ГЛАВА VII
Небольшой тупорылый автобус, какие сохранились теперь только в глубинке, трясся по разбитой дороге в сторону поселка Гранитного. Среди полутора десятков пассажиров туда ехал и лейтенант Акатов.
Автобус съехал в поселок, разогнав нескольких кур, и остановился возле казенного двухэтажного здания. Какая-то старушка взялась показать Денису, где живет Бабухина. Оказалось, метрах в ста.
Над поселком висело лениво греющее солнце. Что радовало глаз – яблоневые сады. Ярко-красных и восково-желтых плодов на деревьях было больше, чем жухлых листьев. В воздухе стоял духмяный аромат яблок.
Мать «афганца» жила в двухэтажном кирпичном доме. Открыла она сама, провела в уютную однокомнатную квартиру с множеством безделушек, вышивок, половичков.
Акатов представился.
– Людмила Семеновна,– назвала себя Бабухина, насторожившись, к чему бы приезд работника милиции, да еще аж из самого Южноморска.– Присаживайтесь,– указала она на покрытый чехлом стул.
– Одна живете? – спросил Денис.
– Одна,– вздохнула хозяйка.
Она была в модном платье. Очевидно, собиралась на службу. И в свои годы (уже больше сорока) выглядела свежей и привлекательной. Акатов, сам деревенский, охарактеризовал бы ее одним словом – городская…
– Людмила Семеновна, хотел бы узнать кое-что о вашем сыне, Руслане.
– А чего вдруг вспомнили? – вздохнула она.– Почти три года как похоронила… Спасибо ребятам-«афганцам», не забывают. Пишут, поздравляют с праздниками…
Она кивнула на стену, где висела фотография улыбающегося молодого человека в военной форме. Рядом висела другая: он же, чуть постарше, в штатском.
– Расскажите, если можно, подробнее.
– Обыкновенный парень… После школы – армия. Сам напросился в Афганистан… Ранили… Промучился по госпиталям, от ран и помер.
– Видно, судьба…– констатировал Акатов.
– Не судьба, а отец виноват,– возразила Людмила Семеновна.– Яков Прокофьевич был солдафон до мозга костей. И сына хотел сделать оловянным солдатиком… Да и мне, прямо скажем, всю жизнь перекорежил. Понимаю, что о покойном нельзя так говорить, но из песни слов не выкинешь.
– Что, Яков Прокофьевич умер?
– Тоже сложил голову в Афганистане. В чине подполковника. Оставил вдову и дочку-сироту.
– У него была вторая жена?
– Мы разошлись с Яковом Прокофьевичем, когда Руслан и Родион были мал-мала меньше…
– У вас есть еще один сын? – еле сдерживая волнение, спросил оперуполномоченный.
– Ну да, Родион,– показала на фотографию парня в штатском хозяйка.– Старшенький.
Акатов еще раз посмотрел на снимки. Братья были удивительно похожи. Одно лицо…
– На сколько лет Руслан младше?
– На один час,– чуть улыбнулась Бабухина.
– Близнецы?
– Двойняшки… А характерами – как небо и земля. Когда мы с мужем разошлись, Родион остался со мной, а Яков Прокофьевич взял Руслана… А вот помирать Руслан приехал ко мне. К мачехе не захотел.
– А где живет Родион?
– Вы, наверное, будете удивлены, но я не знаю. Жизнь у него получилась не очень складная…
– В каком смысле?
– Закончил восьмилетку, уехал в город, поступил в ПТУ. Закончил его, но на работу устраиваться не стал: осенью все равно в армию… Я посылала деньги. Пусть погуляет до казармы.– Бабухина хрустнула пальцами.– И вдруг вызывают меня в суд. Родю судили за дезертирство… Дали три года. Отсидел он, правда, полтора, освободили по амнистии. Перед самым возвращением Руслана. Так что хоронили мы нашего меньшего вместе… Сразу после похорон Родя уехал – и как сквозь землю провалился…
– Даже весточки ни разу не прислал? – удивился Акатов.
– За все время позвонил раза два на работу. Мол, жив-здоров. Я стыдила его, просила навестить меня. Родя говорил, что ему появляться в Гранитном – как нож в сердце. У нас ведь все про все друг о дружке знают. Злые на язык, по улице не пройдешь… Конечно, душа за него болит, как у каждой матери. Родя уверял, что как встанет на ноги, свидимся.
– Людмила Семеновна, а вы можете показать документы младшего сына?
– Документы? – задумалась Бабухина.– Были, когда сын жил, а потом куда делись, ума не приложу. Как-то кинулась искать, ничего не нашла, ни одной бумажки…
– Ваш сын был награжден медалью «За отвагу»… Где она, где удостоверение? Бумаги о ранении, лечении…
– Не знаю… Похоронами занимался Родион. Сам ездил в военкомат с бумагами, чтобы помощь оказали. А куда потом все это делось…– Она развела руками.
