Глава 36

Сегодня она преобразилась в Женщину-в-Белом. В привидение родом из другой эры, в актрису в бессмысленном драматическом спектакле — здесь, в Красном Доме, самые простые действия так или иначе превращались в драму.

Она была желанным гостем на смотре, но против своего желания. Поэтому ей ничего не стоит пронестись через заброшенную деревню хоть на полной скорости и оставить весь этот ужас позади, оставить все и всех — даже, если потребуется, Леонарда, что впутал ее в это дельце и сызнова превратил ее жизнь в копошение в клубке ядовитых змей. Если будет нужно, она пропадет со всех радаров. В подростковые годы она часто фантазировала о том, как исчезнет, растворится в неизвестности — такие отчаянные меры виделись ей ключом к спасительным переменам, отнюдь не какой-нибудь там трагедией отрыва от корней. Пришло время импровизировать. Порвать уготованный ей мерзкий сценарий в мелкие кусочки.

Но она не уйдет, покуда не исследует этот проклятый старый дом, покуда не поймет его и не сдернет завесу тайны. Может, в речах Эдит и была доля правды, но Кэтрин нужно было убедиться самой. Только поняв, что подпитывает сумасшествие живущих в этом доме, она смогла бы сама не сойти с ума, не оставить рассудок навсегда под этими сводами.

Да и потом, Кэтрин, вне сомнения, все еще манила загадка дома — то, сколь вопиюще он нарушал правила существования в современном мире. Ей необходимо было выяснить, как вышло так, что Красный Дом был вообще возможен. Каким бы небывалым он не казался, он все-таки был. И Эдит с Мод тоже были — эти два человеческих фасада для чего-то большего, чего-то потаенного.

Кэтрин пообещала себе, что зайдет в каждую незапертую дверь, что встретится на ее пути.

Шагая по Красному Дому, она зажигала весь свет. Я ничего здесь не боюсь, твердила она себе. Я такая же последовательная, как мои враги, я всегда начеку. Пришло время все расставить по своим местам. Обозначить все позиции.

Голова все еще болела, ноги все так же подкашивались, холодный пот все так же прошибал ее, но она не сдавалась. Зловещий красный свет бликами играл на дубовых стенных панелях и паркете, но больше не путал ее.

Во втором, примыкающем к лестнице, коридоре она нашла три незапертые спальни без всяких следов пребывания кого бы то ни было, уставленные диковинами, коих не касалась рука со дня смерти М. Г. Мэйсона. В бледном свете эти комнаты ждали гостей, которым никогда не суждено было явиться.

Без промедлений и страха Кэтрин вошла в спальню Эдит. Та тоже оказалась не заперта. Возможно, это было в порядке вещей — так Мод было легче заходить к своей больной хозяйке.

Кэтрин сфотографировала огромный стеллаж с куклами — настоящую стену из кукольных лиц с распахнутыми безжизненными глазами, взиравшими на Эдит Мэйсон с раннего детства до самой глубокой старости.

Заглянув в два вместительных шкафа, Кэтрин убедилась, что весь гардероб Эдит состоял из пережитков времен войны. Уж не носила ли она материнские вещи еще в ту пору, когда Виолетта была жива? Неужели Эдит в самом деле так долго пробыла в одном месте, ни капли не интересуясь тем, что представлял из себя огромный и необъятный мир за пределами особняка? Похоже, что да.

Кэтрин сфотографировала содержимое шкафов, старые пыльные платья. Снимки смогут доказать и ей, и любому другому, что она не свихнулась. Вот оно — все здесь, перед ней.

Включив свет в другой незапертой комнате, она вздрогнула. Та ужасная детская.

Десять маленьких кроваток выстроились в два ряда у стен, расписанных вручную сценками из быта зверюшек в человеческих одеждах. Звери пили чай, плавали на маленьких лодках по реке, запускали воздушных змеев и возмущенными группками, вытаращив белые глаза и растопырив когти, преследовали крыс.

