Одолев тяжелую дубовую дверь, я оказался в сумрачном холле. Там, как обычно, томились писатели в очереди к телефонной кабинке. Классикам и секретарям правления разрешалось звонить из кабинета директора, а рядовой литературный люд терпеливо ждал доступа к общественному аппарату. По негласной договоренности занимать линию разрешалось не более пяти минут, но конвенцию нарушали, и чаще других Омиров. Среди прочих я заметил в холле пугливую Капу, она при моем появлении зарделась, словно у нас что-то было. Из угла под лестницей мне махнул рукой Лева Краскин, покоритель вершин и женщин, одетый в олимпийку и кеды. Хорошо, что подозрения насчет него развеялись. Рядом с Левой скучала темноволосая скуластая дама с восточными глазами. При моем появлении в печальном взоре поэта-альпиниста сверкнула надежда, и он слегка толкнул свою подругу. Она подняла гордую голову, окинула меня тяжелым роскосым взглядом и глубоко вздохнула, опустив ладонь на грудь.

Поприветствовав коллег, я взял у дежурной ключ с картонной биркой.

– Ну, что у вас тут новенького, Ефросинья Михайловна?

– Все, милок, по-старенькому, – ответила она. – Вот Борю Мукачина с белой горячкой отвезли. Деньги из номеров стали поворовывать. Запирай! А так все у нас хорошо.

Да и что, в самом деле, тут могло измениться? Все так же на второй этаж вела покрытая ковром лестница с широкими перилами, оштукатуренными под мрамор. Направо шел коридор с комнатами по обеим сторонам. На фоне светлой стены ряд дверей, обитых черным дерматином, напоминал огромную рояльную клавиатуру, поставленную на ребро. Заканчивался проход ступеньками в подвальный этаж, где располагался бар, нанесший советской литературе урон не меньше, чем репрессии 1930-х, а то и поболее. Левое крыло Дома творчества было сквозное и через застекленную галерею соединялось с новым корпусом, там размещались столовая, библиотека, кинозал и бильярдная, тоже не способствовавшая плодовитости авторов. Из левого коридора пахло борщом и пампушками с чесноком.

– На обед не опаздывай! – предупредила дежурная.

Ефросинью Михайловну мы за глаза звали «дояркой». Она всю жизнь проработала в ближнем совхозе имени Ленина, жила в собственной избе за железной дорогой, держала огород, кур, корову и лет тридцать по воскресеньям носила писателям лучок, редиску, яйца и парное молоко в обливных глиняных кринках. Но потом совхозные земли пошли под новостройку, деревню снесли, а ей дали квартиру на двенадцатом этаже панельной вавилонской башни, куда корову и кур с собой не возьмешь. Так «доярка» стала дежурной в Доме творчества. А вот ее сменщицу Ядвигу Витольдовну за глаза звали «генеральшей», но о ней позже.

На ключе болталась картонная бирка с фиолетовым номером – 37. Я поднялся на второй этаж, свернул направо и пошел по долгому коридору. Кое-откуда сквозь ватную обивку глухо стрекотали пишущие машинки. Из-за одной двери слышались веселые голоса и лязг содвигаемых стаканов. Из другого номера доносился скрип кровати и сдавленные стоны счастья. Как у нас пишут в плохих производственных романах, Дом творчества жил своей обычной трудовой жизнью.

Я вошел в комнату, откуда еще не выветрился запах прежнего постояльца детективиста Майнера, он курил кубинские сигареты «Партогас» и заваривал свежий молотый кофе. Если бы я занял место Борьки, там воняло бы перегаром и конской колбасой. Мукачин, несмотря на беспробудное пьянство, был народным поэтом, и номер ему, без сомнений, дали получше, поэтому, едва его увезли в больницу с «белкой», площадь занял знаменитый Майнер. Да и бог с ним! Номер как номер, обычный, вытянутый, квадратов пятнадцать-семнадцать, с высоким лепным потолком, большим окном и широким подоконником. Под ногами давно не циклеванный паркет, на стенах выцветшие обои с некогда зелеными букетиками полевых цветов. Над головой трехрожковая люстра с двумя перегоревшими лампочками. Из мебели: шифоньер со скрипучей дверцей, письменный стол, журнальный столик с двумя креслами. Кровать гостиничного типа. Обои над матрацем вытерлись до белесости. На полу – коврик, явно отрезанный от министерской дорожки. Такие же во всех комнатах. Туалет и душ за дверью, общие, в конце коридора. Зато в номере справа от входа свой умывальник. Остроумец Михаил Светлов, любивший бывать здесь, назвал Переделкино «серпентарием талантов».