«Знаем, куда»,– торжествовал Акатов. Но вслух ничего не сказал.
Подписав протокол допроса, хозяйка заторопилась на работу в клуб, где была заведующей. Вышли из дома вместе. По дороге лейтенант узнал, что Бабухина родом из Подмосковья, из города Химки, где когда-то окончила институт культуры. В Москве она познакомилась с будущим мужем. Он привез ее сюда. Рядом с Гранитным стояла воинская часть, где служил Яков Прокофье-вич. Людмила Семеновна думала, что приехала на временное жилье, а оказалось, на всю жизнь…
Но эти сведения уже мало волновали Дениса.
В изоляторе временного содержания Гранская появилась не в лучшем состоянии духа. Во-первых, кажется, выбыл из игры капитан Жур. Его отвезли в травмопункт, и что с ногой у Виктора Павловича, пока неизвестно. Во-вторых, сбежал Бабухин. Прямо из-под носа. Его ищут, но вот найдут ли и когда…
Пришлось, как говорится, добрать волю в кулак и при встрече с Молотковым не показывать своего настроения. Следователь не имеет на это права.
Задержанный был заспанный. По словам надзирателей, Баобаб дрых без просыпа. Очухивался лишь тогда, когда приносили еду.
Инга Казимировна начала допрос с того, что показала Молоткову фотографии картин, привезенные из Москвы.
– Ваши, Юрий Антонович?
Тот, смачно зевнув, взял снимки в руки.
– Господи, как искажены краски! – заметил он растерянно.– Сразу видно, пленка и бумага отечественные… Вы бы посмотрели оригиналы – как небо и земля!
– Видела.
– А где же картины?
– Летят во Франкфурт.
– А их автор сидит здесь,– печально произнес Молотков, оглядывая безрадостные стены и решетку на окне.
– Когда вы писали эти работы? – спросила Гранская.
– В течение последнего месяца.
– Конкретно, вот эту? – показала на «Парящую голову» следователь.
– В тот день, когда мы обнаружили чемодан со жмуриком.
– Позвольте, но ведь вы говорили, что сразу потащили чемодан прятать.
– Не сразу,– мотнул головой Баобаб.– Сначала мы выпили. Морж закемарил. Ну а на меня накатило вдохновение. Знаете, другие могут писать одну работу неделю, месяц, а то и больше. У меня же прямо истерика какая-то. Хватаю бумагу или холст, кисть или фломастер и не успокоюсь, пока не закончу.
– Хотите сказать, нарисовали «Парящую голову» за несколько минут?
– Почему же, около часа трудился. Обычно это бывает после сильного впечатления, потрясения, так сказать.
– И какое же у вас было потрясение?
– Вы что думаете, я часто видел дохляков без головы?– осклабился Молотков.
– Понятно,– кивнула следователь.– Нарисовали, а дальше?
– Оставил картину в нашей берлоге, потащил чемодан вниз. Там на поляне меня и застукали.
– Но как картина в тот же день оказалась в «Люкс-панораме»?
– Не знаю,– пожал плечами Молотков.– Может, Морж отнес. Или Бабухин сам приезжал и забрал.
– А что вы можете сказать насчет этого? – Гранская ткнула пальцем в угол снимка, где была изображена голова.– Она принадлежит убитому?
– Откуда, я ж его видел только без головы.
– Так чья же эта? – допытывалась Инга Казимировна, показывая на голову, что изображена на картине.
Баобаб провел ладонью по своей лысой макушке, по-детски улыбнулся.
– Сам не знаю, почему взбрело присобачить сюда калган этого гада. Наверное, мечтал, чтобы он сдох…
– Какого гада?– насторожилась Гранская.
– Есть один живодер. Голенищев фамилия…
– Откуда вы его знаете? – спросила следователь, удивленная тем, что в таком обычно флегматичном человеке проявилась неприкрытая злоба.
– Попил нашей кровушки,– ответил задержанный, явно взволнованный неприятными воспоминаниями.– Были у него с Моржом в рабах.
– В каком смысле – в рабах?
– Если вас держат ночью на цепи, травят собаками, как это назвать?
Молотков встал со стула, расстегнул брюки и без всякого стеснения спустил до пола. Под самой ягодицей левой ноги зиял безобразный шрам. Такой же, но поменьше был на икре. Видимо, следы собачьих укусов.
– Для чего же вас держали на цепи? – поразилась услышанному Гранская.
– Для чего? Для того, чтоб не сбежали. Голенищев за каждого дает купцу штуку…
– Тысячу рублей? – уточнила следователь.