Все кроватки теперь были пусты. Вот и вся разница с прошлым визитом. Убранство кроваток явно указывало на то, что какое-то время их ничто не занимало. Ящик для кукол, обитый кожей, отсутствовал. Как и маленькие кожаные ботиночки и шелковые тапочки, что стояли в изножье каждой игрушечной кроватки.

Отсутствие омерзительных детишек Мэйсона обнадеживало, но лишь по первому зову сердца — потому как Кэтрин живо припомнила, что накануне вечером по лестнице следом за ней спускались маленькие фигурки, населявшие светлые помещения внизу.

Нет! Марионетки были убраны отсюда людской рукой, чтобы стать актерами нового отвратительного спектакля, гвоздя программы на смотре. Кэтрин сказала себе это, когда застыла в дверях комнаты. А потом она сказала себе то же самое снова, для верности.

Сделав снимок, она закрыла дверь детской и направилась в дальний конец прохода, где у арочного окна с видом на сад был виден альков. Внутри ниши четыре узких ступеньки поднимались к двери из розового дерева с железной ручкой в форме кольца. Не будь дверь заперта, привела бы Кэтрин на чердак под остроконечными крышами с тонкими арочными оконными ставенками, которые она много раз видела снаружи. Приложив к ней ухо, Кэтрин прислушалась.

Там, с другой стороны, взаправду что-то постукивает? Быть может. Да, слабый-слабый перестук — дерево по дереву, стук ритмичный. Либо ветер раскачивал что-то, либо там работал какой-то заводной механизм. По сути, это могло быть что угодно. Она отстранилась от двери, подумав об облупленных деревянных ладошках Маэстро-Обличителя.

Спустившись на первый этаж, Кэтрин растеряла уверенность. В гостиную Эдит она так и не смогла заставить себя войти — из-за иррационального страха, что набивные животные наябедничают хозяйке, что она наведалась в их обитель без разрешения.

Поэтому ноги сами повели ее к игровой комнате. Там оказались биллиардный стол, явно давно не в ходу, и закрытый чугунной решеткой камин. Та часть Кэтрин, что раньше оценивала дома и их содержимое, хоть и была ныне задвинута на задворки, встрепенулась, когда перед ней открылись двери библиотеки.

В книжных шкафах в стиле истлейк хранились книги Мэйсона, и Кэтрин была уверена, что за каждую из них можно было выручить от пятисот до тысячи фунтов. А томов здесь было не меньше тысячи — то есть, по факту, миллионное состояние.

Она провела пальцем вдоль нескольких самых ближних корешков. «Создание научных образцов млекопитающих в полевых условиях», 1931 год издания, издательство Музея зоологии Мичиганского университета. «Способы сохранения научных образцов крупных млекопитающих», 1911-й, издано в Беркли. Уже раритеты.

Следующая после библиотечной дверь явила комнату, обставленную как рабочий кабинет — с большим столом, над которым нависла пара настольных ламп, укрепленных на обоих его краях. Час от часу не легче — то самое место, где Мэйсон принял смерть от своей же руки.

Кэтрин отчасти ожидала увидеть, как кто-нибудь встанет со стула перед столом или отвернется от книжных шкафов, под завязку набитых томами в кожаных обложках и пачками бумаги, перевязанными бечевой. Перед единственным окном стоял мольберт — так, чтобы на него падал естественный свет.

Кэтрин принюхалась. Пахло залежавшимся трубочным табаком — примерно так же, как у Леонарда в конторе. Но как эта комната умудрилась вобрать в себя и сохранить запахи дыма из трубки самого Мэйсона? Здесь буквально ощущался дух этого человека — безумного, целеустремленного и бескомпромиссного. Такого, что не потерпел бы никаких вмешательств в свою странную, на грани научной, работу, нацеленную на нечто уму непостижимое — ту работу, что в конце концов убила его.

