Лето 2005 года
Ханна
Не умирай на сцене. Даже не думай об этом. Я не шучу, блин!
Эти зажигательные ободряющие слова проносятся у меня в голове, когда я впервые выхожу под ослепительный свет театральных софитов – впервые в качестве актрисы.
Конечно, я и раньше бывала здесь сотни раз. Когда твой папа руководит театром, ты в буквальном смысле вырастаешь на сцене. И это звучит невероятно помпезно, если не знать, что данная конкретная сцена находится в рыночном городке графства Сомерсет, а не в Нью-Йорке, скажем. К тому же я дебютирую в составе местной театральной труппы, а не «Королевской шекспировской компании», и, чтобы быть до конца честной, скажу, что играем мы не «Гамлета», и не «Кукольный дом», и не любую другую драму из программы к выпускным экзаменам. Эта пьеса – вульгарный фарс, написанный в семидесятые каким-то чуваком, о котором я даже не слышала. Папа называет ее «Давай валяй, сексистский придурок», но это не фактическое название. Во всяком случае, такие пьесы нравятся публике, и мы в ней увязли. Хорошо хоть Салли, художественный руководитель драмкружка, адаптировала сценарий к нашему времени, удалив расистские шутки. Правда, сексистские шутки остались, поскольку они хороши, если преподнести их с иронией. Поступив в прошлом году в драмкружок, я узнала многое о том, что именно взрослые считают приемлемым. Я редко выхожу из дому, поэтому при любой возможности стараюсь усвоить жизненные уроки.
К моменту моего появления на сцене пьеса уже идет полным ходом. Декорации представляют собой гостиную загородного дома 1970-х – лимонно-зеленый диван, ковер с толстым ворсом и кофейный столик из бамбука. Тед просто великолепен в главной роли суетливого бухгалтера-неврастеника, которому грозит выход на пенсию и, как следствие, перспектива оказаться лицом к лицу с агонизирующей семейной жизнью. Салли сделала гениальный кастинг, поскольку и в жизни Тед – суетливый бухгалтер-неврастеник, которому грозит выход на пенсию с соответствующими перспективами. Наташа играет его жену, хотя она на двадцать лет моложе героини и чересчур крутая, чтобы быть замужем за Тедом. Не так давно она занималась рекламой в одной из картинных галерей Лондона, но после рождения дочери Эшли они с мужем решили выйти из крысиной гонки. Она организовала «микроагентство» для галерей и художников на юго-западе Англии, но сейчас родила второго ребенка и сидит в декрете, поэтому немного психует. Наташа сказала мне, что жить в Сомерсете – нечто среднее между тем, чтобы оказаться в ловушке времени, как это было в «Дне сурка», или попасть в засаду, как в «Избавлении». Я прочитала в «Гугле» про «Избавление», – пожалуй, это не похоже на комплимент нашему графству. Дора, заведующая реквизитом, нашла для Наташи седой парик, и Маргарет, старейший член драмкружка – ей восемьдесят один, – говорит, что в нем Наташа похожа на французскую шлюху. Никогда не встречала таких грубых и циничных людей, как Маргарет, но она одна из моих близких подруг. Ведь я уже говорила, что не часто выхожу из дому? Так или иначе, мне пришлось погуглить еще и слово «шлюха», теперь оно мое любимое.
Итак, вот эпизод, в котором я должна появиться: супружеская пара неврастеников из британского среднего класса 1970-х готовится к приему гостей, новых соседей, с виду невероятно аристократических и респектабельных. Но тут с вечеринки возвращается подвыпившая дочь-подросток – это я, – и родителям приходится спрятать ее в кладовке под лестницей. На мне очень яркое платье из полиэстера, которое топорщится от статического электричества. Пока я пытаюсь пригладить юбку, Салли кивает мне из полутемной кулисы. Сейчас мой выход.
Глубокий вдох.
Чувствую, как у меня глухо колотится сердце, но не хочу даже думать об этом. Имитация дверного звонка – и я выхожу из-за черного занавеса у края сцены. Передо мной ряды кресел со зрителями, заплатившими деньги за то, чтобы их развлекали.
Ох, черт, мне пора!
Первое, что я замечаю, – странное потрескивание в воздухе, что-то вроде разлитого в воздухе напряжения, покалывающего кожу, – то ли энергия ожидающей толпы, то ли электричество от пожароопасного полиэстера, в который я одета. Я стараюсь не обращать на это внимания, сосредоточившись на том, что делаю: хихикаю и сконфуженно пожимаю плечами, когда родители спрашивают, какого черта со мной не так. Потом я, пошатываясь, прохожу мимо Наташи, чей парик лихо съехал на правый глаз, и с нарочитой неуклюжестью приземляюсь на сервировочный столик. С облегчением слышу смешки из зрительного зала, ведь у меня нулевой опыт с алкоголем. В драмкружке нам рассказывали о театральном деятеле Константине Станиславском, который говорил, что хорошая актерская игра основана на «эмоциональных воспоминаниях» актера – нужно вспомнить то, что испытал в жизни. Однако единственное мое эмоциональное воспоминание об алкоголе связано с тем, что я видела, как папа в свой день рождения, когда ему исполнилось тридцать семь, свалился со скамейки в пабе и разбил свою дурацкую голову. Так что я без конца пересматривала сериал «Холлиокс» и разглядывала в Интернете картинки по запросу «пьяные девочки-подростки». Никогда больше не сделаю такой ошибки!
Итак, я на сцене, валяюсь на уродливой мебели. Чтобы привести меня в чувство, Тед с Наташей брызгают мне в лицо водой из вазы. Зрители продолжают хихикать. Весело, все идет хорошо.
Потом краем глаза я замечаю, что папа – или Том, как он известен всем прочим, – наблюдает за мной из-за кулисы. На нем его обычный прикид: черные джинсы, рубашка с галстуком и блейзер. Короткие вихрастые волосы уложены с помощью геля, поблескивающего в свете прожекторов. Мои подруги Дженна и Дейзи говорят, что он похож на стареющую поп-звезду – красавчик, но начал немного полнеть, да и в шевелюре мелькает седина. Как бы то ни было, между нами мало сходства. Судя по фоткам, я больше похожа на маму – тощая, довольно смазливая, серые глаза, высокие скулы, которые выпирают еще больше, если нанести румяна. Да, и немыслимые кудряшки, которые Дженна сравнивает со взрывом на макаронной фабрике. Такая копна на голове очень кстати, если играешь пьяную. Во всяком случае, сейчас на лице у папы знакомое выражение безмерной гордости, смешанной с одобрением, и к этому я давно успела привыкнуть. Вот еще одно, что говорят о нем мои подруги: он не похож на других отцов, потому что у него всегда довольный вид. И он способен отвлечься от спортивной трансляции, чтобы выслушать их. Он сопереживает. Очевидно, подобные качества редко встречаются у отцов, и от этого мне грустно.
Папа приводит меня сюда с тех пор, как я начала ходить, а он впервые получил должность руководителя театра. Бывало, он сажал меня на сцену и разыгрывал передо мной разные истории. Он практически научил меня читать, когда мы сидели на сцене под светом единственного прожектора с книжками сказок, которые я обожаю по сей день, а потом и с программными пособиями «Шелест занавеса», «Балетные туфельки», «Город в цвету». То были мои лучшие дни. Иногда он забирал меня после школы и привозил прямо в театр. Пока он разрабатывал программу выступления с какой-нибудь гастролирующей труппой, я с важным видом расхаживала по сцене или с воплями и песнями носилась по проходам в зале. Потом к моему дню рождения мы начали готовить маленькие пьески, которые ставили в драмкружке для наших родных и друзей. Сложилась даже своего рода традиция. В детстве для меня это было очень важно, а теперь кажется, что с тех пор прошла целая эпоха.
Конечно, я страшно хотела попасть в настоящую пьесу, но папа всегда пытался отговорить меня от этой мысли. «Нельзя, чтобы люди думали, будто мы поддерживаем семейственность в искусстве, – говорил он. – Критики разорвут нас на части, как дикие псы». Я всерьез сомневаюсь, что театральный обозреватель местной газеты способен разорвать кого-то на части, особенно если им является добрая семидесятилетняя женщина, обожающая Ноэла Коуарда. Но папа был непреклонен. В прошлом году он не разрешил мне сыграть Сесили в пьесе Оскара Уайльда «Как важно быть серьезным», говоря, что там есть опасные трюки. На самом деле это полный бред.
Когда наша труппа выбрала для постановки пьесу, в которой была роль пятнадцатилетней девочки, я буквально упросила Салли дать ее мне. Она сказала, что это было бы здорово, но сперва я должна спросить разрешения у папы «по причине здоровья». Я знаю, это потому, что он беспокоится обо мне, а не потому, что считает, будто я плохо сыграю и опозорю его театральную империю. В идеале он желал бы держать меня взаперти в какой-нибудь комнатушке и никогда не выпускать оттуда. Нет, постойте, не так! В идеале он желал бы завернуть меня в пузырчатую упаковочную пленку… О-о господи, не важно! Вы меня поняли. И дело не в том, что я стремлюсь стать кинозвездой. У меня совсем нет амбиций, амбиции – это не мое.
Разыграв настоящий скетч о суфле, которое не поднялось, причем этот скетч почему-то плавно перетек в пошлую шутку про тещу, на сцене в яркой эпизодической роли пронырливой соседки появляется Маргарет. Она стоит перед дверью в ночной сорочке, с растрепанными седыми кудряшками. Обычно она подкрашивает свои волосы в аляповатые цвета и однажды, появившись в таком виде на лондонском гей-параде, умудрилась даже сфотографироваться с сэром Иэном Маккеленом. В спектакле Маргарет приходит, чтобы пожаловаться на шум, и угрожает вызвать полицию до тех пор, пока Тед не вручает ей бутылку шерри. На генеральной репетиции шерри был настоящим, и Маргарет выпила его еще до антракта. На этот раз в бутылку налили холодного чая – к явному недовольству актрисы.