– Ну да. А выжимает десять, а то и больше.– Догадываясь, что следователь все еще не понимает о чем речь, Молотков пояснил: – Видите ли, он взял овцеводческую ферму в аренду. Ну, якобы на семейный подряд. На самом же деле овечек у Голенищева пасут пять-шесть таких вот рабов, каким был я.
– Неужели?
– Факт,– кивнул Баобаб, подтягивая и застегивая брюки.
– Но как же вы согласились, чтобы вас продали?– все еще не могла поверить ему Инга Казимировна.
– Господи, да мы были рады! Ведь жили как бездомные псы на свалке. Пробавлялись отбросами. А тут предложили постоянную работу, харч пообещали клевый. Свежий воздух, на сто километров вокруг ни одного милиционера. Для нашего брата это самое главное. Вот Голенищев и пользуется. Знает, сука, что за все зверства ему ничего не будет. Какой бомж пойдет жаловаться к ментам? Да и не сбежишь.– Он похлопал себя по изуродованной ноге.– Я еще легко отделался. Ребята рассказывали, что этот фашист забил одного мужика насмерть, а мясом убитого кормил собак.
– А как же вам удалось избавиться от Голенищева?
– Бабухин выручил. Вернее, выкупил. Меня и Моржа…
– Вы давно знаете Руслана Яковлевича?
– С ним Морж давно был знаком…
– Ну, за здорово живешь Бабухин не стал бы раскошеливаться, так я понимаю?
– Надо думать,– усмехнулся Баобаб.
– В чем же была его выгода?
– Это уж вы сами спросите у Моржа,– хмыкнул Молотков.– Что же касается… Думаю, что мои картинки Бабухину нужны были. Товар, так сказать. А мне жрать надо. Куда беспаспортному ткнуться со своими работами? Л Руслана не интересовало, имею ли я прописку.
– Много он дает вам за картины?
– У нас, так сказать, безденежный обмен. Я ему свой талант, а он – харч и выпивку.
– Бабухин часто заказывает вам картины?
– Заказывать? Мне, художнику! – искренне удивился Баобаб.– Нет! Я пишу только по вдохновению. Ну скажите, можно ли, например, заказать вот эту работу?– Молотков взял со стола фото картины под названием «Встреча».
Главным в ней было – невыразимо грустные женские глаза. Вокруг них непонятные фрагменты. Но если внимательно приглядеться, то выходило, что эти фрагменты как бы составляли абрис лица. Ветви деревьев, неясные фигуры, вроде бы изображали волосы. В сплетенных цветах угадывались губы, а два полумесяца очень напоминали шею и подбородок. На втором плане были изображены фигурки людей. Взрослых и младенцев. Среди них угадывались сам Молотков и Морж.
– Портрет женщины?– высказала осторожное предположение следователь.
– Воспоминания о женщине,– поправил Молотков.– И то, что с ней связано: любовь, молодость, мечты… Представьте себе, мужчина встречает через много-много лет свое прошлое…
Он замолчал, грустно глядя в окно.
– Личное? – спросила Гранская.
– Нет,– медленно покачал головой Молотков.– Но и очень близкое мне. Свидетелем встречи я оказался случайно. И меня просто поразили глаза этой женщины… Такие же, наверное, были бы у моей жены, увидь она меня сейчас… После этого он ходил как чокнутый…
– Кто?– не поняла Инга Казимировна.
– Морж.
– А он-то при чем?
Гранскую каждый раз сбивала с толку манера задержанного перескакивать с одного на другое.
– Так ведь я изобразил встречу женщины с ним. Понимаете?
– Погодите, погодите. Расскажите, пожалуйста, об этом подробнее. Когда это было, где, что за женщина?
– Когда? – переспросил Баобаб, почесывая голый череп.– Недели две-три назад. А насчет где: в сквере было дело, «У Дуни». Пришли мы туда калымить. На пузырь. Вернее, я сидел в сторонке, а Морж предсказывал судьбу клиентам. По руке. Набрали уже на две полбанки, хотели пойти в винный, вдруг подходит дамочка. Уже не первой молодости, но, скажу я вам, вполне еще весьма… И просит она Моржа рассказать, что ее ждет. Тот берет ее лапку, смотрит на линии, говорит о том, что видит, а потом вдруг…
Молотков неожиданно замолчал.
– Что – вдруг? – нетерпеливо спросила Гранская.
– Понимаете, Инга Казимировна, даже не могу передать, что и как между ними произошло… Словно ток прошел через их руки.
– Разволновались?– подсказала следователь.
– Да нет, словами это не выразишь.– Он ткнул пальцем в фотографию картины.– Не знаю, удалось ли, но я попытался выразить своими средствами: через глаза женщины.