Чего бы Мэйсон ни достиг в этом доме, Кэтрин были явлены лишь остатки. Старый, поврежденный, гротескный фильм, плохо освещенные фотоснимки в тусклых коридорах, комната, населенная чучелами зверей, ульи, забитые падалью, выводок марионеток с вековой, согласно нелепым утверждениям Эдит, историей… Его наследие было куда больше, чем все это. Кэтрин чувствовала это интуитивно. Все речи племянницы гения-таксидермиста упирались в недомолвки, иносказания и сбивающий с толку туман. Половина из сказанного ею наверняка являла собой выдумку. Конечная цель Мэйсона лежала не в области логики, и поэтому ее было так трудно выразить.

Ее иррациональное чутье подсказывало, что в недавних кошмарах обрести желаемое знание куда проще. Быть может, особняк — не более чем гигантский кукольный дом? И она здесь в качестве куклы. Ее даже переодели под стать. А может, все, что происходит здесь, само по себе сродни кукольному спектаклю в огромном театре, где актеры призваны играть бессмысленно-абстрактные сцены из драм, придуманных некогда сошедшим с ума гением?

Эдит утверждала, что в комнатах дома ничто не менялось с тех пор, как умер ее дядя. Если так, то и трубка, и открытая глиняная емкость для табака, и аккуратно разложенные близ толстых учетных тетрадей карандаши на огромной столешнице пролежали так пятьдесят добрых лет. Как и граненый стакан, содержимое которого испарилось, оставив коричневатые разводы на и дне. Возможно, лишь тряпка в руке Мод вступала и контакт с чем-либо в этой хронокапсуле, неизменной с того момента, как ее хозяин покончил c cобой.

— Ах вы чокнутые старухи. — Самое большое опасение Кэтрин подтвердилось, когда она заметила темное въевшееся пятно на краю стола. Вот, где пролилась его кровь… И мать Эдит просто позволила ей там засохнуть. Кэтрин сделала снимок и отвернулась.

Кураторскую честность Эдит компрометировала одна-единственная деталь — бритвы здесь нe было. Ей полагалось лежать на столе или рядом со стулом — там, где она выпала из пальцев самоубийцы. Возможно, оставлять ее лежать у всех на виду было слишком даже для Виолетты Мэйсон. И для меня это было бы слишком.

Семья — собственная семья! — воспитала в Мэйсоне исполненное бредовых откровений помешательство. И когда его не стало, они сохранили его наследие, но зачем? Вымирающая деревенька организовывала в его честь «смотры», но почему, за какие заслуги? Невероятно все это, отдает абсурдом. Если преданность наследию таксидермиста не была вдохновлена неким харизматическим очарованием, если не зиждилась на попытке самого Мэйсона скрыть нечто извращенное и неправомерное, если лояльность деревенских жителей не была куплена им за деньги — то какое же влияние имел безумный военный экс-капеллан, раз повелевал целой округой и даже из могилы манипулировал действиями единственной наследницы?

Кэтрин робко подошла к одной из картотек. Мысль о том, что она будет ворошить бумаги в кабинете Мэйсона, привела ее в ребяческий азарт. Подобные картотеки держались в старых университетских библиотеках. Ящики были лишены отметок, но в верхнем хранилась добрая сотня писем — да и в трех нижних, как оказалось, тоже. Кэтрин провела пальцем по стопке древних бумаг. Наугад достала несколько конвертов.

Многие письма были адресованы Мэйсону неким Феликсом Гессеном — имя, ровным счетом ничего ей не сказавшее. Некий Элиот Колдуэлл также оказался в числе популярных отправителей. Эпистолы Колдуэлла почему-то сохранились лучше — он писал Мэйсону еще в начале шестидесятых годов. Письма были разложены по алфавиту, и Гессен с Колдуэллом занимали большую часть двух верхних ящиков. Не меньше посланий — от человека по имени Сэмюэл Мэзерс: в каталоге рядом с его именем значилась пометка S.R.I.A. Некогда Мэйсон вел обширнейшую переписку с ограниченным кругом лиц, но кто все эти люди — Кэтрин не имела понятия.

