В последний день ноября Джо получил письмо от Томаса. Отвратительным почерком с наклоном влево, используя насмешливый тон, который отсутствовал в его первых письмах из Лиссабона, Томас объявлял, что после целого ряда задержек, отмен, механических поломок и всевозможных государственных ухищрений старая бадья наконец-то (в очередной раз) получила разрешение на отплытие — теперь уже второго декабря. Восемь с лишним месяцев прошло со времени отбытия Томаса от Влтавы к Тежу. Тринадцать лет мальчику стукнуло на койке в переполненной трапезной монастыря «Носса Сеньора де Монте-Кармель», и в своем письме он предупредил Джо, что заболел загадочной склонностью по поводу и без повода чеканить отченаши с богородицами, а также стал неравнодушен к апостольникам. Томас также заявлял о своих нешуточных опасениях на предмет того, что Йозеф не узнает его из-за прыщей на лице и «очевидно перманентного пятна на верхней губе, которое некоторым хватает духу звать усами». Закончив читать письмо, Джо поцеловал его и прижал к груди. Он хорошо помнил страх эмигранта не быть узнанным на чужбине или потеряться во время переправы оттуда сюда.

На следующий день Роза пришла в конторы «Эмпайр» прямиком из ТСА и разрыдалась на руках у Джо. Она рассказала, что мистер Гофман, почти машинально, просто на всякий случай, позвонил в тот день в вашингтонские конторы президентского консультативного комитета по делам политических беженцев, желая лишь убедиться, что все в порядке. И, к несказанному удивлению мистера Гофмана, председатель комитета сообщил ему, что визы всех детей, судя по всему, будут аннулированы исходя из соображений «государственной безопасности». Глава отдела виз госдепартамента Брекенридж Лонг (согласно осторожной формулировке председателя, «человек с определенными антипатиями») уже давно установил ясную политику отказа в визах еврейским эмигрантам. Гофман прекрасно об этом знал. Однако, настаивал он, в данном случае визы уже были выданы, корабль собирался отплыть, а «угрозу госбезопасности» являли собой триста девятнадцать детей! Председатель ему посочувствовал. Выразил свое глубочайшее сожаление и смятение в связи со столь несчастным поворотом событий. А потом повесил трубку.

«Понятно», — только и ответил Джо, когда Роза, восседая на высоком табурете, закончила свой рассказ. Одной рукой он машинально гладил ее по затылку. А другой крутил колесико своей зажигалки, откуда то и дело сыпались искры. Роза испытывала стыд и смущение. Она чувствовала, что должна сейчас утешать Джо, но вместо этого сидела в самой середине мастерской «Эмпайр», где на нее от своих чертежных досок пялилась целая компания парней, и рыдала Джо в рубашку, пока он поглаживал ее по волосам и говорил «ничего-ничего». Плечи Джо были напряжены, а дышал он часто и неглубоко. Роза чувствовала, как внутри у него скапливается гнев. Всякий раз, как зажигалка искрила, девушка вздрагивала.

— Ох, милый, — наконец сказала она. — Как бы мне хотелось, чтобы мы смогли хоть что-нибудь сделать. К кому-нибудь обратиться.

— Угу, — отозвался он, а затем добавил: — Вот, посмотри. — Ухватив Розу за плечи, он развернул ее на табурете. На низком столике рядом с его чертежной доской лежала стопка картона с нарисованным, но еще не обведенным тушью комиксом. Там излагалась история, поведанная дворником статуи Свободы, высоким, сутулым мужчиной с метлой в руках и фуражкой на голове, нарисованным так, чтобы порядком напоминать Джорджа Дизи. Очевидно, у этого малого вышла разборка с «той бандой в длинном нижнем белье». Затем дворник стал рассказывать, что сегодня утром он в ужасе наблюдал за тем, как профессор Персиваль Бескальсон, по прозвищу Хитрюга, неудачливый всезнайка и вечный оппонент доктора Э. Плюрибуса Хьюнмена из «Сайентифик Американ», провел знаменитой статуи «процедуру мозговой имплантации». Идея заключалась в том, чтобы подключить статую к усилиям по обеспечению чистоты неба над Империумом от вражеских самолетов и прочих воздушных кораблей. «Она сможет „мессершмитты“ как москитов прихлопывать!» — гоготал Бескальсон. Однако благонамеренный профессор, как всегда, ошибся в своих расчетах, в результате чего статуя Свободы, очнувшись от наркоза, пошла вышагивать прямиком через залив к Империуму. Ее голова под шипастой короной оказалась электрически нашпигована преступными умыслами. Разумеется, наш доктор Хьюнмен, задействовав гигантского робота-подручного собственного производства, которого он в темпе снабдил маской Кларка Гейбла, сумел заманить статую обратно к ее постаменту, после чего нейтрализовал применение ею «супердинамических электромагнитов». Однако, к величайшей досаде дворника-рассказчика, все это произвело сущее безобразие. Не только остров, но и весь морской порт лежали в руинах. Его собратья-дворники и другие санитарно-гигиенические работники оказались перегружены работой после многочисленных перепалок, в которые регулярно ввязывались два сверхсущества. А как им с самым последним бесчинством управиться?