Теперь персонаж Теда должен спрятать меня от соседей в буфете под лестницей в глубине сцены. Кстати, это вовсе не дешевка в стиле ИКЕА, а специально изготовленная Камилом мебель. Камил, менеджер по реквизиту нашего драмкружка, преподает в местном колледже столярное дело и весьма серьезно относится к театру. Он трудился несколько недель, после чего с гордостью продемонстрировал нам настоящую деревянную лестницу с буфетом под ней и встроенными направляющими роликами для быстрого разворота. Лестница настолько прочно сделана, что кажется, выдержит даже падение со скалы. А для человека, запертого в буфете под лестницей, это, поверьте, очень важно.
Извините, но время от времени я выражаюсь не очень внятно. Особенно когда меня волокут по сцене. Немного странно ощущать, что тебя двигают перед целым залом смеющихся людей. Однако Тед весьма профессионален, к тому же изо всех сил старается не схватить меня за деликатные места.
– Как ты себя чувствуешь? – шепчет он, запихивая меня в буфет.
Его худое, немного осунувшееся лицо выражает участие, очки съехали на кончик носа. Я незаметно киваю. Успокоившись, он пытается захлопнуть дверцу, но мешает моя рука. Ой, спасибо Теду! Приподняв мою ушибленную конечность, он с такой силой захлопывает дверцу, что лестница сотрясается. Зал отвечает взрывом веселья.
Теперь мне придется сидеть там двадцать минут, а это не очень-то здорово: под лестницей темно, тесно и мало воздуха. Паршивое сочетание при моих проблемах со здоровьем. К тому же мне ужасно жарко. Перед спектаклем Маргарет заявила, что до смерти замерзла, и понеслась в котельную, чтобы включить отопление. Кажется, она врубила максимальный обогрев. Я буквально обливаюсь пoтом, стараясь не обращать внимания на быстро ускоряющееся сердцебиение. Глубокий вдох, глубокий выдох. Это театр, и шоу должно продолжаться, даже если тебя заперли в печке. К счастью, Камил просверлил в дверце небольшую дырочку, и я могу следить за происходящим. Вот на сцене появляются Рейчел и Шон в нелепом подобии повседневной одежды семидесятых, полученной от благотворительной организации «Оксфам». Они играют соседей. Но это не все, что я вижу: у входа за кулисы появляется лужа воды. Вдоль стены ко мне стекаются маленькие ручейки. Сперва я думаю, что это неожиданный спецэффект, который папа, не предупредив меня, ввел в спектакль, но затем замечаю, как Шон нервно смотрит на потоп и толкает локтем Рейчел. Что-то случилось. Тонкие ручейки медленно прокладывают себе путь к центральному пространству сцены, и я думаю, что это может быть опасно, ведь кругом прожекторы и кабели. О господи, прямо как начало сериала «Катастрофа»! Всему актерскому составу грозит смерть от электрического тока.
Между тем выясняется, что соседи думают, будто приглашены не на чинный званый обед, а на свингерскую вечеринку. Едва Тед с Наташей уходят со сцены, чтобы принести овощей для закуски, как Рейчел и Шон, приняв это за тайный знак, начинают раздеваться. Публика, войдя во вкус, беззастенчиво гогочет. Неизбежно появляется местный викарий, которого играет Джеймс, двадцатисемилетний парень, такой секси, да еще и самый ярый атеист из тех, что мне попадались. Он видит полураздетую пару и отрубается на диване. Наташа кричит: «Сейчас принесу вам чего-нибудь покрепче, это не то, что вы думаете!» – и открывает дверь буфета. При этом я, громко ругаясь, вываливаюсь из него. Все происходит очень быстро, и, похоже, незаметно сообщить, что нас затапливает, не получится. Викарий пытается мне помочь, но я падаю на него сверху (мой любимый кусок пьесы), и мы, распластавшись, лежим на полу, не в силах отцепиться друг от друга. Я пытаюсь шепнуть Джеймсу: «Кажется, мы тонем», но Наташа рывком приподнимает меня, едва не вывернув мне руку, и Джеймс выползает через дверь.
В финальной сцене родители гоняются за мной вокруг стола, пока сконфуженные соседи одеваются. Родители наконец обуздывают меня, усадив за обеденный стол. В этот момент появляются двое полицейских – они получили сообщение о вероятной оргии или жестоком убийстве. Я отключаюсь, упав лицом в торт с земляникой. Пышно украшенный десерт заполняет мой нос и глаза взбитыми сливками, успевшими прогоркнуть от жара софитов.
Спектакль окончен. Наступает напряженный момент тишины. Гаснут огни, а потом раздаются восторженные аплодисменты. Я подскакиваю к авансцене, хватаю Теда и Наташу за руки, неумеренно размахивая своими конечностями. На несколько мгновений я ощущаю себя неотъемлемой частью этой странноватой маленькой команды. Позже в пабе актеры из драмкружка припомнят каждую реплику, каждую реакцию зрителей, как всегда делают после спектакля, независимо от того, удачный он, как нынешний, или плохой, как та опрометчивая попытка поставить «Эквус» на местной выставке лошадей и пони.
Я всматриваюсь в толпу зрителей, пытаясь увидеть Дженну и Дейзи или, может быть, моего преподавателя по сценическому искусству. Но все лица кажутся одинаковыми и плохо различимыми за хлопающими ладонями. Тед и Наташа обнимают меня, похлопывают по спине, потом Наташа наклоняется и что-то говорит. Мне приходится напрячься, чтобы разобрать слова.
– Ханна, ты слышишь меня? – спрашивает она. – Ты с нами?
Мне хочется ответить: «Все классно. Я – ЗВЕЗДА!» Но потом я ощущаю, что у меня отнимаются ноги, а перед глазами колышется черный туман. Я делаю нетвердый шаг назад.
Откуда-то издалека я чувствую, как на мое плечо опускается чья-то рука, на спину – другая, но мне кажется, я проваливаюсь сквозь них. Мир предстает в виде одурманивающего кружения размытых очертаний предметов. Вдруг я воображаю, что зрители все это видят. О господи, как унизительно! Меня преследует чудна`я галлюцинация: папа произносит хвалебную речь у моей могилы: «Она умерла так же, как жила, – как Томми Купер». Теперь-то я понимаю, что дела мои плохи, потому что все это до чертиков странно.
В конце концов мне удается пролепетать:
– О, это чертовски типично.
Потому что я проделываю это не в первый раз, недавно было то же самое.
Театральные огни кажутся мне звездами над головой. Они плавают в темноте. Потом все пропадает.
Добро пожаловать в мой мир.
Том
Когда Ханне было четыре, она начала жаловаться на усталость. Не только по вечерам или после детского сада, но весь день. Она перестала всюду носиться с друзьями, побледнела. Я подумал, что это какой-то вирус, или невралгическая реакция на рост, или что-то еще. Записался к нашему терапевту, ожидая услышать то, что обычно говорят родителям: понаблюдать за ребенком, но понапрасну не волноваться. Наш врач принадлежал к старой школе – лысеющий, высокий и строгий, чем-то похожий на средневекового палача. Вы робко входите в его кабинет, а он сидит, откинувшись в кресле, со скрещенными на груди руками, с укоризненным выражением на морщинистом лице, словно говорящем: «Ну же, докажите мне, что вы не очередной болтливый ипохондрик». Вы описываете свои симптомы, он качает головой, будто вы все это сочинили, потом говорит, что это совершенно не смертельно, и вы уходите вполне успокоенный. Именно так все происходило, когда я пришел к нему в возрасте тридцати одного года с такой сильной болью в пояснице, что три дня не мог разогнуться. Такой была его реакция и тогда, когда я обратился с жалобами на боль в груди. Ханне исполнилось три года, и мне стало сложно справляться с родительскими обязанностями в одиночку. Покачивание головой, несколько грубовато-добродушных порицающих слов, и вот он поворачивается к компьютеру, давая понять, что я могу уходить.
В тот день, приведя к нему Ханну, я ожидал, что от меня, как обычно, отмахнутся, и даже не удосужился сесть. Однако он несколько мгновений пристально вглядывался в меня, а потом сделал то, чего я не ожидал. Посадив Ханну на стул, он взял стетоскоп и стал прослушивать ей грудь. Он прослушивал долго, прикладывая прибор к ее телу как будто наугад.
– Холодно! – пытаясь увернуться от него, жаловалась она.
Он ничего не говорил.
Наконец откинулся на спинку кресла, вынул наушники и повернулся к компьютеру. Приехали, подумал я, изготовившись встать и улизнуть за дверь.
– Я намерен направить вас в кардиологическое отделение клиники Северного Сомерсета, – сказал он.
Остановившись, я сел на стул рядом с Ханной. Она переползла ко мне на колени.
– Зачем? Что случилось? – спросил я.
– В вашей семье встречались заболевания сердца?
Громко тикали настенные часы. Аромат растворимого кофе перебивал запах лекарств. Я не совсем понимал, о чем меня спрашивали.
– Не думаю. В точности не знаю. А что?
Он принялся набивать текст:
– У девочки шумы в сердце. Обычно в этом нет ничего страшного, но я хочу, чтобы ее проверили. На всякий случай.
– На случай чего?
У Ханны закончилось терпение, и она заерзала у меня на коленях.
– Ну, как я уже сказал, вероятно, все в порядке. Не хотелось бы на этом этапе ставить какой-либо диагноз. В течение двух недель вы получите письмо с назначением на прием.
Я позволил Ханне слезть с моих колен. Она подбежала к двери, потянув ручку тонкими пальчиками. Я медленно поднялся, не решаясь от смущения и страха спрашивать что-то еще. Я услышал, как врач повернулся в нашу сторону, и взглянул на него с растущей тревогой.
– До свидания, мистер Роуз, – только и сказал он.
Но выражение лица, звук голоса – никогда прежде я столь явственно не ощущал его сочувствия. Раньше он никогда не говорил мне «до свидания».
Мы вышли, я держал Ханну за крошечную ладошку. И тут я ощутил на себе страшное бремя, словно меня вдруг завернули в тяжелый черный плащ.
Только через несколько мгновений я осознал, что это был ужас.