Баобаб снова умолк.
– И что же дальше?
– Она как бы очнулась, вырвала руку, достала из сумки первую попавшуюся купюру, сунула Моржу и цок-цок каблучками… А он стоит как завороженный. Я подбежал, смотрю, держит в руке пятидесятирублевку. Толкнул Моржа, говорю, что это за краля? Он, ничего не ответив, сорвался, побежал за ней. Но так и не нашел, как сквозь землю провалилась… Надрались мы с ним в тот день по-черному. Морж и выложил по пьянке, что когда-то был по уши влюблен в эту дамочку, тогда она еще была совсем молоденькая. И, главное, познакомились они сумасшедшим образом. Она его с того света вернула.
– Каким образом?
– Самым натуральным… Морж полез купаться в пруд где-то на окраине Москвы. Ну и свело мышцы. Девчонка эта и вытащила его из воды. Наглотавшегося, без сознания… Откачала, вызвала «скорую». Моржа увезли в больницу в балдежном состоянии. Там он оклемался, спрашивает, кто, мол, спаситель. Врачи не знали… Морж мне рассказывал: помню, мол, как в тумане красивое лицо… Словно во сне привиделось. Ну а потом стал искать. Не нашел… Но вскоре их случай свел… А кино так и назвал «Девушка из моих снов»…
– Какое кино?
– Ну, свою первую картину. Ему, понимаете, после ВГИКа дали снимать полнометражный фильм. В главной роли он и решил снимать свою спасительницу.
– Вы видели этот фильм?– поинтересовалась следователь, так как не смогла его припомнить.
– Нет. Я вообще терпеть не могу кино. Разве это искусство? Театр – другое дело.
– Фамилию этой женщины он называл?
– Нет. Только имя. Лайма. Редкое, правда?
– Редкое,– согласилась Гранская.– И что же, они поженились?
– Я так и не понял. Морж сказал, что после съемок они жили как муж и жена, а потом расстались. Почему, не объяснил. А я в душу не лез… Однако после встречи «У Дуни» я понял, здорово его зацепило. Потом Морж где-то пропадал дня три. Заявился и говорит: знаешь, у меня была дочь. Умерла совсем маленькой, грудной. Я спрашиваю: дочь Лаймы? Да, говорит. И напился, неделю не просыхал.
– Юрий Антонович, Морж не делился с вами, может, у него появились какие-то планы в отношении Лаймы?
– Прямо – нет. Но как-то вырвалась фраза: я готов ей все простить.
– А что конкретно?
– Не говорил.
– Еще вопрос. Она сейчас замужем?
– Чего не знаю, того не знаю.
У Гранской в голове уже возникла новая версия, в центре которой была ревность, та самая ревность, которая так часто толкает людей на тяжкие преступления.
– Где живет Голенищев? – спросил Захар Петрович Измайлов.
Они сидели с Ингой Казимировной в его кабинете.
– Хутор Большие Ковыли,– ответила следователь.
– Уму непостижимо! – возмущался облпрокурор, записывая что-то на перекладном календаре.– Чтоб в наше время людьми торговали!…
– Я считаю, нужно немедленно проверить показания Молоткова. Представляете, если они подтвердятся?!
– Да, это дело так оставлять нельзя. Сегодня же позвоню в ростовскую прокуратуру.– Измайлов отложил ручку.– Вы знаете, Инга Казимировна, просто отказываюсь понимать, что происходит вокруг.
– Самое страшное, что мы уже начинаем привыкать. Я последнее время все чаще вспоминаю одно высказывание Достоевского. Федор Михайлович писал: «Я хочу не такого общества, где бы я не мог делать зла, а такого именно, чтоб я мог делать всякое зло, но не хотел его делать сам…» Понимаете, безвыходность, ежедневное, ежечасное унижение пробуждает в наших людях самые темные, самые дикие инстинкты.
– Но какая глупость или слепота привели нас к краю пропасти?– спросил скорее самого себя Захар Петрович.
– Кто ищет зла, к тому оно и приходит,– вздохнула Гранская.
– Разве мы его искали?– недовольно заметил Измайлов.– О чем вы говорите, Инга Казимировна!
– Не я говорю – Соломон… Все наши догмы основаны на культе насилия. Переиначить, переделать, разрушить… Вот и пожинаем плоды.
– Пожалуй, есть над чем подумать,– согласился Измайлов и перешел к другому: – Значит, какая у вас новая версия?
– Она связана с той женщиной, которую встретил Морж. Предположим, убитый – муж Лаймы или близкий ей человек…
– И что из этого вытекает?