Смежный с картотекой шкаф был доверху забит фотокарточками в защитных конвертах с прозрачными окошками, подшитых в пухлые альбомы. Подняв одну такую подшивку, она стана листать ее. Снимки фиксировали строительство кукольного театра на лужайке за домом Мэйсона — тогда у нее явно были лучшие временa. Одетая по-рабочему Виолетта Мэйсон ни на одной карточке не глядела в камеру. Постройка проходила по всем правилам — на траве были разложены материалы и развертки чертежей.

Другая подшивка запечатлевала проходившие на подмостках спектакли. Мэйсон с Виолеттой отсутствовали на потемневших кадрах хроники — должно быть, их скрывало закулисье, эта своеобразная марионеточная «диспетчерская». Все снимки были сделаны чуть ли не вплотную к сцене — возможно, при помощи таймера: и все равно перемещения кукол по сцене, будто бы слишком быстрые для заданной выдержки, оставались на кадрах неясными и какими-то призрачными.

Еще одна пачка снимков демонстрировала с разных ракурсов церковь, виденную ею в заброшенной деревне. Огромное количество фотокарточек было нащелкано с незнамо какой целью — стены, надгробия, неразборчивые надписи на них. Особое внимание было уделено одному темному и плохо освещенному углу кладбища.

В очередной подшивке — добрая сотня фотографий каких-то раскопок на склоне малого холма, окруженного первозданной грунтовой средой. Само место Кэтрин не узнала — никаких пометок на снимках не было, кроме каких-то кодов, напоминавших буквы и цифры эпохи Древнего Рима. Судя по всему, из-под земли извлекали что-то ценное. Некую ископаемую реликвию. Что-то, напоминавшее мелкие косточки и лоскутки ткани, было сфотографировано рядом с раскрытой рулеткой.

И наконец в последнем наборе — какие-то не то норы, не то просто канавки в земле на открытой сельской местности. На некоторых кадрах вдали маячил холм — от него к норам в земле были проведены чернильные стрелки, видимо отмечавшие какую-то связь.

Отчаявшись найти мало-мальски разумное объяснение, Кэтрин обратилась к ящику в самом низу шкафа. В нем оказались папки со снимками ночного неба и Луны в разных фазах, как если бы на каком-то этапе жизни астрономия пополнила ряд странных увлечений М. Г. Мэйсона, где уже числились искусство управления марионетками и геноцид мелкого зверья. Подход тут, как и прежде, отмечался дотошный, близкий к научному, но цели все так же плавали где-то в тумане, который почему-то жуть как хотелось развеять.

Кэтрин задвинула «астрономический» ящик и посмотрела на второй шкафчик. Видимо, все основные ответы на вопросы содержались там — иначе где им еще быть?

И вскоре, уже после беглого осмотра, она пожалела, что связалась со всем этим. То и дело Кэтрин отстранялась от снимков и прижимала ладонь ко рту. Увидев такое раз, думала она, не забудешь до конца дней.

Вскрытие, извлечение внутренних органов, всевозможные способы препарирования маленьких млекопитающих — вот что составляло фотоотчеты верхнего ящика второго шкафчика. Буквально шесть фотографий: четыре крысы, белка, освежеванный барсук — заставили ее почувствовать себя плохо. Хуже всего сказалась седьмая. Поначалу Кэтрин подумала, что Мэйсон препарировал темнокожее дитя, но при тщательном, чуть менее замутненном ужасом взгляде оказалось, что на снимке была обезьяна с длинным разрезом на спине. Лоскуты обволошенной кожи свисали с плеч и рук животного противоестественными пародиями на длинные вечерние перчатки. На обратной стороне карточки Мэйсон написал: «От Феликса Гессена, гиббон из Регентского зоопарка». Возможно, чучело было заказано тем самым господином Гессеном. Но мимолетный ужас от мысли, что Мэйсон вполне мог взять и превратить в чучело ребенка, заставил Кэтрин с треском захлопнуть альбом.