В этот момент на острове Освобождения приземлился самолет, и оттуда вылезла знакомая фигура в широкополой шляпе и подпоясанном пальто. Вид у этой фигуры был весьма решительный.

— Она же совсем как Элинор Рузвельт, — сказала Роза, указывая на панель, где Джо нарисовал довольно лестную версию первой леди, машущей всем ручкой с верхней ступеньки трапа самолета.

— Она берет метлу, — пояснил Джо. — И начинает мести. Вскоре все женщины Империума приходят со своими метлами. Ей на подмогу.

— Элинор Рузвельт, — повторила Роза.

— Пожалуй, я ей позвоню, — сказал Джо, направляясь к телефону на соседнем столе.

— Позвони.

— Интересно, станет ли она со мной разговаривать? — Джо поднял трубку. — Мне кажется, станет. Эту картинку я извлек из всего того, что о ней прочитал.

— Честно говоря, Джо, вообще-то я думаю, что она не станет, — сказала Роза. — Извини. Не знаю, как в Чехословакии, но здесь ты не можешь просто так позвонить жене президента и попросить ее об услуге.

— Н-да, — отозвался Джо. Положив трубку на место и слегка наклонив голову, он уставился на свою ладонь.

— Но черт возьми, Джо. — Роза слезла с табурета.

— Что?

— Мой отец. Он немного ее знает. Они познакомились, когда помогали одной женской организации.

— Ему позволено позвонить жене президента?

— Да. Думаю, позволено. Бери шляпу, мы идем домой.

Дылда Муму в тот же день позвонил в Белый Дом, где ему сказали, что первая леди сейчас в Нью-Йорке. При небольшом содействии Джо Лэша, которого он знал через своих «красных» знакомцев, отец Розы сумел отловить миссис Рузвельт и напроситься на краткий визит в ее квартиру на восточной Одиннадцатой улице, недалеко от дома Муму. В течение пятнадцати минут, попивая чай с супругой президента, Муму объяснял ей загвоздку с «Ковчегом Мириам». Как позднее сообщил отец Розы, миссис Рузвельт, похоже, не на шутку разгневалась, хотя и сказала лишь, что попробует что-нибудь сделать.

«Ковчег Мириам», чей курс был проложен незримой рукой Элинор Рузвельт, третьего декабря отплыл из Лиссабона.

На следующий день Джо позвонил Розе и спросил, не сможет ли она встретиться с ним во время перерыва на ленч по одному конкретному адресу в районе западных Семидесятых. Он не стал уточнять, зачем. Джо просто сказал, что хочет ей кое-что подарить.

— У меня для тебя тоже кое-что есть, — сказала Роза, имея в виду небольшую картину, которую она прошлой ночью закончила. Завернув картину в бумагу, она завязала ее тесемкой и взяла с собой в поезд подземки. Вскоре после этого Роза оказалась перед «Джозефиной», пятнадцатиэтажной грудой вермонтского мрамора с прохладно-голубым оттенком. Это здание со стрельчатыми парапетами занимало больше половины квартала между Вест-Энд-авеню и Бродвеем. Облаченный в особую форму привратник порядком напоминал обреченного гусара во время бегства французов от Смоленска — особенно до отвращения ухоженными усами. Джо уже поджидал ее, набросив на руку легкое пальто. Денек был славный, ясный и холодный, небо сияло голубизной, совершенно безоблачное — не считая одной заблудшей белой овечки прямо над головой. Роза давненько не бывала в этом районе. Стены высоких многоквартирных домов, в прошлом поражавшие ее своим самомнением и несгибаемой буржуазностью, теперь хранили в себе какую-то трезвую крепость. В суровом свете осени эти дома казались наполнены серьезными, думающими людьми, напряженно работающими над выполнением неких важных задач. Тут Розе пришло на ум, а не достал ли ее уже Гринвич-Виллидж.