– А вот что. Встретив свою бывшую любовь, Морж, как выразился Молотков, ходил словно помешанный. И потом специально ее искал. Три дня отсутствовал. Возможно, у него появилась мысль: вот он, последний случай вырваться из омута, куда загнала Моржа жизнь. Создать семью и прочее… Но на пути стоит другой мужчина. Так он приходит к выводу убрать соперника…
– Алиби у Моржа есть?
– Какое там алиби? Вообще неизвестно, что он делал вечером и ночью двадцать второго октября.
– Сам-то он что говорит?
– Да ничего. До сих пор молчит.
– Врач осматривал?
– Конечно. Главный психиатр области. Считает, похоже на реактивное состояние. Длительный ступор, оцепенение.
– Чем, по его мнению, это вызвано?
– Обычно такое состояние бывает в результате сильного переживания. Если Морж убил, а это могло случиться в пьяном виде, представляете, какой он испытал ужас, придя в себя!
– Короче, как я понимаю, без судебно-психиатрической экспертизы не обойтись,– заключил облпрокурор.– Что вы думаете делать дальше?
– Прежде всего разыскать Лайму.
– По глазам на картине Молоткова? – усмехнулся Измайлов.– Ведь вам неизвестна фамилия, отчество, кто она, где живет, кем работает.
– Фамилию можно узнать из титров фильма «Девушка из моих снов». Правда, в нашем кинопрокате этой картины нет… Как вы думаете, удобно ли опять обратиться за помощью к москвичам?
– Вы, наверное, так обаяли генерала Кочергина, что он не откажет,– улыбнулся Захар Петрович.
– Ну что ж, воспользуюсь,– улыбнулась в ответ Гранская.
– И еще,– снова посерьезнел облпрокурор,– что вы думаете о побеге Бабухина?
– Причина у него наверняка была серьезная.
– Конечно, живет по документам умершего брата, замешан в валютных махинациях…
– А может, и того хуже… Я не исключаю его причастности к убийству. То, что у него какие-то делишки с Моржом, факт.
– Да, интересно, что их связывает?
– Я уже дала задание лейтенанту Акатову выяснить это в колонии, где отбывали наказание Бабухин и Морж. Возможно, связь их началась именно там.
– Ну и здесь нужно копать. Так что, Инга Казимировна, форсируйте. А то меня не оставляют в покое.
– Забалуев? – усмехнулась следователь.
– А кто же еще! – нахмурился Захар Петрович.– Вот я думаю, неужели у председателя облисполкома мало своих дел, что он лезет в чужие.
– Ладно, я пойду,– поднялась Гранская.– Звонить в Москву…
Поселок Шошино был Богом забытым местом. Поэтому, наверное, и выбрали его для размещения колонии строгого режима. Неизвестно, сколько бы времени добирался до него Акатов, не выручи военные. Краснозвездный вертолет доставил лейтенанта милиции в Шошино за каких-нибудь двадцать минут. Гигантская стрекоза улетела дальше по назначению, а Денис зашагал по улице поселка с одно– и двухэтажными домами барачного типа.
Вот и тяжелые металлические ворота, окошечко – все исправительно-трудовые учреждения на одно лицо. Пока решался вопрос о пропуске, Акатов изрядно промерз на злом, резком ветру. Наконец его пропустили в зону. Но, к огорчению Дениса, начальник оперчасти был в колонии всего несколько месяцев и мало чем мог помочь Акатову. Да и сам начальник колонии служил здесь без году неделя. Денису посоветовали поговорить с прежним начальником отряда, в котором состояли Бабухин и Морж.
Показать, где живет разжалованный капитан внутренней службы Савелий Фомич Сусликов, взялся освободившийся с поста контролер.
– А удобно к нему домой? – на всякий случай поинтересовался Акатов.
– Примет,– усмехнулся тот.– А если бы еще пришел к нему не пустой – самым дорогим гостем был бы…
– В каком смысле?– не понял Денис.
Охранник вздохнул: сам не дотумкал, так что объяснять…
– Старый хоть? – продолжал расспрашивать лейтенант.
– Да нет… Уволили, потому что допустил беспредел. Ты с ним вообще по-простому.
Он еще успел рассказать, что Сусликов живет бобылем: жена ушла, забрала с собой дочку.
Когда они постучали в одну из дверей в бараке, открыл, как понял Акатов, сам Савелий Фомич. Он был в мятых замызганных форменных брюках и рубашке, непричесанный.
– Что, передали? – обрадовался Сусликов.
– Нс-а,– мотнул головой охранник.– Ты знаешь, Фомич, я этими делами не занимаюсь.
– Эх, мать вашу!…– в сердцах выразился отставной капитан, и глаза его потухли.
Контролер представил гостя и поспешил удалиться.
– Заходь, лейтенант,– пригласил Дениса хозяин.