Все это вспомнилось мне, когда я стоял на коленях рядом с Ханной, лежащей на сцене. Вокруг нас сгрудились актеры, я видел, что она дышит. Все в порядке, думал я, это случалось и раньше, это всего лишь обычная рутина, с которой нам приходится сталкиваться, – вроде британской погоды или мотогонок по телевизору. Меня больше беспокоило, какую шутку сказать, когда она очнется. Что-то о том, как не окочуриться на сцене? Я не знал. Важно то, что мы привыкли шутить на эту тему. Ничего страшного не случится. Все будет хорошо.
Откуда-то издалека я слышал, как Тед громким голосом растолковывает зрителям, что все это от волнения и жара софитов. Он просил всех организованно выйти из зала и благодарил за то, что пришли.
Ну да, это был не обычный вечер в театре «Уиллоу три». С одной стороны, пришли все актеры, у нас была публика и эта публика не заснула до самого конца спектакля. О таком успехе нам только мечталось. С другой стороны, Ханна потеряла сознание и у нас случился библейский потоп. Как говорится, это шоу-бизнес.
Я продолжал проигрывать в уме предшествующие минуты. Что произошло? Пьеса закончилась хорошо, весь актерский состав вышел на сцену. Тед в кои-то веки безмятежно улыбался, махал своей жене Анджеле, которую разглядел в толпе. Наташа махала этим нелепым седым париком мужу, приведшему с собой их дочку, хотя я и предупреждал, что пьеса не совсем подходит для семилетней девочки. «Эшли очень взрослая, – уверяла меня Наташа. – И она узнала от своей бабушки все о свингер-вечеринках». Подробностей я не выспрашивал. А в центре этой небольшой сцены стояла моя дочь Ханна, впервые выступившая в качестве настоящей актрисы, и жадно впитывала все внимание и все аплодисменты, какие могла унести с собой. А потом вдруг она замерла с бледным отсутствующим лицом. Казалось, шум зрительного зала затих, и я, оцепенев, смотрел, как она падает. Это было похоже на какой-то кошмарный сон.
– У меня есть вода, – сказал Шон, помахивая чашкой. – И… гм… кстати, о воде…
Я не слушал.
– Ханна… – сказал я. – Давай, детка, хватит загораживать свет рампы.
– Вызвать «скорую»? – спросила Наташа, осторожно прикоснувшись к моему плечу.
– С ней все будет хорошо, – тихо произнес я.
Я заметил слабое подергивание век дочери, какой-то безошибочный признак.
– Ханна! – позвал я. – Ханна, вернись!
Салли, мой близкий друг, видела это и раньше. Она опустилась на колени рядом со мной и осторожно отвела волосы Ханны с ее лица.
– Может быть, все-таки вызвать врача? – тихим уверенным голосом спросила она.
Я подождал еще несколько секунд в надежде, что вот-вот дернется рука или Ханна сожмет пальцы, но ничего не происходило.
– Может быть, – пробормотал я. – Может быть.
Салли как раз поднялась с пола, и я собирался объяснить ей, что надо сказать врачам неотложной помощи, когда по всему зрительному залу разнесся ясный голос, усиленный акустикой сцены.
– А вы здорово переигрываете, – произнес он.
Я опустил глаза и увидел, что Ханна очнулась, чуть приподняв голову. Глаза еще оставались тусклыми, но взгляд постепенно сфокусировался, а рот расплылся в слабой улыбке. Она попыталась сесть, я помог ей. Нелепое платье, прикасаясь к моему блейзеру, потрескивало от статических разрядов. Она чуть покачнулась назад, и я поддержал ее. Салли тоже придерживала Ханну за спину. Остальные члены труппы издали внятный вздох облегчения. Шон ласково предложил Ханне воды, и она неловко взяла чашку, пролив почти половину, а остальное поднеся ко рту и выпив с булькающим звуком.
– Что случилось?
– Ты отключилась, – ответил Том. – Во время овации.
Ханна взглянула на меня, отводя от глаз спутанные кудряшки:
– Ох, черт! Прости, папа. Мне очень жаль.
– О чем ты говоришь? – сказал я, забирая у нее пустую чашку. – Зрителям понравилось! Обморок – такой мастерский ход. Они повалят сюда толпами.
Но я знал, что она не думает о спектакле. Когда бы это ни случалось, где бы мы ни были, она всегда извиняется. Я всегда отвечаю: не глупи, и мы просто забываем об этом. Мы стали в этом знатоками. В конце концов, мы люди театра. Шоу должно продолжаться.
– Мне надо переодеться, – заявила Ханна. – А не то это платье взорвется.
Она с трудом поднялась на ноги, и мы с Салли осторожно отвели от нее руки.
– Я пойду с тобой, – предложила Салли.
– Разве Фил тебя не ждет? – спросил я.
Фил – муж Салли, жизнерадостный фанат регби и местный застройщик, вызывающий у людей восхищение.
– О-о, знаешь, – сказала Салли, – он не большой любитель театра.
– Но он бывал здесь раньше, верно? Я видел тебя с ним после генеральной репетиции.
Она вроде бы собралась ответить, но потом снова повернулась к Ханне:
– Пошли, отведу тебя в гримерку.
Странно: мы с Салли уже много лет дружим, но она почти никогда не упоминает Фила, а я практически не вижу его. Я знаю, что он несовременный человек, не пожелавший, чтобы Салли работала после рождения их сына Джея. Возможно, он неодобрительно относится к платонической любви между мужчиной и женщиной или считает, что в драмкружке кипят сексуальные страсти. Ему стоит хоть раз побывать на нашем занятии, чтобы выкинуть из головы эту ерунду.
Ханна и Салли не спеша двинулись по коридору в зеленую комнату. Прочие стояли кружком, молча поглядывая на меня и стараясь делать это незаметно. Я ощущал исходящие от них страх и неуверенность. Надо было как-то разрядить напряженную обстановку.
– Люди, все нормально, – наконец произнес я. – Все в порядке. С ней все будет хорошо. Это просто одна из этих штук. Тед, сегодня ты был в ударе. Наташа, замечательная работа с париком, так держать! Рейчел, великолепная сцена обольщения викария, хорошо сыграно. Шон, ты, как всегда, отлично щупаешь задницы. О-о… не хочется нагнетать обстановку, но кто-нибудь в курсе, откуда течет вода?
– Ах да, я пытался тебе об этом сказать, – подал голос Шон. – В паровом котле протечка. На самом деле больше похоже на фонтан. Видимо, лопнула труба. Я отключил воду, но в задней комнате целое озеро.
В прошлом строитель, Шон всегда бывает полезен при всяких поломках, обрушениях и наводнениях в театре, которые случаются все чаще и чаще. Со своими коротко остриженными волосами, татуировками и майками из магазина «Фред Перри», он мог бы сойти скорее за типа, поколачивающего всяких актеришек в пабе, но благодаря врожденному интеллекту, а также целеустремленному преподавателю английского он развил в себе невероятный интерес к послевоенной британской драме. Он – единственный человек из моих знакомых, который цитирует «Оглянись во гневе», занимаясь электропроводкой в каком-нибудь лофте. Когда его брат организовал фирму по перевозкам на такси, Шон уговорил назвать ее «Машины Годо» и выбрать слоганом фразу «А чего ждете вы?».
– Как это выглядит? – спросил я, пытаясь незаметно отвести его в сторону.
– Трудно сказать, я не сантехник. Я открыл задние двери, чтобы вода слилась. У меня есть приятель, который может осмотреть котел, но только утром.
– Будем мы готовы к завтрашнему вечеру?
Шон пожал плечами:
– Спросишь меня завтра.
Пора было возвращаться в привычную колею. Я повернулся к актерам:
– Давайте, вам надо переодеться и пойти в паб.
– Ты придешь на «разбор полетов»? – спросила Наташа.
– Нет. Отвезу Ханну домой. Похвалы будет расточать Салли. Спектакль прошел отлично, выходные получатся на славу.
И актеры гуськом направились в зеленую комнату. Тед легко похлопал меня по спине:
– Мы здесь. Если понадобимся.
В машине по дороге домой Ханна молча сидела рядом со мной, уставившись в окно на пустую вечернюю дорогу. Она была в своей обычной одежде, с сотовым, зажатым в руке. Я потрепал ее по колену, она взглянула на меня, и мы обменялись улыбками.
– Ты точно не хочешь остановиться у клиники? – спросил я. – Или у «Макдоналдса»? Или у паба?
– Отвези меня домой, – сказала она. – Просто я… – Ее голос замер в ночи.
– Что такое? – спросил я.
Ханна покачала головой, потом заправила волосы за ухо, и я заметил на ней те серьги в виде колец, которые подарил ей на четырнадцатилетие. Я купил их в маленьком ювелирном магазинчике в Бате, когда она лежала в больнице. В конце концов Ханна взглянула на меня:
– Ничего уже никогда не придет в норму, правда, папа? Давай будем честными.
Мы ехали по пустынным тихим улицам в полном одиночестве. По обеим сторонам стояли викторианские дома, и в надвигающейся темноте их окна зажигались теплым светом. Миновали церковь, за которой далеко в поле простиралось кладбище. Ханна заметно вздрогнула.
– Давай сотворим что-нибудь завтра утром, – предложил я. – Поедем в Дорсет, позавтракаем в какой-нибудь обветшалой прибрежной кафешке, будем читать газеты и комиксы, вволю налопаемся рыбы с жареной картошкой?
Ханна улыбнулась мне такой знакомой улыбкой – благожелательной и снисходительной, – какой родители могут улыбаться ребенку, который только что попросил устроить ему день рождения на Марсе. Потом она вновь уткнулась в телефон и принялась набирать текст. Такие вот нынче дети.
Подъехав к дому, мы увидели нашего упитанного кота, который сидел на стене и, вероятно, поджидал нас.
– Мальволио, жирный маленький ублюдок! – выйдя из машины, прокричала Ханна.
Кот лениво затрусил к ней. Я заметил, что, нагибаясь погладить его, она осторожно придерживалась другой рукой за воротный столб.
Несколько лет я откладывал ее театральный дебют, но, по правде говоря, она всегда была превосходной актрисой.