— Что случилось? — спросила она, беря Джо под руку.

— Я только что подписал договор об аренде, — ответил он. — Пойдем посмотрим.

— Ты снял квартиру? Ты переезжаешь? Ты переезжаешь сюда? Вы с Сэмми поцапались?

— Нет. Конечно же нет. Мы с Сэмми никогда не поцапаемся. Я очень его люблю.

— Знаю, что любишь, — сказала Роза. — У вас славная команда.

— Ну, во-первых, он в Лос-Анджелес переезжает. Да, он говорит, что всего на три месяца, чтобы написать фильм, но я могу чем хочешь поручиться, что он так там и останется. А что это за сверток?

— Подарок, — ответила Роза. — Думаю, ты сможешь повесить его в новой квартире. — Ее немного уязвило то, что Джо ничего не сказал ей насчет переезда. Впрочем, он всегда так себя вел. Когда они встречались, он никогда не говорил, куда они пойдут или что станут делать. Джо не столько отказывался это делать, сколько старался намекнуть, что Розе лучше не спрашивать. — Здесь очень мило.

За вестибюлем оказался фонтан с поблескивающими японскими карпами, а также гулкий внутренний дворик в смутно мавританском стиле. Когда дверцы лифта с басово-музыкальным звоном раскрылись, оттуда вышла женщина, а за ней последовали два прелестных мальчугана в одинаковых костюмчиках синей шерсти. Джо учтиво коснулся своей шляпы.

— Ты все это для Томаса делаешь, — сказала Роза, заходя в лифт. — Правда?

— Десятый, — бросил Джо лифтеру. — Я просто подумал, что здесь будет удобней всего. Знаешь, чтобы я… чтобы я…

— Чтобы ты его вырастил.

Джо улыбнулся и покачал головой.

— Очень странно звучит.

— А знаешь, ведь ты собираешься стать для него как отец, — сказала Роза и подумала: «А я могла бы стать для него как мать. Только попроси, Джо, и я стану». Эти слова уже висели на кончике ее языка, но Роза сдержалась. О чем бы она фактически заявила, сказав такое? Что хочет выйти за него замуж? Уже по меньшей мере десять лет, с тех пор, как ей стукнуло двенадцать или тринадцать. Роза заявляла всем интересующимся, что она вообще не собирается выходить замуж. А если она все же в свое время так поступит, то лишь когда совсем постареет и устанет от жизни. Когда же самые разнообразные формы подобных деклараций перестали шокировать мужчин, Роза стала добавлять, что ее избранник, за которого она в конечном итоге выйдет замуж, будет не старше двадцати пяти. Однако в последнее время она начала испытывать сильную, не вполне внятную тоску, желание все время быть с Джо, жить его жизнью и позволить ему жить ее жизнью, образовать с ним нечто вроде совместного предприятия, вступить в сотрудничество, которое и станет их жизнью. Роза не считала, чтобы им для этого непременно требовалось пожениться, и знала, что ей определенно не следует этого хотеть. Но правда ли она этого не хотела? Во время свидания с миссис Рузвельт отец Розы, объясняя свою причастность к этому делу, рассказал первой леди, что на том корабле, в числе прочих детей, должен будет отплыть брат того молодого человека, за которого его дочь собирается выйти замуж. Проявляя определенную осторожность, Роза не стала рассказывать об этом Джо. — Думаю, это будет очень мило с твоей стороны. Очень мило и разумно.

— Здесь поблизости есть хорошие школы. Я уже интересовался насчет Томаса в школе «Тринити». Мне сказали, что она просто замечательная и принимает евреев. А еще Дизи сказал, что поможет мне устроить Томаса в университет, который он сам закончил.

— Боже мой, да у тебя уже уйма планов. — Вообще-то Розе следовало соблюдать осторожность и не обижаться на его скрытность. Держать все при себе было просто у Джо в натуре; Роза даже считала, что именно это в первую очередь привело его к занятию практической магией с ее фокусами и тайнами, которые никогда нельзя было разглашать.

— Ну, у меня была масса времени. Я восемь месяцев ждал, пока это наконец произойдет. И очень о многом передумал.