Акатов вошел в комнату и едва сдержался, чтобы не зажать нос: пахло перегаром, мышами, еще чем-то кислым и несвежим. Квартира была грязна и запущена, как и ее владелец.
– Я по делам службы,– начал Денис, уже сомневаясь, будет ли толк от разговора с Сусликовым.
– Садись, садись,– сказал тот, пытливо оглядывая гостя и убирая со стула сомнительного вида тряпку.– Пустой небось?
– Увы,– развел руками опер, уразумев наконец, что речь идет о выпивке. И почему-то извиняющимся тоном буркнул: – Не догадался: может, потом схожу?
– А, ладно,– махнул рукой Сусликов.– Все равно не знаешь, у кого добыть… Так за каким хреном?…– Он спохватился, откашлялся.– Словом, что тебя интересует?
Акатов сказал: бывший заключенный Руслан Бабухин.
– Помшо,– кивнул хозяин.– Кликуха – Лютик. Мотал у нас срок по двести сорок седьмой.
– Да, за дезертирство,– подтвердил лейтенант.– Правда, подробности дела мне неизвестны.
– Что ж, расскажу и подробности, если хочешь… Прогорел он так: от армии, вишь ли, решил избавиться. Ну и присоветовали Бабухину обратиться к одному врачу, психиатру… Тот здорово наблатыкался освобождать маменькиных сынков и бздюхаляев. Хитро работал мужик…
Сусликов встал, заглянул в облезлый шкаф, вытащил бутылку, посмотрел на свет. Пустая… И со вздохом поставил на место.
– Как же тот врач действовал? – заинтересовался Акатов.
– Очень просто,– снова сел хозяин.– Приходит к нему клиент, говорит, через полгода, мол, призыв. Как бы отбояриться? За эти, конечно.– Разжалованный капитан сделал известный жест пальцами.– Психиатр заводил историю болезни. Писал в ней, например, что у больного в голове все время играет музыка, или слышатся человеческие голоса. Глюки, словом. Или хочет вылететь птичкой в окно… Для пущей верности мог и в больницу положить. Уразумел?
– Вроде бы,– кивнул Денис.
– Подходит время призываться, а у парня на руках, считай, белый билет – ведь шизиков в армию не берут. Таким макаром и Бабухин хотел проскочить. Но вдруг – бац! Медкомиссия послала на обследование. Причем к таким зубрам, которые на своей психиатрии пуд соли съели. Короче, как Лютик ни мухлевал, как ни старался изобразить чокнутого, разоблачили.
– Но почему послали на проверку именно его?
– Не только его. Всех, кому раньше тот психиатр поставил диагноз… Я понимаю так, что на него кто-то настучал,– пояснил Сусликов.– Ну, врач схлопотал десятку с конфискацией, а его клиенты различные сроки. Бабухин, насколько я помню, два года…
– А за что его отправили на строгий режим? Два года, какой это срок?!
– Черт его знает. Я сам удивился, когда прочитал приговор. Даже обратил внимание прокурора по надзору. Тот обещал разобраться, да так ничего и не сделал. Видать, просто забыл. И попал Лютик из огня да в полымя.
– Странная кличка,– заметил оперуполномоченный.
– А он и впрямь походил на цветочек: застенчивый, как девица.– Савелий Фомич плотоядно хихикнул.– Ну и чуть ли не в первый день на него надели юбку… Знаешь, что это такое у зэков?
– Да,– кивнул Денис,– изнасиловали…
– Здорово навалился на Бабухина Хлыст. Сидел за убийство. Причем убил свою же любовницу и съел.
– Съел? – переспросил ошарашенно Акатов.
– За милую душу! Главное, замариновал мясо, пригласил дружков и накормил шашлыком из человечины.– Видя, что лейтенанту не по себе, Сусликов усмехнулся:– Ты, брат, только начинаешь службу. Такого еще насмотришься!…
– Кое-что уже видел,– бодрился Денис.
– Ну а в нашей колонии народ совсем отпетый. Один, к примеру, застал у занозы любовника, схватил ее годовалого ребеночка и выбросил в окно на снег… Ребенок обморозился, ампутировали обе ножки.
– Ну и что же Бабухин?– направлял в нужное русло разговор Акатов.