Ханна
Утром, все еще чувствуя себя немного униженной после обморока на сцене, я села гуглить «большие театральные бедствия». Я выяснила, что в постановке 1948 года актриса Диана Виньяр, с закрытыми глазами играя сцену лунатизма леди Макбет, упала в оркестровую яму с высоты пятнадцать футов. От этого мне стало чуточку легче.
Кстати, актриса не пострадала.
Чувствую, что должна объяснить, из-за чего упала в обморок. Потрясающая побочная сюжетная линия моего основного заболевания, в детали которого я не собираюсь сейчас углубляться, поскольку сегодня суббота, состоит в том, что я страдаю от аритмии. Это означает, что иногда мое сердце пропускает один или два удара. Или несколько, как барабанщик из дерьмовой группы, играющей инди-рок. И тогда у меня кружится голова, а иногда я отключаюсь. Этого уже давно не случалось, и чертовски обидно, что так произошло именно на сцене. И еще я знаю: папа из-за этого здорово психует, пусть даже и притворяется спокойным. Наверное, лежа в постели, он размышляет о том, как меня защитить, и почти не сомневаюсь, что это будет означать конец моей главной роли в нашей пьесе «Давай валяй, сексистский придурок».
И действительно, в девять часов тридцать восемь минут начинается ожидаемый мной дружеский разговор режиссера с дочерью. Я сижу за кухонным столом, поедая толстый тост и слушая Регину Спектор. Неслышно входит папа, выключает мой диск и садится напротив.
– Ханна, – бодро начинает он, хлопая ладонями по столу, – я тут подумал…
– Ты подумал и решил, что мне не следует сегодня играть, – говорю я, откусывая кусочек тоста и делая вид, что читаю эсэмэски в телефоне. – Или завтра. Знаешь, просто чтобы обезопасить себя.
– Нет, просто…
– Папа, не надо.
– …на сцене очень жарко, и еще эта напряженная обстановка, и тебя то и дело куда-то волокут и швыряют и запирают в буфете. Есть даже эпизод, в котором тебе приходится нырять лицом в торт со взбитыми сливками.
– Знаю, – отвечаю я, просматривая бесконечные и малопонятные сообщения от Дженны, которая, пытаясь запутать родителей, изобрела собственный язык эсэмэсок. – Я там была.
Папа протягивает руку, осторожно забирает у меня телефон и кладет его на стол. Терпеть не могу, когда он так делает.
– Следующая постановка будет осенью. Мы непременно найдем тебе обалденно хорошую роль – просто не такую маниакальную. Что скажешь?
Тяжело вздохнув, я смотрю на него. Раньше, когда он глядел на меня таким заботливым родительским взглядом, я всегда слушалась его, но в последнее время это начинает действовать мне на нервы.
– Нет, – говорю я. – Не договорились.
– Да ну?
Он такого не ожидал. Замедленная реакция, как в комедиях.
– Я буду играть в этой пьесе. Ты дал мне эту роль, и я буду ее играть.
– Но, Ханна…
– Папа, я отключилась, когда нас вызвали на поклоны, – вот и все. Сегодня буду пить больше воды. Не стану принимать все близко к сердцу. Но нельзя просто выдернуть меня. Неужели не понимаешь? Нельзя больше так делать.
У него подавленный вид. Мы не часто ссоримся – по сути дела, почти никогда. Подумать только, этот мужик недавно видел, как его дочь спикировала на пол перед зрителями в количестве восьмидесяти пяти человек, – это просто жесть! К тому же я не говорила ему, но в последнее время я очень быстро устаю. Я с трудом преодолела несколько последних недель школьного семестра, едва не засыпая после ланча и тыча в себя циркулем, чтобы не вырубиться на сдвоенном уроке математики. Но я не сдвинусь с места. Меня достали. Нужно сопротивляться.
Мы оба одновременно открываем рты, чтобы заговорить, и в этот момент приходит еще одна эсэмэска. Я хватаю телефон, радуясь поводу отвлечься. Это от Джея, сына Салли. Он спрашивает, можно ли ему ко мне зайти. Я знаю Джея с четырех лет. Мы вместе ходили в детский сад и потом на каждом этапе обучения были обречены на дружбу, избежать которой не могли. Салли и мой папа – лучшие друзья навек, а когда ваши родители дружат, вас стремятся сдружить, нравится вам это или нет. К счастью, Джей – нормальный парень. Он такой большой неразговорчивый тинейджер, бродит по дому, как лабрадор. Теперь мы не так близки, как в детстве, но по-прежнему тусуемся. Он играет в видеоигры, я читаю комиксы, и мы часами просиживаем на одном диване. Правда, в последнее время он стал каким-то впечатлительным, не знаю почему. Слишком часто беспокоится о том, как бы не показаться этаким жирным социальным изгоем. То есть ему определенно следует время от времени обращать внимание на личную гигиену, и его смехотворно длинные неопрятные волосы уже лет десять как вышли из моды, но людям он нравится – нравится потому, что в этом невероятно циничном мире он прямо-таки кипит энергией и энтузиазмом. К тому же он вроде как симпатичный, но мне неловко думать о нем «с этой стороны» – отчасти потому, что мы росли вместе, а еще потому, что он склонен относиться ко мне как к какой-нибудь болезненной наследнице из викторианской мелодрамы. В этом образе нет буквально ничего сексуального, если только вы не боготворите нижние юбки и чахоточную бледность. Я точно не боготворю.
– К нам собирается заглянуть Джей, – растягивая слова, сообщаю я.
– Здорово! – Папа явно радуется перемене темы разговора и с ходу возлагает надежды на тонизирующее воздействие тусовок с мальчиками. – Я еду в «Сейнсбери», куплю вам что-нибудь пожевать!
Не позволю ему так легко отделаться!
– А ты знал, что, когда в тысяча девятьсот сорок восьмом году ставили «Макбета», Диана Виньяр в сцене сомнамбулизма упала в оркестровую яму с высоты пятнадцать футов? Она вернулась на сцену на следующий вечер. Просто всех огорошила.
– «Шотландская пьеса», – уточняет папа.
– А?
– Ты назвала ее «Макбетом», а следует…
– Отстань, – говорю я.
Он улыбается, и я невольно улыбаюсь в ответ.
Я решаю принять ванну и лежу в ней, стараясь не прислушиваться к своему сердечному ритму и не сосредоточиваться на его стаккато. Папа кричит: «пока!», и за ним захлопывается входная дверь. Почти час я лежу в благоухающей пене, размышляя о предстоящем лете и о том, чем займусь. Возможно, папа будет настаивать на нескольких целевых поездках, обычно в разные театральные места. В то время как другие семьи отправятся в Испанию или Италию, мы посетим Олдвинкл в Нортгемптоншире, чтобы увидеть место рождения Джона Драйдена, или будем смотреть мистерии в Йоркском соборе. Это хорошо, так устроен мир. Но это не… ненормально, как мне кажется. Интересно, когда следует попросить его оставить меня в покое?
Я начинаю одеваться, и в это время папа возвращается из супермаркета. Минут двадцать он с грохотом ходит по дому, занимаясь бог знает чем, а потом снова уходит. Спустившись вниз, я нахожу записку:
По всему дому спрятаны угощения для тебя и твоего дружка Джея. Не скучайте. Увидимся позже. Я в театре, расследую с Шоном потоп. Не волнуйся – у меня есть защитные очки и трубка для подводного плавания. Папуля.
Угощения? «Дружок Джей»? «Папуля»?! Какой же он несносный мужлан!
Через несколько минут раздается звонок входной двери, потом слышится громкий стук и опять звонок. Это Джей. Я тащусь через нашу крошечную гостиную с ее расшатанным кофейным столиком, заваленным газетами, и полками, прогнувшимися под тяжестью пьес Фейбера и классикой издательства «Пенгуин». Обои с безвкусным рисунком 1960-х кое-где отстали от стен, в углах видны пятна плесени, но папа и не думает хоть что-то с этим делать. «Это шик Джо Ортона», – говорит он. Но я напоминаю ему, что Джо Ортона до смерти забил дубинкой его бойфренд.
Я открываю дверь, и вот он, Джей, в шортах с накладными карманами, в футболке с принтом рок-группы «Blink 182» и бейсболке с буквами «NY», надетой козырьком назад. Я поскорее впускаю его в дом, чтобы избавить от дальнейшего публичного унижения.
– Приветик, – говорит он, поднимая изодранный рюкзак. – Я принес PlayStation 2, давай играть!
– Не собираюсь я играть в «Medal of Honor», – отвечаю я. – Или в долбаную «ФИФА». Папа говорит, что спрятал где-то в доме угощения. Не знаю, что он имеет в виду, но, думаю, стоит посмотреть.
– Клёво! – восклицает Джей. – Твой батя крутой. Странный, но точно крутой.
– Пожалуй, да.
– Единственное, что оставляет по всему дому мой папаша, – это записки на стикерах с напоминаниями для мамы о домашних делах.
– Как мило.
– Как ты себя чувствуешь? Господи, жутко, наверное, было?
– Нормально, Джей. Не надо больше спрашивать.
– Усёк.
Мы обыскиваем гостиную, переворачиваем диванные подушки, заглядываем за корешки книг и под кресло. Мы находим два туба «Принглз», огромный пакет жевательных конфет «Тэнгфастик» и двухлитровую бутылку ванильной колы. Потом мчимся на кухню и, распахивая дверцы шкафов, роемся среди пакетов с макаронами и банок с томатной пастой, составляющих главные компоненты нашей диеты. В холодильнике мы находим огромную пиццу и хлеб с чесноком, а также DVD-диск с «Манекеном». Джей замечает в стиральной машине пакет «Ревелз», но, когда он наклоняется, чтобы достать пакет из барабана, ему в руку падает заблудившаяся пара трусиков, и он с воплем отдергивает руку, отшвырнув в комнату строптивый предмет моего туалета. Мы начинаем дико хохотать.
– Господи, – произносит он, – меня атаковали твои трусы!
– И не говори, – отвечаю я.
А потом на какое-то время нам становится неловко.
