере, иногда выходил на прогулку в коридор, а в хорошую погоду – в парк, куда его отводила дежурная или поклонница. Шел он всегда ровно, четко, не оступаясь, не натыкаясь на деревья, урны и скамейки – сказывался многолетний опыт.

Почитательницы к нему ездили постоянно – все время разные. В основном то были неюные дамы с выпуклыми формами и девичьей мечтательностью в лицах. Иногда они оставались ночевать, даже гостили по несколько дней, благоговейно ухаживая за своим повелителем и вызывая недоуменную зависть полноценных мужчин-писателей. Некоторые, самые любопытные, вечером на цыпочках подходили к обитой черным дерматином двери и прислушивались, чтобы понять – чем же берет бабье племя инвалид войны?

– Ну что там? – спрашивали другие интересующиеся.

– Кажется, стихи читает…

– И только-то?

– Через дверь не видно.

Но ни разу ни одна гостья не заставала соперницу в номере, словно прибывали и отбывали они по жесткому графику, который поэт регулировал во время долгих бесед по телефону. Когда он занимал кабинку, в холле постепенно выстраивалась очередь, громко осуждавшая говорливого лирика. Но стоило кому-нибудь в раздражении поторопить Омирова, стуча по стеклу, как сопение слепца перерастало в угрожающий гневный храп, и претензии сразу заканчивались.

Я развесил в шкафу вещи, взятые с собой: три сорочки, брюки и легкий, как пух, серый австрийский пуловер с ромбами. Он был мне к лицу, и я собирался надеть его завтра с новыми финскими джинсами на свидание с Летой. Свитер и джинсы добыла Нина, отстояв жуткую очередь, кажется, в ЦУМе. Я вспомнил о брошенной жене с мстительной грустью: небось уже хватилась, ищет всюду мужа и отца! Ничего, пусть поищет, поволнуется: больше ценить будет. Интересно, как там Алена? Может, и не притворялась, вредительница, а на самом деле подхватила в детском саду вирус?

Разместив в шифоньере пожитки, я вынул из чехла машинку, поставил на стол, вскрыл упаковку финской бумаги, купленной в Литфонде по спецсписку, заправил лист в каретку, сел и быстро нащелкал первую фразу, которую придумал, трясясь еще в «пазике» «Москанализации»: «Пыльное городское солнце, запутавшись в проводах и антеннах, никак не могло скрыться за горизонтом. Я сидел в сквере на скамье и вдруг увидел женщину, способную одной походкой увести за собой из города всех мужчин, как крысолов с его волшебной дудочкой…» Здорово? Не очень. Точности не хватает. Дудочка, по Фрейду, – это фаллический символ, а речь, черт возьми, о даме!

Мне давно хотелось написать эротическую новеллу в духе «Темных аллей». Но я понимал: скорее напечатают мои многострадальные повести про дембель и райком, чем рассказ «про это». Почему-то Советская власть страшно боялась половой темы, хотя, по слухам, Брежнев был ходок и даже перед смертью говаривал медсестре, вынимавшей из его дряблой ягодицы иглу шприца: «Эх, вот бы я тебя, голуба, лет двадцать назад уколол бы так уколол!» Зато на Кубе, мне рассказывал консультант по латиноамериканской литературе, построили социализм с сексуальным лицом, и для тех, кому неловко заниматься любовью прямо на пляже при всех, открыли почасовые отели. Там с вожделеющих пар берут только за стирку постельного белья, а молодоженов по предъявлению свидетельства о браке и вообще пускают задаром, наслаждайтесь и размножайтесь. У нас же с этим беда: девушку в гостиницу провести – целая спецоперация.

Был даже такой случай во время съезда писателей. Делегатов, как обычно, поселили возле Кремля в «России», которая словно огромная беломраморная крепость спускалась уступами к Москве-реке напротив МОГЭСа, в свою очередь похожего на пятитрубный крейсер. Я однажды проплутал по этажам этого гигантского отеля час, отыскивая нужный номер и наматывая круги.

Конечно, многие литераторы, испытывавшие проблемы с местом действия, поспешили воспользоваться редкой возможностью и удовлетворить желания, требующие взаимного уединения. Писатели-делегаты отбывали утром на пленарное заседание во Дворец съездов, оставляя ключи своим озабоченным коллегам, не избранным на высокий форум из-за творческой невзрачности.

Молдавский рифмоплет Агей Чебатару (он почему-то считал себя большим румынским поэтом) великодушно пошел навстречу своему переводчику Пете Панюшкину, влюбившемуся в юную Ингу Швец, младшего редактора отдела национальных литератур издательства «Советский писатель». Но Агей строго предупредил: к пятнадцати ноль-ноль следует насытиться и отбыть, положив ключик, снятый с деревянной «груши», под коврик у двери номера. Однако Петя, будучи натурой страстной, увлекся отзывчивым телом Инги, и когда они наконец решили покинуть уголок любви, в дверь уже сердито барабанил другой Агеев переводчик – Леонид Гаврилюк, пришедший в отель с бутылкой коньяку и Мариной Ласкиной-Панюшкиной, детской сказочницей и ясно чьей супругой. Нетерпение Леонида понять можно: в 17.45 он должен был покинуть укрывище, как выразился бы Солженицын, и оставить ключ все под тем же ковриком. Пытливый читатель, конечно, спросит: как они прошли в гостиницу? Отвечу: на входе их хотел задержать бдительный швейцар, но они предъявили членские билеты СП СССР, объяснив, что карточку гостя забыли в номере. Тогдашнее советское общество писателям еще верило, и страж без звука их пропустил.