– Что…– хмыкнул Савелий Фомич.– Мастевые в колонии – самый отброс, можно сказать. Их и за людей не считают. Измываются как хотят. Нассать мастевому в лицо – это еще самое безобидное. Пропал бы Лютик совсем, не потрафь он пахану…
Сусликов неожиданно вскочил, подбежал к окну. Когда фигура в шинели прошла по улице мимо, он с огорчением вернулся на свое место и спросил:
– Об чем я?…
– Бабухин потрафил пахану…
– Да-а, Саша Франт был пахан-парень! – многозначительно поднял палец Сусликов.– Перед ним на цирлах не то что отряд, вся колония ходила. Как-то Франт при Бабухине рассказал свой сон. Лестница ему приснилась. Будто он идет по ней вверх… Лютик выбрал момент, когда они остались одни, и говорит: хороший сон, Саша. Что задумал сегодня делать, успех обеспечен. Франт усмехнулся: какая-то вошь смеет ему советовать. А Бабухин уверяет: раз такой сон пришелся на первое число, значит, сбудется обязательно… Франт забыл об этом, а когда ночью сел играть по-крупному и сорвал колоссальный куш, тут и вспомнил предсказание. И велел на следующий день своей «шестерке» снять новые корочки и отдать Лютику.
– Да, новые ботинки для зэка – целое богатство,– кивнул Денис.
– А в другой раз,– продолжал Сусликов,– Саше Франту приснилось зеркало. Призвал он Бабухина, растолкуй, мол. Тот предупредил: очень плохой сон. Бойся, говорит, Саша, корешей, задумали против тебя предательство. Представляешь? И ведь впрямь Сашу Франта замыслил свалить с паханов один из зэков. Саша дознался, что с воли специально пронесли в зону какую-то отраву. Вот такие, брат, дела…
– И чем кончилось? – поинтересовался Акатов.
– Загнулся тот зэк, что хотел Сашу свалить. Промучился два дня в больнице и откинул копыта. Тогда Франт спросил у Лютика: какое твое самое большое желание? Все для тебя сделаю, даже бабу… А тот говорит: бабу не хочу, а хочу Хлыста. Ну, того, кто его трахнул… Для Саши это семечки. «Шестерки» поставили Хлыста на четыре косточки, ну и Бабухин его при всех несколько раз, да еще в рот… Большего позора в колонии не существует. Тогда Хлыст поклялся посадить Лютика на перо. Ну его самого нашли мертвым на лесоповале.
– Кто убил, установили?
Сусликов покачал головой: мол, наивный вопрос. И продолжал:
– Вот так Лютик вышел из грязи в князи. И был правой рукой у Саши Франта до окончания срока.
– Понятно,– сказал Акатов.– Но меня интересует еще один ваш бывший заключенный. По кличке Морж.
– Аркаша Довгаль? – сразу же отозвался отставной капитан.– Из бомжей?
– Да, он,– подтвердил лейтенант, подумав: алкаш алкашом, а память у Сусликова отменная.– За что он сидел?
– У Моржа это была вторая ходка. За нарушение паспортного режима и квартирную кражу.
– А первый срок за что, не знаете?
– Как же не знаю? Знаю. Первый раз он сидел давно. Статья девяносто вторая, часть вторая, хищение…
– Хищение?– удивился Акатов.– Он же был кинорежиссером.
– Точно. Аркадий сам подробно рассказывал. Влип.по глупости. У них, киношников, оказывается, тоже всякие интриги. Закончил Аркаша первую классную картину, а на экран ее не пустили, вторую не дают. Жить на что-то надо? Вот он и подрядился снимать документальное кино по заказу колхозов. Истратили уже почти все деньги, а тут – бац! – ревизия. Припаяли, будто председатель колхоза под это дело прикарманил тысяч двадцать. Ну и Аркадию вроде бы подкидывал. Но Морж утверждает, что лишних денег они не брали. Дело по заданию обкома следователь сфабриковал, а суд проштамповал.
– Морж дружил с Лютиком?
– Ой дружили! – хрипло рассмеялся Сусликов.– Аж нары скрипели. Правда, кто из них был печником, не знаю.
Акатова коробило от цинизма разжалованного капитана. Но приходилось терпеть.
– По нашим сведениям,– заметил Денис,– до первого заключения Морж любил женщин, а не…– Он недоговорил.
– О чем ты говоришь, лейтенант! – покачал головой Савелий Фомич.– Воля и зона – два совершенно разных мира… Ну что делать мужику, если свидание с женой он может получить раз в году? Один раз! А ведь хо-це-ца… Нормальный и тот бросится на жорика. Посуди сам: в колонии около трех тысяч человек. И лидеров из них – семьсот, не меньше. Это тачкованных…
– Каких?– переспросил Акатов.
– Ну. которые известны наверняка. А вот раньше, сказывают, лет тридцать назад, было всего два, от силы три. Разницу чуешь?
– Л почему так?
– Лютеет зэк. Год от года. Теперь в зоне трахнуть кого послабее, значит – утвердиться. Хоть чем-то показать себе и другим, что ты человек… Хотя – какие они люди! – махнул рукой Сусликов.– Свинья и та не станет жрать, что жрут зэки. Баланда, жеванина… знаешь, на сколько кормят одного заключенного в день?