Подборка во втором ящике оказалась не менее отталкивающей — на старательно пронумерованных фотографиях были видны неподвижно сочлененные кости останков животных, дополненные линейными рисунками деревянных конечностей, воспроизводящими истинную динамику движения суставов. Несколько больших альбомов содержали снимки отдельных частей кукол, выложенных на черную ткань — не каких-нибудь кукол, а дорогих моделей от Джея Ди Кестнера, Саймона и Хельбига. Разломанные вдоль шарниров ручки и ножки, парички из мохера, бисерные головки кукол-девочек и тельца, отлитые из фарфора были представлены здесь в изобилии. Небесно-голубые стеклышки глаз и маленькие рты с тщательно детализированными зубками указывали на немецкое происхождение прелестниц. Распотрошив тысячу животных, Мэйсон решил, что этого ему недостаточно, и взялся за неодушевленные, искусственные, но при этом все так же сложно сработанные тела.

Папки с фотографиями, идущие после хроники препарирования кукол, сорвали с губ Кэтрин тихий возглас боже всемилостивый, повисший в вялой духоте комнаты, пронизанной запахами несвежего табака, лежалой бумаги и полированного дерева.

Снимки людей с ампутированными конечностями — времен англо-бурской войны, Первой мировой и даже Гражданской войны в США — соседствовали там с рисунками, схемами и фотографиями оловянных и деревянных протезов, шнурованных и кожаных шлеек, сложных гидравлических систем, имитирующих человеческие суставы. Среди старых вырезок из пособий по медицине затесались каталоги столетней давности с самыми на тот момент совершенными протезами конечностей работы Густава Герма и Джулиано Вангетти.

Похоже, Мэйсон освоил таксидермию до уровня, непревзойденного в его эпоху — и встал на ступеньку повыше. Его интерес затронул реальную хирургию, травматологию и косметическое наложение швов на человеческую плоть. Инвалидность, уродство, калечные девы и превратившиеся в живые огрызки солдаты; стежки на бескровной коже и лицевые травмы самого Мэйсона, инвалидные кресла, подпорки и костыли — все это кружилось перед глазами Кэтрин зловещим калейдоскопом, вызывая еще большую, чем прежде, тошноту. Творец в бывшем капеллане был столь значимо подкошен войной и личными потерями, что попросту сошел с ума и этом доме — если не вернулся с фронта уже будучи безнадежным безумцем. Здесь его болезнь вызревала, культивировала упадочно-замысловатый взгляд на вещи. Мэйсон обращался в этих стенах — но во что?

Материалы из предпоследнего ящика лишь подтвердили теорию Кэтрин, демонстрируя доказательства экспериментов гораздо более интимного характера. Разглядывая их, она раз и навсегда решила для себя — в этот дом она никогда больше не вернется.

От изобильного собрания викторианских фотографий в стиле «мементо», с траурными семействами, восседавшими в лучших своих воскресных нарядах вокруг нарядно одетых и загримированных трупов недавно умерших младенцев, бесовская одержимость Мэйсона вдруг обратилась к его собственной сестре.

На протяжении сороковых годов, согласно датам на оборотах карточек, таксидермист фотографировал ее в различных корсетах, подпорках и подтяжках. Несмотря на суровое выражение грубоватого лица Виолетты, присутствовал в этих снимках некий потаенный и неуютный эротизм, пусть даже композиция и стиль фотографий указывали в исключительно художественную сторону их создания. Причем тело Виолетты не обнажалось — от шеи до пят она была будто бы зашита во вторую кожу, сделанную из коричневой ткани, используемой при набивке кукол. Плотная мешковина была пристрочена послойно, плотно связана у талии веревкой — таким образом фигура сестры Мэйсона не теряла форм, плотно зафиксированная в этом странном одеянии. Ноги ее были заключены в железные подпорки и облегающие сапоги из кожи, как если бы она страдала некой формой инвалидности. Что-то в этом было от наказания… И не им ли, в конечном счете, являлось? Эдит, скорее всего, родилась вне брака — не такова ли была реакция Мэйсона на то, что сестра завела любовника? Один снимок являл на ней кожаный предмет одежды, назначение коего нельзя было объяснить никак иначе — то был примитивный, сработанный из плотно подогнанной кожи и заклепок пояс верности. На нем не было молний, пряжек, ремней — казалось, единственным способом избавиться от чего-то подобного было распороть нагромождения швов ножницами. Кэтрин молилась про себя, чтобы ее предположение было ошибочным.