Наконец дверь под ударами открылась. Некоторое время две пары смотрели друг на друга в немом потрясении. «Сука!» – прервав молчание, взревел Петя. «Кобель!» – отозвалась Марина. «Лярва!» – застонал Гаврилюк, а Инга в отчаянии закрыла юное лицо руками, ибо Леонид давно и настойчиво звал ее замуж, обещая развестись с постылой женой, обозревательницей «Литературной газеты» Аллой Рощиной-Гаврилюк. Вчера Швец наконец ответила ему «да», – и они, не мешкая, скрепили договор о намерениях здесь же, в гостинице «Россия», в номере делегата и народного поэта Грузии Звияда Мордашвили, которого Гаврилюк тоже переводил. И теперь вот такой пассаж!

Может возникнуть законный вопрос: зачем же Леонид, получив заветное согласие от возлюбленного существа, повел на следующий день под тот же кров совсем иную женщину, а юная Инга Швец, собираясь замуж за одного, устремилась в гостиничную постель с другим мужчиной? Как это сочетается с моральным обликом строителя коммунизма? Да никак не сочетается. Темна, беспорядочна и малоизучена сексуальная жизнь советских людей. К тому же съезд проводился раз в пять лет, шел всего шесть дней, а хочется столько успеть, узнать, прочувствовать!

Недолго думая, соперники под отчаянный женский визг сцепились в мордобойном порыве, рыча и круша казенный уют: сломали мебель, сорвали гардины и побили посуду. Дежурная по этажу, прискакав на шум, вызвала милицию, срочно прибыл наряд, скандалистов скрутили и обезвредили. Тут же по горячим следам драчунов допросили как правонарушителей, а дам – в качестве свидетельниц, составили протокол с описью ущерба и повели задержанных в опорный пункт для определения меры пресечения.

Однако все это могло закончиться куда хуже, затянись составление протокола минут на пять-десять. Ровно в 17.45 делегат Чебатару под руку с немолодой, но еще вполне съедобной блондинкой подошел к своему номеру и вместо ключика под ковриком обнаружил распахнутую дверь. Агей метнулся в комнату, решив, что его обокрали, попятив финский костюм, австрийские ботинки, югославский галстук и ондатровую шапку, купленные на закрытой распродаже для делегатов, но увидел двух горничных, присланных навести порядок. Вместе с милиционером, оставленным на всякий случай в засаде, они дружно приканчивали изъятую в качестве вещественного доказательства бутылку коньяка и шумно удивлялись падению нравов в писательской среде. Остолбеневшего Агея тут же идентифицировали как постояльца, преступно передавшего ключи от номера посторонним лицам, что и стало причиной погрома. Его тоже повели в опорный пункт на очную ставку со злодеями. Милиционер хотел привлечь и блондинку, приняв ее за интердевочку со стажем, но она, возмутившись, показала редакционное удостоверение «Литературной газеты», выписанное на имя Аллы Рощиной-Гаврилюк, и ее с извинениями отпустили. Печать – большая сила!

Как полагалось в те годы, по месту работы правонарушителей направили письма, мол, обсудите, поставьте на вид и примите воспитательные меры. Приняли с удовольствием. Агею в грубой форме не дали обещанную премию Молдавского комсомола за поэму «Под пятой» – об ужасах оккупации и правления маршала Антонеску, и он, окончательно осознав себя румыном, стал вскоре одним из организаторов антисоветского Народного фронта в Кишиневе. Петю вычеркнули из списка очередников на получение квартиры в новом писательском доме на Хорошевском шоссе. Он запил, проклял Советскую власть, в 1991-м орал и радостно махал руками на баррикадах возле Белого дома. С пришествием капитализма и свободы Панюшкин организовал свое издательство «Алатырь», взял, дурак, кредит в чеченском банке, прогорел и, замученный угрозами, повесился на дереве в Сокольниках. Леонид Гаврилюк, будучи членом КПСС, покаялся, схлопотал выговор без занесения и затаился. Семейное положение некоторых участников скандала тоже видоизменилось. Панюшкин, утратив жилищные перспективы, развелся и сошелся с Ингой, конечно, не зная ничего о ее прежних матримониальных шалостях. Оскорбленная сказочница Марина Ласкина разочаровалась в мужчинах, стала феминисткой во всех смыслах, женилась и борется за признание однополых браков. А вот Гаврилюк до сих пор живет со своей постылой Аллой, но не в Москве, а в Мюнхене, куда они, внезапно став евреями, рванули, едва открылись границы. Виноватые во всем, немцы хорошо их приняли, дали квартиру, пособие и периодически извиняются перед ними за былые зверства.

Впрочем, все это случилось через несколько лет, а тогда, в 1983 году, я посмотрел на часы и понял, что опаздываю на обед.