Когда он приходит в себя после такого испытания, я втыкаю диск в DVD-плеер, и мы садимся в противоположных углах большого продавленного дивана, перед которым стоит кофейный столик, загруженный нашими ультракалорийными трофеями. Должна признаться, не такая уж я фанатка кино, это для меня чересчур быстро и шумно. Может, дело в моем здоровье. Но «Манекен» – настоящий шедевр, блин! Мы с большим удивлением узнаем, что это кино о парне, влюбившемся в древнеегипетскую принцессу, вселившуюся в манекен, стоящий в витрине магазина. Принцессу играет Ким Кэттролл из «Секса в большом городе». Мы, бывало, смотрели этот фильм с Дейзи, когда ее родителей не было рядом, – в основном в качестве сексуального воспитания. Он очень легкомысленный.
– Сейчас подобных фильмов больше не делают, – произносит Джей в промежутках между пригоршнями засахаренных орешков.
– Это потому, что мы не окончательно сбрендили, – отвечаю я. – Что, черт побери, происходило в восьмидесятые?! Что было не так с теми людьми?
– Мама была кем-то вроде панка. Я видел фотки: волосы торчат во все стороны, просто жуть!
– Она круто выглядела?
– Нет, была похожа на зомби.
– Господи Исусе! Восьмидесятые – это какой-то кошмар.
Нам весело, мы отпускаем циничные шуточки по поводу одежды персонажей из фильма – они действительно ржачные, и я со смехом кладу голову ему на плечо. Но фильм заканчивается, и Джей включает свою приставку, чтобы поиграть в новую стрелялку, которая, по-моему, ничем не отличается от любой другой. Пока Джей бросает гранаты в неуязвимый вертолет, я резко вскакиваю с дивана и несусь на кухню, чтобы включить духовку для пиццы. Сразу же слышу, как он останавливает игру и, словно грустный щенок, плетется вслед за мной.
– Что-то не так? – спрашивает он раздражающим тоном искреннего участия.
– Нет, просто эта игра мне неинтересна.
– Но «Официальный журнал игровых приставок» выставил ей девять баллов из десяти.
– Мне плевать, Джей.
– Я почти выиграл бой с вертолетом.
– Джей, я серьезно. Просто мне не хочется сидеть и смотреть на… на все эти убийства.
Эти слова повисают в воздухе как проклятие.
– О господи! – восклицает он. – Прости. Прости меня. Я не подумал.
С досады я громко хлопаю дверцей холодильника:
– Да пошел ты, Джей! Я не это имела в виду! Я тут вообще ни при чем, просто меня не интересуют эти горячие парни, которые взрывают все подряд и вопят друг другу: «Я взял твоих шестерых!», что бы это, на фиг, ни значило.
– Хорошо, – говорит он. – Просто успокойся.
Он подходит ко мне и трогает за плечо, а я сердито от него отскакиваю.
– Перестань! – злюсь я.
– Что?! – явно обидевшись, вопит он.
Это всего лишь небольшая, ничего не значащая перепалка, но навязчивое участие Джея вновь убеждает меня в том, что между нами никогда ничего не будет. Только не так. Я еще могу стерпеть такое от папы – мы связаны договором, и он должен заботиться обо мне, но мне правда не нужно, чтобы два мужика обращались со мной как с фарфоровой куклой, тем более что они едва в состоянии позаботиться о самих себе. Я прохожу мимо Джея в гостиную и валюсь на диван, чтобы он не смог сесть рядом.
Как по сигналу, открывается входная дверь и появляется папа. На нем старая толстовка с капюшоном и рваные джинсы – и то и другое испачкано машинным маслом и сажей. Я вспоминаю, что по-прежнему сердита на него из-за пьесы, а потому не улыбаюсь и не говорю «привет», просто машу ему рукой.
– Привет, – говорит он. – Где Джей?
– На кухне. Что с тобой стряслось?
– А-а, чинил котел вместе с Шоном. Боюсь, у меня плохие новости. – (Такое ощущение, будто он всю дорогу домой репетировал то, что сейчас скажет.) – Нужны новые детали, которые мы сможем установить только в понедельник, вода отключена, а это означает, что мы не сможем открыться для публики. Угроза здоровью и безопасности. Придется отменить спектакль.
– Ах, неужели? – ехидничаю я. – До чего офигенно удобно.
– Ханна! – На этот раз он не извиняется, а чуточку сердится, но для папы это и означает сильно сердиться. – Это непростое решение. Я принял его не из-за тебя.
– Конечно.
В двери появляется Джей:
– Здравствуйте, мистер Роуз.
– А-а, Джей! Как дела?
Молчание и напряженность. Мужики пытаются угадать мысли друг друга, а заодно и мои. Наши смущенные взгляды ведут перекрестный огонь. Это как в той сцене в конце «Бешеных псов», где они направляют пушки друг на друга – с той разницей, что мы британцы из среднего класса, поэтому испытываем невысказанную тревогу. Мне вдруг захотелось, чтобы здесь оказалась какая-нибудь взрослая женщина и разобралась с этой парочкой.
В конце концов я громко вздыхаю, запускаю игру Джея и разношу вертолет к чертям.
Том
В понедельник утром я подъехал к театру, подпевая Бобби Дарину. Въезжая на пустую парковку, я испытал знакомую дрожь возбуждения. Даже после происшествия с потопом вид этого здания воодушевлял меня.
Честно говоря, оно не отличается красотой. По сути дела, это необычайно уродливое бетонное сооружение 1970-х годов. Если бы многоэтажная парковка трахнула дом престарелых, то театр «Уиллоу три» мог бы стать омерзительным плодом их любви. Тем не менее, пусть даже живое представление происходит в таком уродливом здании, в любой постановке есть нечто магическое, способствующее трансформации. Близость актеров к зрителям, накал в воздушном пространстве между ними – с этим не сравнится никакой телевизор с плоским экраном или компьютер с широкополосным доступом в Интернет. Люди привыкли, чтобы их удивляли, испытывали и воспитывали. Теперь они в основном смотрят диснеевские мультики и современные мюзиклы, наскоро переделанные из великих хитов давно ушедших поп-исполнителей. Но это хорошо. Если люди хотят увидеть «The Reflex», хит группы «Дюран-Дюран», мы поставим и его. Всякий раз входя в наш маленький зрительный зал, независимо от того, показываем мы Шекспира или скетч, копирующий выступление «Shakespear’s Sister», я ощущаю явственный гудящий потенциал пустого пространства. Сегодня зрители увидят мастер-класс по брейк-дансу, который будет вести Нит Трикс. На самом деле его зовут Грег, и работает он на складе-холодильнике в Шептоне. Отличный парень. В середине недели, когда отремонтируют котел, мы поставим «Золото Бродвея», подборку знаменитых сцен из классических мюзиклов в исполнении местной танцевальной группы. Золотая театральная касса. Время от времени мы ставим какой-нибудь классический или нашумевший современный театральный шедевр, в особенности если он совпадает по времени с расписанием выпускных экзаменов в средней школе. В этом случае нам всегда достается дополнительное финансирование. Однако тогда нельзя быть уверенным в том, что в зрительном зале не окажется больше тридцати скучающих тинейджеров, весь вечер тискающих друг друга или посылающих эсэмэски. Становится все труднее ангажировать интересные театральные компании. Совет графства втихомолку урезает финансирование на развитие культуры, так что нам приходится сидеть тихо и делать все возможное. Очевидно, в 1970-х, когда это здание было построено, сюда приезжали по-настоящему знаменитые актеры. Маргарет рассказывала нам о своем участии в постановке «Мамаша Кураж и ее дети» вместе с Брайаном Блессидом. Это кажется невероятным, но тогда такой была бoльшая часть ее историй из области шоу-бизнеса. Она утверждала, что появлялась в нескольких телешоу конца шестидесятых и семидесятых, однако я поискал Маргарет Райт в базе данных IMDB – и ничего не нашел. Мы не знаем, действительно это ее воспоминания или она все выдумывает. Как-то раз она сказала что-то вроде: «Когда мы играли в „Суини“, Деннис Уотерман однажды шлепнул меня по заду», а потом, когда мы залились смехом, сделала вид, что смутилась.
Через раздвижные стеклянные двери я вхожу в фойе. Ярким темно-фиолетовым ковром и голыми серыми стенами он напоминает приемную в центре досуга года этак 1978-го. На стенах висят в рамках фотографии прежних постановок, включая сокращенного «Гамлета» (абсурдно, но спектакль шел семьдесят пять минут) и провальную музыкальную версию «Женщины в черном» по роману Сьюзен Хилл. Есть в фойе и небольшой бар с колченогими стульями, работавший как кафе, пока у нас хватало персонала для его обслуживания. В кассе, напоминающей ядерный бункер, стоит компьютер времен холодной войны, кое-как справляющийся с заказом билетов через Интернет. Мой кабинет находится наверху, рядом с туалетами. Это, в сущности, физическое воплощение моих мозгов – хаотическая сумятица театральных атрибутов и семейных воспоминаний. Каждая поверхность завалена справочниками турагентств, замусоленными номерами «Сцены» и папками со скоросшивателями, набитыми бог знает чем. На письменном столе восемь фотографий Ханны в рамках, начиная с той, где она, годовалая, сидит на сцене в пачке балерины, и кончая той, где она подростком сидит на сцене в футболке с принтом рок-группы «Joy Division». Я чувствую себя здесь весьма комфортно, отчасти благодаря своим воспоминаниям, отчасти благодаря дорогому вращающемуся креслу с высокой спинкой, которое купил мне совет, когда я убедил их, что страдаю приступами люмбаго. Мне пришлось два часа потратить на заполнение всяких бланков.
Мои контакты с советом графства, в сущности, минимальны. Пока я хожу на планово-финансовые совещания и не ставлю на сцене «Римлян в Британии» Говарда Брентона с голыми актерами, они нас не трогают. «Уиллоу три» – крошечный театральный аванпост на другой стороне галактики – что-то вроде «Звездного пути: Дальнего космоса 9», но с меньшими расходами на грим.