О Светлове и сегодня ходит множество баек. Одну из них мне передал по эстафете поэт-фронтовик Николай Старшинов, удивительно похожий внешне на цыгана. Я по молодости носил ему в альманах «Поэзия» стихи, которые, кажется, Старшинову не нравились, но чтобы подсластить отказ, он, добрый человек, поил меня чаем с конфетами (алкоголь после четверти века безудержного злоупотребления ему строго-настрого запретили), рассказывая были с небылицами.

Демобилизованный после тяжелого ранения в ногу, Старшинов поступил в Литературный институт и, проучившись год, решил показать плоды вдохновений кому-то из классиков. Сунулся к Николаю Тихонову – тот в Индии, по Гималаям лазает. Владимир Луговской после «медвежьей болезни», случившейся с ним на фронте под бомбежкой, впал в мизантропию и никого не желал видеть. Александр Твардовский снова ушел в черный запой, но секретарша пообещала: выйдет недели через две к людям и непременно встретится, так как молодежь любит. Константину Симонову было не до литературной смены – он писал срочный доклад к очередному пленуму ССП. Пытался Старшинов пробиться и к Борису Пастернаку – куда там: Шекспира переводит, парит в небесах, некогда ему с земноводными возиться. Тогда начинающий поэт добыл телефон Михаила Светлова, и тот радушно пригласил его через пару дней в Дом творчества «Переделкино», куда как раз собирался на месячишко. Между делом классик попросил студента по дороге купить на станции бутылочку водки и пивка. Михаил Аркадьевич употреблял прилежно, ежедневно, чего не скажешь о творческом усердии. В квартире на улице Горького висел плакат «График на фиг!». Он уверял, что на мемориальной доске, которую когда-нибудь прикрепят к стене его дома, будет выбито золотом по мрамору: «Здесь жил и не работал Михаил Светлов». Вторую половину жизни поэт в основном шутил. Когда его спросили, как он со своим острым языком пережил 1937-й, Михаил Аркадьевич ответил: «Я, знаете ли, в 36-м так напился, что протрезвел только в 53-м».

В условленный день Старшинов помчался на Киевский вокзал, сел в пригородный поезд, но, выйдя на станции, просьбу мэтра не выполнил: стипендия давно кончилась. И вот он, благоговея, вступил в одноместный номер (большая редкость по тем скученным временам), да еще со своим личным – слыхано ли? – умывальником. Живут же классики!

– Проходи, Коленька, садись. А где же, дружок, водочка с пивом? Я их, родимых, за окно повешу на прохладу…

– Понимаете, Михаил Аркадьевич, я на станции зашел в сельпо, там пива не было, а водка какая-то плохая оставалась…

– Запомни, Коленька, водка бывает только хорошая и очень хорошая. Ладно, цыганские твои глаза, знаю я вас, комсомольцев! Сам сбегал, купил, да еще с прицепом. Водка без пива – деньги на ветер. А вот и закуска – от обеда осталась. Ну-с, по маленькой и за работу!

Выпили. Старшинов достал тетрадку и стал декламировать:

Классик внимательно слушал, кивал, останавливал, поправлял, хвалил, поругивал, советовал, в общем, готовил литературную смену, не забывая подливать себе и смене водочку с пивом. В какой-то момент студент почувствовал, что мочевой пузырь уже на пределе, заерзал, прервал чтение и неловко спросил, где тут туалет…

– Зачем тебе нужник? – удивился автор «Гренады».

– Да вот… пиво…

– Что за глупости! Вон – раковина. Не надо никакого туалета…

«Потрясающе! – восхищался много лет спустя Старшинов. – Я прожил жизнь, перевидал тысячу людей, у кого только не бывал в дому, а такой широты больше не встречал. Вы только, Егор, подумайте: принял меня, балбеса, напоил, накормил, три часа слушал мои стихи да еще разрешил справить нужду в свой рукомойник! Верх гостеприимства! Вот это были классики, настоящие гиганты! Теперь таких нет… Да и мы, кто знал их, тоже скоро уйдем. А потомки не поверят…» Николай Константинович умер при Ельцине, в 1998-м, в бедности и забвении, как большинство фронтовиков. Светлову повезло, он скончался в 1964 году, когда Советская власть была на взлете, знаменитых поэтов боготворили, и его светлым именем назвали библиотеки, школы, бригады, улицы, пионерские дружины, теплоходы, даже какой-то астероид. В последние месяцы жизни, сидя, как обычно, в ресторане «Метрополь», Михаил Аркадьевич с улыбкой просил официантку: «Принеси-ка ты мне, голубушка, пару пива, а раков не надо! Рак у меня уже есть…»