– Нет.– признался Акатов.
– На пятьдесят четыре копейки! Понял? Это здорового мужика, вкалывающего, как вол! А ежели по-честному, то и на сорок не перепадает.
– Куда идут остальные копейки?
– Эх ты, салага! – усмехнулся бывший капитан.– Самые лучшие куски попадают паханам, ворам в законе, столовской обслуге. Да еще пасется на зэковских харчах начальство. Вот и выходит, что работягам, которые на своем горбу вытягивают план, остается…– Он показал грязный кукиш. Сусликов вдруг рассмеялся.
– Хорошенький смех,– нахмурился Акатов.
– Да нет, я по другому поводу,– пояснил хозяин.– Как-то замполит приволок газету, а в ней написано, что американские зэки устроили бунт Из-за чего, думаешь? Вишь ли, им подали черствые булочки и остывший кофе… Умора да и только!
– Капитализм,– хмыкнул Денис.– Загнивают…
– Эх, хотя бы один денек так позагнивать,– с тоской произнес Сусликов.
– Ладно, вернемся, как говорится, к нашим птичкам… Бабухин и Довгаль: кажется, вышли на волю одновременно?
– Почти. Лютик, насколько я помню, на месяц позже.
– А Саша Франт?
– Два года назад его этапировали в другую колонию. Где он и что – понятия не имею.
– На волю не вышел?
– Может, и вышел.
– А Бабухин не мог к нему отправиться, чтобы лечь на дно?
Сусликов развел руками: все, мол, может быть.
– А за что сидел Саша Франт?
Вопрос этот повис в воздухе. В коридоре послышались шаги. Савелий Фомич, словно подкинутый пружиной, подскочил к двери, отворил ее до стука. Кто-то протянул ему бутылку, которую Сусликов бережно принял в свои руки. Шаги удалились. Денис так и не увидел того, кто принес спиртное.
– Вот суки! – выругался разжалованный капитан, дрожащими от нетерпения пальцами вытягивая из горлышка бумажную затычку.– Сами небось водяру глушат, а мне…
В бутылке была мутноватая жидкость. Самогон… Сусликов налил его в два захватанных стакана. По комнате разлился запах сивухи.
– Вздрогнем, лейтенант?– предложил Савелий Фомич.
– Не-не! – отшатнулся Денис.– Мне еще нужно в райотдел,– оправдывался он, хотя не выпил бы эту гадость ни за что на свете.
Хозяин махнул выпивку одним глотком, долго давился, однако же справился, закусив черствой корочкой. Отдышавшись, он грустно сказал:
– Вот что значит выйти в тираж. Раньше бы, гады, не посмели мне прислать эту отраву.– Он погрозил кулаком в окно, в котором виднелась высокая стена с колючей проволокой поверху.
Акатов понял: самогон передали Сусликову оттуда, из зоны…
После второго стакана хозяина развезло, разговор с ним стал бессмысленным. Попрощавшись, Денис вышел на улицу и с удовольствием вдохнул холодный свежий воздух.
Он вспомнил занятия в высшей школе милиции, где учили, что они, работники правопорядка, должны быть образцом для других граждан, примером, так сказать…
«Ну какой из Сусликова образец для подражания? – усмехнулся про себя Денис.– Кого он может воспитать?… А перевоспитать тем более. Впрочем, о каком перевоспитании в колонии вообще может идти речь? Человек в ней низведен до положения животного. А если разобраться, хороший хозяин даже скотину холит и лелеет…»
Еще на память Акатову пришли газетные статьи о тюрьмах в ФРГ и Швеции. Их он читал взахлеб, честно говоря, с трудом веря.
У немцев, например, работать в колонии необязательно. И место заключения, куда помещают осужденного, должно быть недалеко от дома. Кажется, не далее ста километров. Свидания с женой и семьей – регулярны. Рождество встречают вместе. А как же семья – это главный якорь для человека, ради которого и стоит думать о будущем, о спасении души. Быт и пища – прямо как в сказке. Отдельные комнаты, а не камеры и бараки, цветные телевизоры, еда почище, чем в наших ресторанах.
В Швеции же, по сравнению с нашими ИТК, просто рай. Работа – два часа в день, и то пять раз в неделю. На выходные дни отпускают домой. Задержишься дольше– никакого наказания, просто в следующий раз вычтут это время. Зэков учат языку (если ты эмигрант), хорошим манерам. Если любишь спорт, к твоим услугам прекрасные площадки, спортивные снаряды…
Что и говорить, если там есть надежда что кое-кто из преступников исправится, то в наших исправительных учреждениях нет. Наоборот, входят туда оступившимися, а выходят матерыми рецидивистами.