Лифтер остановил кабину и оттянул для них дверцу. Затем стал ждать, пока они выйдут. Джо глазел на Розу с какой-то странной пристальностью, и девушке показалось (или, возможно, она просто этого пожелала), что в его глазах поблескивает лукавство.

— Десятый, — сказал лифтер.

— Я очень о многом передумал, — повторил Джо.

— Десятый, сэр, — еще раз напомнил лифтер.

В квартире оказался роскошный вид на Нью-Джерси из окон по одну сторону, золоченая сантехника в большей из двух ванных комнат, а также паркетные полы, головокружительные, математически точные. Спален было аж целых три штуки плюс библиотека с полками по трем стенам от пола до потолка. Вообще в каждой комнате имелась по меньшей мере одна встроенная книжная полка. Роза дважды осмотрела все комнаты, решительно неспособная удержаться от мечтаний о жизни в этой квартире — высоко над полоской Манхэттена с тамошними фрейдистскими психоаналитиками, первыми виолончелистами и судьями апелляционных судов. Да, они вполне смогли бы здесь ужиться, она, Джо и Томас, а со временем, кто знает, появился бы еще ребенок, спокойный и пухлый, как ангелочек.

— Ну ладно, так что ты хотел мне подарить? — Роза больше не могла удерживаться от вопроса. В карманах у Джо никаких заметных выпуклостей не проглядывало. Подарок должен был скрываться под тонким сукном его пальто. Или это было что-то совсем малюсенькое. Вроде обручального кольца. Не собирался ли он сделать ей предложение? А если так, что ей следовало ответить?

— Нет, — возразил Джо. — Ты первая.

— Это портрет, — сказала Роза. — Твой портрет.

— Еще один? Но я для него не позировал.

— Надо же, как странно, — поддразнила она его. А затем развязала тесемку, поднося картину к каминной решетке.

Роза уже сделала два портрета Джо. Для первого он позировал в рубашке с короткими рукавами и жилете, развалившись в кожаном кресле в той самой облицованной темными панелями гостиной, где они впервые познакомились. На той картине его пиджак свисал со спинки кресла, из кармана торчала свернутая в рулон газета, а сам Джо опирался о подлокотник, слегка склонив набок голову с длинным, точно у борзой, лицом. Пальцы правой руки он слегка прижимал к виску. Закинув ногу на ногу, Джо напрочь игнорировал сигарету в левой руке. Кисть Розы удачно поймана иней пепла на лацкане его пиджака, недостающую пуговицу жилета, а главное — нежное, слегка вызывающее нетерпение в его глазах, посредством которого Джо недвусмысленно намекал художнице, что минимум через час намерен как следует ее оттрахать. На втором портрете Джо был изображен за своим чертежным столом в их с Сэмми квартире. Лист картона перед ним уже частично заполнен панелями: если приглядеться повнимательней, на одной из панелей можно различить Лунную Бабочку в полете. Длинной и тонкой кисточкой Джо тянется к стоящей рядом с ним на табурете бутылочке туши. Стол, купленный Джо из шестых или седьмых рук; вскоре после его прибытия в Нью-Йорк, за эти месяцы и годы прилично покрылся коркой и созвездиями расплесканной краски. Рукава Джо закатаны до локтей, а несколько черных прядей болтаются над его высоким лбом. Всякому очевидно, что кончик его галстука расположился в опасной близости от свежего мазка туши на бумаге, а на щеке у Джо заметен лейкопластырь поверх каких-то розовых царапин. На этом портрете выражение его лица безмятежное, почти отсутствующее. Все внимание Джо сосредоточено на щетинках кисточки, которую он собирается макнуть в угольно-черную тушь.

Третий портрет Джо Кавалера стал последней картиной, когда-либо написанной Розой, и от первых двух он отличался прежде всего тем, что не был сделан с натуры. Там присутствовала та же непринужденная точность рисования, что и в других ее работах, однако весь портрет был фантазией. Стиль казался проще, чем в двух других портретах, приближаясь к карикатурной, почти стыдливой манере ее продуктовых картин. На этом портрете Джо стоит на причудливом ковре, на неопределенном бледно-розовом фоне, совершенно голый. Что еще более удивительно, он с ног до головы обернут тяжелыми металлическими цепями, с которых, точно талисманы с браслета, свисают замки, наручники и всякие железные застежки. Тяжесть всего этого металла слегка сгибает Джо в пояснице, но голову он держит прямо, вызывающе глядя на наблюдателя. Его длинные мускулистые ноги выпрямлены, ступни расставлены, как будто он готов вот-вот куда-то рвануть. Эта поза была позаимствована с фотографии в книге про Гарри Гудини, но с одной существенной разницей: в отличие от Гудини, который на фото прикрывает свой срам руками в наручниках, гениталии Джо, пусть даже затененные густыми волосами, ясно видны. На груди у него висит большой замок в форме сердца, а на плече, в черном пальто и мужских галошах, сидит фигурка самой художницы с золотым ключиком в руках.