Пока включался мой компьютер, я выглянул в маленькое окно у письменного стола и как раз успел увидеть Теда, подъезжающего на велосипеде к входу. В вельветовых брюках и клетчатом блейзере, он напоминал местного лейбориста или лектора из Открытого университета. Всю жизнь он проработал бухгалтером на фирме пластмассовых изделий в Бристоле, а три года назад вышел на пенсию. Двое его сыновей уже давно выросли и живут отдельно, а Тед вынашивает грандиозные планы путешествия по Европе с женой Анджелой. В гараже под брезентом он держит старый мотоцикл с коляской «триумф», который давно собирается отремонтировать. Его мечтой было поехать на этом мотоцикле в Финляндию, чтобы увидеть северное сияние. Однако у сестры Анджелы развилось слабоумие, и им пришлось остаться дома. Итак, вместо того чтобы со стрекотом нестись к горизонту на классическом образце британской автопромышленности, Тед занялся волонтерской деятельностью для театра. Он говорит, что это заставляет его выходить из дому. Когда Генри Дэвид Торо писал: «Множество мужчин ведут жизнь, исполненную тихого отчаяния», то наверняка имел в виду Теда в брюках с велосипедными зажимами.
– Добрый день, – произнес Тед, неуклюже войдя в кабинет, усевшись и немедленно достав ноутбук из потрепанного кожаного рюкзака, купленного ему отцом лет сорок назад. Тед умеет сохранять бесценные артефакты – вот почему он оказался так полезен для местного театра. – Итак, – продолжил он сугубо деловым тоном, – что сказал Шон по поводу нашего библейского потопа?
Держался Тед несколько небрежно, но я понимал: спрашивает он не из вежливости. Таков серьезный бухгалтер Тед. Расчетливый бухгалтер Тед. И я знал: то, что я собираюсь сказать, встревожит его.
– Ну, – начал я, – Шону с приятелем удалось в субботу откачать избыток воды, потом они включили осушители, и вода в основном ушла. Но котел пока неисправен, и от воды пострадал пол в коридоре и сцена.
– Я начну заполнять страховое требование. Они выяснили, в чем причина? – спросил Тед.
– Знаешь, друг Шона, сантехник, сказал, что он не спец по промышленным котлам семидесятых. Плачевное признание для профессионала, а? – (Однако Тед не был расположен шутить.) – Но, – продолжил я, – он сказал, это могло быть из-за увеличения давления. Он спрашивал, не бил ли кто-нибудь по котлу или, может, трогал рукоятки. Я сказал, конечно нет. Зачем кому-то трогать котел? То есть разве это имеет значение?
– Об этом спросит страховая компания, – объяснил Тед.
– Правда? Разве они не заплатят просто так?
Он взглянул на меня со смесью напускного терпения и жалости:
– Нет, Том. Они никогда не платят просто так. Они ищут поводы, чтобы не заплатить. Вот так работает страхование.
– Неужели? Какое надувательство!
– Том… – Сняв очки, Тед потер глаза, как недовольный родитель, пытающийся объяснить квадратное уравнение плохо соображающему отпрыску. – Нам необходимо как можно больше информации. К примеру, может быть, кто-то пошел туда и попытался изменить регулировки? На генеральной репетиции Маргарет жаловалась на холод. Думаю, она вполне способна пойти в котельную с гаечным ключом.
– Давай не будем превращать это в расследование. Ради бога, мне не хочется составлять список подозреваемых.
В воздухе повисло неприятное напряжение, и я включил «Радио 4». Тед достал из своего рюкзака пачку шоколадного печенья. На пачке я заметил приклеенный стикер: «Тедди, я люблю тебя. А.». Покраснев, Тед смущенно оторвал записку.
– Это от Анджелы, – непонятно зачем пояснил он. – В последнее время у нас возникают проблемы. Мы стараемся справиться.
Похоже, вопреки обычной сдержанности Тед был готов разоткровенничаться о своей семейной жизни, поэтому я выключил радио – на тот случай, если его раздражал Мелвин Брэгг, задающий вопросы некоему историку по поводу фабричного законодательства 1833 года и его влияния на промышленность Викторианской эпохи.
– Брак – это разновидность бухгалтерского дела, – сказал он. – Подводишь баланс хорошего и плохого, и все получается. Мы определенно в выигрыше.
Я подождал, надеясь услышать подробности, но их, очевидно, не было.
– Отлично, я рад! – откликнулся я. – К тому же можно с выгодой для себя использовать метафору про бухгалтерское дело.
Мы вернулись к нашим компьютерам. Тед некоторое время стучал по клавишам, потом с комичным выражением лица поднял глаза.
– Скучаешь по ней? – спросил он. – Я имею в виду Элизабет.
Честно говоря, этот вопрос, возникший невесть откуда, застал меня врасплох. Подобная прямота была совершенно несвойственна Теду. Я задумался, не зная, что ответить.
– На самом деле по ней я не скучаю, – сказал я. – Но знаешь, мне не хватает… чего-то… или кого-то. В этом есть смысл?
Как раз в этот момент в комнату ворвалась Ханна с переброшенным через плечо рюкзаком и гигантскими наушниками на шее.
– Привет, бездельники! Что происходит? О-о, шоколадные печенюшки!
Она потянулась за пачкой, однако Тед игриво убрал печенье:
– Вы уже пообедали, юная леди?
– Я-то да, а вот он – нет, – сказала она, вынимая из рюкзака контейнер с сэндвичами и ставя его на мой стол. – Поэтому и пришла. Опять забыл свой сухой паек. Ты совершенно беспомощное существо. Клянусь, если бы не я, ты бы с голоду помер.
– Пойду принесу чай, – предложил Тед.
Он отправился на маленькую кухню, а Ханна, схватив сразу три печенья, плюхнулась в старое кресло, стоящее в углу кабинета. Она часто заглядывает сюда по пути в город, обычно придумывая какой-нибудь предлог для визита, но я тешу себя мыслью, что ей просто хочется немного побыть здесь. Обычно она читает комиксы или пишет эсэмэски друзьям, пока не надоест, а потом уходит. Сегодня, однако, она сидит, пристально глядя на меня. Я пытаюсь игнорировать ее, делая вид, что читаю электронную почту, но, пока кипит чайник и Тед шумно собирает кружки и чайные пакетики, она продолжает на меня пялиться. Жует печенье и пялится.
– Эй, па, – наконец говорит она. – Ты в порядке?
– Да, все хорошо. Просто пытаюсь разобраться с этим потопом.
– Нет, я спрашиваю про тебя.
Наконец-то до меня доходит, в чем дело. Я разворачиваю к ней свое начальственное кресло, сжав кулаки, как злодей из бондианы.
– Ты слышала, о чем мы говорили? – спрашиваю я.
– Когда?
– Перед тем, как ворваться сюда. Ты слышала, как Тед спрашивал про Элизабет и меня.
– Ага, я все слышала.
– Все – это хорошо, – говорю я. – Просто я потакал старой свинье.
Скорчив недоверчивую гримасу, Ханна явно намеревалась продолжить допрос грустного папы, но в этот момент вернулся Тед с тремя кружками чая. Потом он сразу стал звонить в страховую компанию. Разговор длился бесконечно, в нем поднималась тема заблуждений и ответственности человека, а также обсуждались причины и степень повреждения, но, по крайней мере, это остановило допрос Ханны. В конце концов она в гневе удалилась.
– Спасибо, что принесла мне ланч, – бросил я ей вслед.
– Разговор не окончен, – прорычала она в ответ.
Остаток рабочего дня Тед провел, молча работая над документами для страхового требования. Меня преследовала повторяющаяся вновь и вновь мысленная картина льющейся через дверь на сцену воды, напоминающая тот эпизод из «Сияния», где из лифта струится кровь. Я не думал об Элизабет. Вовсе нет. И я знал, что к тому времени, когда вернусь вечером домой, Ханна тоже забудет об этом.
Ханна
Итак, вечером того же дня мы с папой сидим дома перед теликом, ковыряя еду, заказанную в китайском ресторане. Па явно считает, что я позабыла про Элизабет, но он ошибается. В голове у меня крутится какая-то мысль. Появившись неизвестно откуда, она донимает меня, но то, что случилось со мной в пятницу вечером, и потом разговор папы с Тедом, который я подслушала… В общем, мне нужны ответы.
Я помню только единственный эпизод с ее участием. Горестное расставание. Я держу папу за руку, мы стоим у входной двери, на улице ждет такси. Кто-то без конца просит прощения. Это все, что я помню. Интересно, что помнит он?
– Завтра нам надо чем-нибудь заняться, – вдруг произносит он громким бодрым голосом. – У тебя есть планы?
– Наверное, потусоваться с Дженной и Дейзи. Папа, ты не ответил на мой вопрос.
– У меня есть идея. Мы сыграем в «А ну-ка, надень эти шмотки!».
– О господи, правда?
– Да! Повеселимся от души!
«А ну-ка, надень эти шмотки!» – наша любимая игра, когда я была поменьше. Правила простые: мы шли в благотворительные магазины и покупали себе самые нелепые прикиды, а потом, нарядившись в эти тряпки, отправлялись в ресторан. Именно из-за этой игры папа однажды привел меня в самый хороший французский ресторан Бата, нарядившись в лимонно-зеленые спортивные штаны и очень тесную розовую футболку с надписью «S Club 7», а я щеголяла в мужском свадебном костюме-тройке и собственной покемонской кепке с помпоном.
– Нет, папа, я слишком взрослая для такой тупой игры.
– Давай же! Надо избавиться от негатива, вызванного потопом, и с размахом отметить начало летних каникул. К тому же, если не сыграешь со мной в эту игру, я буду настаивать на том, чтобы в течение следующих шести недель каждое утро заниматься с тобой вариантами подготовки к экзаменам продвинутого уровня. До мельчайших подробностей.
Ох, блин! Он нашел письмо из школы.
– Да, я нашел письмо из твоей школы, – подтверждает папа мои мысли.
Письмо было от директора. Он советовал проводить каникулы, не забывая об экзаменах продвинутого уровня. Там была анкета, в которой предлагалось назвать предметы, которые ученик собирается выбрать, а также – это потешная часть – представить, где он может оказаться через пять лет. Господи, да где угодно! Я подумывала нацарапать «в могилке». Наверное, я уже говорила, что иногда бываю мрачноватой.
– Мистер Девон пишет, что ты собираешься принять одно из наиболее важных решений в твоей образовательной карьере, – говорит папа. – Хотелось бы знать, почему это письмо валялось скомканным в корзине для бумаг?
Я сердито смотрю на него. Мой гнев тянет на 1,21 гигаватта и смог бы развернуть тысячу кораблей, как в фильме «Назад, в будущее».
– Ладно, сыграю в твою чертову игру, – соглашаюсь я.
Он улыбается торжествующей улыбкой. Дело в том, что в этом споре не было смысла, поскольку у нас есть правило: от «А ну-ка, надень эти шмотки!» нельзя отказываться. Если один предлагает игру, другой должен ее принять. Это значит всегда поддерживать друг друга, даже если приходится унижаться в общественном месте. Думаю, иногда это стоит делать.
Однако его радость сейчас неуместна. Я отомщу за отмененный спектакль и за письмо о продвинутом экзамене. Он обращается со мной как с обожаемой маленькой принцессой. Но я больше не Белоснежка. Я чертова Снежная королева!
Том
Уведя разговор от Элизабет, я по глупости посчитал себя очень умным. Но я заметил что-то в глазах Ханны – взгляд спокойной, вдумчивой решимости и – о-о! – неприкрытую иронию. Раньше она никогда не была настолько похожа на свою мать. Это напомнило мне тот взгляд, который я увидел двадцать лет назад в университетской библиотеке Манчестера.
Ханна явно продумывала какой-то план, как шахматист, рассчитывающий на несколько ходов вперед. Я не знал, буду я пешкой или противником.
На следующий день мы бродили по центральной улице, примеряя одежду в благотворительных магазинах. Я нашел ей полукомбинезон из вареной джинсы и блестящую экстравагантную блузку оранжево-розового цвета. Пожалуй, такую блузку Пенелопа Кит отвергла бы для съемок «Хорошей жизни» за безвкусицу. Это был мой обычный гамбит – легкомысленный и крикливый, но вполне безобидный.
Но для Ханны это была война. Когда мы зашли в очередной магазинчик, она принялась шарить по вешалкам, и в какой-то момент ее лицо осветилось. Оглядевшись по сторонам и думая, что я не вижу ее, она указала на узкие серебристые джинсы.
– Примерь эти! – потребовала она.
К тому моменту, когда я выходил из примерочной, она держала в руках то, чем намеревалась добить меня: белую толстовку с надписью на груди очень крупными золотыми буквами: «ДА НУ, НА ХРЕН». Я начал возражать, но она прервала меня.
– Я уже купила ее, – сказала она.
Мы пошли в кафе, поскольку Ханна сказала, что у нее болят ноги, и первые десять минут я выспрашивал у нее, где мы будем ужинать, но она так и не ответила. Пока мы там сидели, к нашему столику подошли две девушки возраста Ханны. Обе были в велюровых спортивных костюмах различных пастельных тонов.
– Привет, Ханна! – завопила одна.
– Ага, здорово, – без энтузиазма откликнулась Ханна. – Папа, это Эмилия и Джорджия.
– Привет вам, – сказал я, сразу пытаясь оценить их отношения.
Подруги? Или соперницы? Случайные знакомые? В подобные моменты отцы девочек-подростков должны учиться читать подтекст, язык тела, интонации и настроения, чтобы потом самым занятным образом унижать своих детей. Послушайте, после той толстовки игра со мной в войнушку продолжалась.
– Привет, – нервно дернув плечами, сказала Эмилия; Джорджия была поглощена телефонным разговором. – Так ты идешь сегодня на вечеринку к Нату? Там должно быть здорово.
– Вероятно, нет, – вздохнула Ханна.
– Но там будет Кэллум, – протянула Эмилия.
Ханна бросила на нее взгляд, длившийся не более миллисекунды и явно говоривший: «Какого хрена ты делаешь? Тут сидит мой папа. Заткнись, или я задушу тебя собственными руками».
– А-а, понятно, – отступив назад, сказала Эмилия.
Я подумал, следует ли мне вставить деликатное разумное замечание. Например, слегка подтолкнув Ханну локтем и похотливо подмигнув, спросить: «Ну а кто такой Кэллум?» Но я этого не сделал. Я рассудил, что смогу использовать этот великодушный поступок с выгодой для себя.
Наступила долгая неловкая пауза.
– Ладно. Как-нибудь увидимся, – произнесла Джорджия.
И девочки ушли, шаркая ногами.
– Они из школы, – пояснила Ханна. – Они мне не подруги.
– Понятно, – ответил я. – Итак, куда мы идем сегодня вечером? А может, мне побежать за девчонками и сказать им, что ты не сможешь прийти на вечеринку к Нату, потому что собираешься на собрание девушек-гидов?
– Делай что хочешь! – огрызнулась она.
Моя дочь не дрогнула.
И только за полчаса до предварительного заказа столика на ужин она уступила. Мы собирались пойти в кафе под названием «Вираго». Феминистское кафе, названное по имени знаменитого издательства соответствующей литературы. Взглянув на свою новую толстовку, я подумал: «Придется весь вечер сидеть со скрещенными на груди руками, иначе меня увезут домой на „скорой“».
Без такого заведения, как «Вираго», зажатого между цветочной лавкой и семейной аптекой на узком мощеном переулке, отходящем от центральной улицы, в нашем городке было бы не обойтись. Плиточный пол, открытые деревянные балки, стены с книжными полками, заставленными, естественно, книгами издательства. Душный теплый зал битком набит болтающими парочками, шумными компаниями, поедающими с дымящихся тарелок пасту и огромные вегетарианские пиццы. У стойки люди сидели на высоких табуретах или стояли группками, пили и смеялись. Большинство представляли неизменную общность людей примерно от тридцати до сорока с чем-то. На женщинах было платья в стиле бохо и расклешенные джинсы, мужчины, в основном в винтажных жилетах, сапогах с узкими носками и в плоских шляпах, напоминали статистов из воскресного костюмного спектакля о жизни несколько претенциозной мафиозной семьи. В некоторых я узнал театралов, но посещающих скорее приличные спектакли или джазовые концерты, а не болтливых юмористов или подражания «Бананараме». Едва мы вошли, как заметили Наташу и ее мужа Себа, которые собирались уходить, но, увидев нас, жестами пригласили к своему столику.
– Такое ощущение, что у тебя ноги обернуты фольгой, – сказала Наташа. – И почему у тебя руки сложены на груди? Что ты пытаешься спрятать? – (Я чуть отодвинул руки.) – Ну, блин! Похоже, Тринни и Сюзанна превзошли себя, создавая тебе новый имидж?
– Нет, это Ханна.
– Вы оба чокнутые, – покачав головой, заявила она.
– Задержитесь на минутку и выпейте с нами, – предложил я. – Или мы для вас слишком крутые?
– Я бы с удовольствием, дорогой, – сказала Наташа, накидывая на плечи дорогую с виду шаль. – Но сейчас звонила мама Себа. Малыш проснулся, и Эшли тоже. Совершенный хаос. Быть мамой – все равно что заниматься пиаром: куча дел и надо быть со всеми любезной.
Когда они ушли, мы втиснулись на свои места, едва переводя дух и чувствуя себя как сельди в бочке. Ханна вручила мне меню с напечатанным на машинке перечнем блюд на коричневой бумаге. Это были современные интерпретации итальянской и американской классики местного производства и без мяса. Правда, я не столько изучал меню, сколько загораживал им свою грудь, чтобы ни один человек не прочитал надпись на моей толстовке. Я по-прежнему опасался, как бы меня не линчевали бешеные битники и метросексуалы. Я поглядывал по сторонам, выискивая признаки вызываемого мною ужаса или отвращения, но потом мой взгляд случайно упал на женщину в футболке с принтом «Айрон Мэйден», прислонившуюся к задней стене. Эта обезоруживающе красивая женщина, похоже, скучала в компании мужчины старше себя, поглощенного разговором с молодой девицей. Вдруг она поймала мой взгляд, улыбнулась и указала на своих друзей, с заговорщицким видом закатив глаза. Я сразу отвел взгляд, надеясь, что Ханна не заметила, как я на кого-то пялюсь.
– Кто это? – спросила моя дочь. – Она клевая.
Ханна все же заметила наш обмен взглядами.
– Не знаю. Что будешь заказывать?
– Не получится, мы не будем менять тему – между вами определенно что-то проскочило.
– Что? Ничего подобного! Я не знаю ее. И не хочу знать. Я просто хочу поесть, ну и чтобы никто не увидел эту толстовку.
Я сделал вид, будто сосредоточенно изучаю меню, но боковым зрением видел, как Ханна обернулась, чтобы еще раз взглянуть на нашу новую знакомую.
– Иди поговори с ней!
– Ханна, нет!
– Давай, она здесь единственная женщина, одетая не как фанатка Джимми Хендрикса.
Я решил притвориться, что ничего не происходит. В зале становилось нестерпимо жарко. Наверное, это из-за свечей, подумал я. С бесстрастным и сосредоточенным видом я изучал меню, полагая, что, если это продлится долго, Ханна заскучает.
– Гм… пожалуй, закажу макароны с сыром, – наконец произнес я. – Или, может быть, натбургер? Что такое вообще натбургер? Ты когда-нибудь…
– Извини, папа, но не мог бы ты принести мне стакан воды, и поскорей? – попросила Ханна.
Подняв глаза, я увидел, что она обмахивается меню, часто дыша и прижав другую руку к груди.
– Пожалуйста, – добавила она.
– Да-да, сейчас! – Я быстро поднялся.
Со всех ног я побежал к бару, виляя между стульями и сумками, то и дело извиняясь. На меня нахлынули воспоминания о том вечере в театре.