— Очень забавно, — сказал Джо, засовывая руку в карман брюк. — Вот что у меня для тебя есть. — Он протянул Розе кулак костяшками вверх. Она перевернула его и расцепила пальцы. На ладони лежал латунный ключ. — Мне здесь наверняка потребуется помощь, — сказал Джо. — И я от всего сердца надеюсь, что ты мне эту помощь окажешь.

— А от чего этот ключ? — спросила Роза чуть громче и напряженней, чем ей бы хотелось. Разумеется, она прекрасно знала, что это ключ от квартиры и что Джо теперь просит ее о том, о чем она чуть было не попросила сама, — чтобы ей позволили стать Томасу Кавалеру кем-то вроде матери или хотя бы старшей сестры. Роза испытывала разочарование (ибо она ожидала кольцо) и в равной мере восторг, такой сильный, что собственная страстность даже ее напугала.

— Совсем как на картине, — шутливо сказал Джо. Видя, что Роза расстроена, он быстро пытался прикинуть, какой тон ему лучше сейчас избрать. — Ключ от моего сердца.

Роза взяла ключ и сжала его в ладони. Железка заметно нагрелась в кармане у Джо.

— Спасибо, — вымолвила Роза. А потом заплакала, горько и радостно, стыдясь своего плача, в диком восторге от того, что теперь она действительно способна сделать для Джо что-то реальное.

— Прости меня, — сказал Джо, доставая носовой платок. — Мне хотелось, чтобы ты получила ключ, потому что… но я поступил неправильно. — Он указал на картину. — Я забыл сказать, что она мне страшно понравилась, страшно! Честное слово, Роза, это просто невероятно! Для тебя это нечто совершенно новое!

Роза взяла у него платок, промокнула глаза, а затем рассмеялась.

— Нет, Джо, дело не в этом, — сказала она, хотя по сути картина действительно представляла собой новое направление в работе Розы. Не один год прошел с тех пор, как она пыталась рисовать по памяти, максимально используя воображение. Талант к улавливанию схожести, контура, внутреннее чувство веса и светотени довольно рано увели Розу к рисункам с натуры. Хотя на сей раз она работала по фотографии, детали тела и лица Джо прорисовывались исключительно по памяти, и в этом процессе Роза нашла и вызов, и удовлетворение. Требовалось очень хорошо знать своего возлюбленного — уйму времени с ним проводить и везде его трогать, — чтобы написать такой портрет, когда его не было рядом. Допущенные при этом неизбежные ошибки и преувеличения теперь поражали Розу как вещественные доказательства загадочного взаимодействия памяти и любви. — Нет, Джо, совсем не в этом. Спасибо за ключ. Я очень его хотела.

— Я рад.

— И я счастлива помочь тебе, чем только смогу. Ничто не сделает меня счастливее. Но если ты говоришь, что хочешь сюда переехать… — Тут Роза взглянула на Джо. Да. Он хотел. — Что ж, тогда я не думаю, что мне тоже следует так поступить. Ради Томаса. По-моему, это будет неправильно. Он может не понять.

— Да, — сказал Джо. — Вообще-то я правда думал… но нет. Конечно, ты права.

— Но я совершенно точно буду здесь, когда тебе это понадобится. И сколько тебе понадобится. — Роза высморкалась в его носовой платок. — Пока ты будешь во мне нуждаться.

— Вот и хорошо, — отозвался Джо. — Думаю, речь идет об очень долгом времени.

Роза неуверенно протянула Джо испачканный носовой платок, неуверенной улыбкой словно бы извиняясь за безобразие.

— Все хорошо, милая. Оставь его себе.

— Спасибо, — сказала Роза и теперь уже непринужденно разразилась смехотворным, даже слегка эксцентричным приступом неуправляемых рыданий. Она совершенно точно знала, что этот носовой платок предназначался исключительно для утешения женщин и что у Джо в заднем кармане всегда имелся другой, припасенный для личного пользования.