Наконец я протиснулся мимо последнего стола, добравшись до относительно спокойной части бара как раз после женщины, подошедшей чуть раньше меня. Женщины из задней части зала. Женщины в футболке «Айрон Мэйден». А-а, конечно, меня подставили. Посмотрев в сторону нашего столика, я увидел, как Ханна встает и машет другой девочке, выходящей в сквер у кафе. Побежав за подружкой, моя дочь пожала плечами и выставила два больших пальца. Повернувшись к бару, я решил заказать еду и потом быстро вернуться на наше место. Не обязательно с кем-нибудь говорить. Не обязательно даже…
– Просто супер, – сказала леди с «Айрон Мэйден», примостившись рядом со мной у стойки бара. – Смелый выбор для этого места.
Посмотрев вниз, я немедленно прикрыл руками надпись «ДА НУ, НА ХРЕН».
– Ну да, – ответил я. – Это было нечто вроде пари.
Улыбнувшись, она перевела взгляд на своих друзей:
– Мы с коллегами собирались устроить вечеринку в кафе, но половина офиса не пришла, остальные рано ушли – и остались только я плюс наши Ромео и Джульетта.
– Понятно…
Я попытался жестом подозвать одного из барменов, но все они были заняты, принимая заказы и наливая выпивку целой куче жаждущих клиентов, столпившихся у другого конца стойки. У меня вдруг пересохло во рту. Я почувствовал на лбу испарину. Женщина качнулась в мою сторону:
– Ой, простите! Мы пьем с пяти часов. Сколько сейчас времени?
– Полдевятого.
– Ох, черт! Я Кирстен, как поживаете? То есть как вас зовут?
– Том.
– Рада познакомиться, Том, я… Эй, постойте, на вас серебряные штаны? Да уж, вы действительно проиграли это пари. Может, пора отказаться от ставок?
– Похоже на то.
Я попытался проявить активность, чтобы привлечь официанта, быстро заказать напитки и еду и убежать прочь. Пришлось угадывать желания Ханны, которая покинула место преступления. Вероятно, пицца. Похоже, Кирстен не спешила. Она ленивым жестом собрала волосы в пучок и стянула сзади резинкой. Кожа у нее была смуглого медового оттенка. От нее чуть пахло «Белым мускусом». Я ощущал прикосновение ее плеча к своему.
– Чем вы занимаетесь, Том? – спросила она.
– Гм… я управляющий театром. Руковожу театром «Уиллоу три», тут неподалеку.
– Я знаю его! Я там была! В прошлом году видела там одного комика, Кевин какой-то.
– Хороший?
– Господи, нет, жуткий! Извините. Но театр классный. Похож на что-то вроде сталинской тюрьмы. Наверное, там интересно работать!
– Да, я…
Неожиданно передо мной появилась официантка, и я, не дожидаясь ее вопроса, выпалил свой заказ в виде длинной маловразумительной тирады. Но она почему-то меня поняла. Наконец-то я смогу улизнуть. Я уже чувствовал вкус свободы.
Как раз в этот момент бочком подошли обнимающиеся коллеги Кирстен.
– Мы нашли местечко! – прокричал мужик и ткнул пальцем на столик рядом с нашим.
Ну конечно. Конечно, столик рядом с нашим. Кирстен повернулась к стойке, чтобы заказать выпивку, и я храбро решил воспользоваться этой возможностью, чтобы сбежать. Но не успел я сделать и шага, как она, не оборачиваясь, осторожно взяла меня за руку:
– Подожди, я уже иду.
Итак, мы пошли обратно к нашим столикам. Она без усилий скользила сквозь жуткую толпу, а я, разгоряченный и раздраженный, натыкался на всех подряд. Я не мог разобраться в своих чувствах. То есть она, безусловно, красива, самоуверенна и скучает… Да, она самоуверенна. А у меня давно не было практики, и я потерял форму. Что бы ни произошло дальше, я чувствовал, что вряд ли смогу что-то предложить. У меня было такое ощущение, словно меня обманом заставили пройти кастинг в пьесу, которую я не играл десять лет и не мог вспомнить не то что роль, а даже сюжет. Потом мы сели за наши столы. Кирстен заняла место рядом со мной, и между нами повисла атмосфера немного нервного ожидания.
– Так у вас намечаются какие-нибудь интересные постановки? Это, наверное, здорово. Я художник-оформитель, наш офис находится в старой часовне в центре города. Знаешь ее? Я оформляю упаковку для ассортимента органических фруктовых чаев. Нам их присылают на пробу целыми коробками. О господи, это все равно что пить очень слабую «Райбину», да еще и с плавающими в ней веточками. Кто станет покупать такую гадость?
Я кивал, делая вид, что слушаю, и на последних словах энергично покачал головой:
– Звучит ужасно. Я…
Как раз в этот момент я заметил Ханну, которая выглядывала из сквера, явно проверяя, как идет сватовство. Я сделал отчаянный жест, означающий «иди сюда». Она помедлила, но потом, вероятно, проблеск безумия в моих глазах подсказал ей, что я не шучу и мне нужна поддержка. Она неторопливо подошла.
– А-а, Ханна, – сказал я. – Извини, Кирстен, это Ханна, моя дочь.
Я подумал, что разоблачение моего статуса оттолкнет Кирстен. Может быть, она решит, что я слишком стар или, знаете, женат. Жаль, на пальце у меня не было обручального кольца. Но вопреки всему она обрадовалась новой компании.
– Привет! – завопила она, когда Ханна села. – Твой папа руководит театром!
– Знаю! – с необычайным энтузиазмом произнесла Ханна.
Потом они хлопнули друга другу по ладошкам. Я был в шоке.
Принесли наш заказ, и, пока я молча наслаждался макаронами с сыром, Ханна и Кирстен ели пиццу и весело болтали, то и дело поглядывая на меня и лукаво хихикая. Я сосредоточенно молился о том, чтобы чудесным образом появилась Салли и спасла меня. По крайней мере, мне было приятно видеть, как беззаботно веселится Ханна – пусть и за мой счет.
Но потом случилось это.
– А что ты собираешься делать после окончания школы? – спросила Кирстен.
Если вы не знаете Ханну, то этого не заметите, но на ее улыбку моментально набежала тень.
– Я пока об этом не думала, – пожав плечами, ответила она.
– Ой, перестань, наверняка думала! В твоем возрасте я хотела быть Мадонной или пилотом. А как насчет университета? Папа, скажи ей, что она должна поступить в университет! – (Я ничего не сказал, лишь обменялся с Ханной взглядами.) – Дай угадаю, какой предмет ты будешь изучать. Искусство? Ты похожа на художницу или артистку.
– Не знаю, – еще тише произнесла Ханна, и ее голос почти потонул в окружающем шуме.
– А? – переспросила Кирстен, беря очередной кусок пиццы. – О-о, не дизайн?
– Нет, я…
– Если станешь дизайнером-оформителем, не работай в маленьком местном агентстве. Это тебе мой совет. Поезжай в Лондон. Или долбаный Нью-Йорк. Ух ты, весь мир у твоих ног! Это так здорово, да?
Казалось, на нас напирает масса людей вокруг и в помещении становится все меньше кислорода. Воздух стал горячим и разреженным, шум – невыносимым.
– Не знаю. Мне сложно думать о будущем. Давайте сменим тему, – попросила Ханна.
Мне было знакомо это выражение ее лица, я много раз видел его прежде. Решимость и страх схлестывались, как маленькие вихри. Она взглянула на меня, и я понял, что с нее довольно. Да, я знаю, что чересчур ее опекаю, знаю, что Ханну иногда раздражает то, что я пытаюсь быть режиссером ее жизни, проконтролировать окружающих ее действующих лиц, но поступаю я так именно по этой причине. Ничего не зная, люди вторгаются в нашу жизнь. Они не понимают, как обстоят дела.
– Пойдем выйдем на свежий воздух. Извини, Кирстен, приятно было познакомиться. – Я встал, подал Ханне руку, и она ухватилась за нее, с трудом поднявшись.
– Прости, – сказала Ханна, я не понял кому.
– Я сморозила какую-то глупость? – спросила Кирстен.
– Нет, Ханна просто устала.
– У нее действительно бледный вид. Мне тоже было приятно с вами познакомиться. Можно я дам вам свою визитку?
Она полезла в задний карман джинсов, но мы уже отвернулись. Я обнял Ханну за плечи и повел прочь, она вся дрожала. Мы пошли к двери. Я расталкивал людей – сначала осторожно, потом с возрастающим остервенением. Выйдя наконец за дверь и глотнув свежего прохладного воздуха, мы почувствовали себя глубоководными дайверами, вынырнувшими на поверхность воды после многочасового погружения.
Ханна прислонилась к стене, отвернувшись от меня и глядя куда-то вверх, потом принялась тереть глаза тыльной стороной ладони и рукавом жалкой блузки. Мы в молчании пошли домой. Мы оба знали, что поговорить есть о чем, но постоянно старались избежать этого разговора, маячившего в конце каждого дня. В клинике ей всегда давали позитивный прогноз, но учили нас не считать все само собой разумеющимся. Каждый раз, как у нее случался рецидив, всплывал невысказанный вопрос: сколько времени? Правда, сколько? До ее шестнадцатилетия оставалось меньше двух месяцев. Эта веха, этот переходный обряд. Она, эта веха, вдруг показалась мне невыносимо далекой – можно сказать, недостижимой.
– Прости, что пыталась тебя пристроить, – продолжая дрожать, сказала Ханна. – Это было жестоко. Я, типа, знала, что в этой толстовке ты привлечешь к себе внимание. Дурацкий эксперимент!
– И что ты хотела выяснить?
Мы проходили мимо театра, и в свете фар от проезжающих машин его бетонное здание напоминало причудливый экспрессионистский за́мок.
– Ты уже освободился? – спросила она. – От мамы?
– Боже мой! – воскликнул я. – Что заставляет тебя об этом думать?
– Я всегда об этом думаю, – ответила Ханна. – Ты такой беспомощный. Кто-то должен о тебе заботиться.
Я снял с себя толстовку и накинул дочери на плечи так, чтобы надпись «ДА НУ, НА ХРЕН» оказалась у нее на спине.
– Вот, – сказал я. – Ты это заслужила.
Рассмеявшись, она взяла меня под руку, и мы пошли домой.