То, что Мэйсон изобрел для головы сестры, выглядело не менее странным и жутким. По другим фотоснимкам Кэтрин запомнила, что волосы Виолетты были темными и тонкими. Гротескный же «помпадур», который тщательно воспроизводила на себе Эдит, не мог быть чем-то кроме парика, на костлявом лице кукольницы смотревшегося совершенно чужеродно.

По мере углубления в фотоархив лицо Виолетты становилось все более закрытым — его отгораживали от мира вуали, одна за другой крепившиеся к широкополой шляпе в стиле Жана Антуана Ватто. По ту сторону тканевых завес эксперимент Мэйсона продолжился и перенесся на сочетания марли с театральным гримом; лицо Виолетты было столь плотно перебинтовано, что миру являлись лишь узкие надутые губы, сложенные в маленькое кукольное «О».

Все чаще на снимках ее глаза под вуалью были нарисованными на сомкнутых веках чересчур глазами, в обрамлении накладных ресниц, все чаще она носила фарфоровые расписные маски… Или даже настоящие кукольные лица, выполненные в натуральную величину, все так же сокрытые полупрозрачной тканью.

Как будто М. Г. Мэйсон фетишизировал свою сестру как куклу. Или возводил ее тело в некую степень совершенства, о конечном виде которой Кэтрин даже думать не хотелось.

Потянувшись к последнему ящику, она всерьез задалась вопросом, выдержит ли еще.

Вздохнула, опустилась на колени и выдвинула секцию, надеясь, что там окажутся какие-нибудь безвредные выкройки для одежды.

Ожидания не оправдались. Кэтрин ухватилась за шкаф, дабы не плюхнуться на пол. Ее пробрала дрожь. Она узнала все эти здания, захваченные давным-давно в черно-белую фотографическую плоскость, моментально. Мэйсон снимал спецшколу Магнис-Берроу. То самое печально известное пристанище особенных детей на полях Эллил-Филдс.

Когда-то при этом знакомом ей учреждении были аккуратные подстриженные газоны и даже парковка для автомобилей. И почему же, интересно, школа интересовала нелюдимого хозяина Красного Дома, хотя находилась она в нескольких сотнях ярдов отсюда? Кэтрин стала листать фото, пытаясь найти подсказку. Одна тысяча девятьсот пятьдесят первый год, пятьдесят второй, пятьдесят седьмой, какие-то пометки римскими цифрами. Задолго до того, как судьба самой Кэтрин оказалась невольно связана со школой. Хоть какое-то облегчение, пусть и небольшое.

С одного из снимков на нее взглянула девчушка с невинной улыбкой и незрячими глазами — это лицо она знала с детства, и эти глаза всегда вселяли в душу Кэтрин страх. То была малютка Анджела Прескотт. Слепая девочка, о которой рассказывала бабуля. Девочка, которую похитили из Магнис-Берроу еще до того, как Кэтрин появилась на свет. Та, о коей большая часть жителей Эллил-Филдс безуспешно пыталась забыть.

Фото Анджелы было вырезано из газеты. Не только ее — были тут и Маргарет Рид, и Хелен Тим, ее сестры по несчастью. Вырезки были помещены в прозрачный конверт. А вот бабуля хранила подобные в жестяной банке из-под печенья.

Возможная связь Мэйсона с похищениями повергла Кэтрин в стылое замешательство, подкрепленное еще более стылым ужасом — таким, от которого впору дрожать и дрожать. Шок перешел в тошноту, выродился в страх за собственную жизнь, заставил волосы на голове встать дыбом. Закрыв глаза, она сделала глубокий вдох, пытаясь взять себя в руки.

Мэйсон был уже стар, когда пропали девочки. Ему тогда оставалось уже совсем недолго пребывать на земле. Он покончил с собой в начале шестидесятых — перерезал горло опасной бритвой… Но почему? Из-за того, что сделал с малютками? От животных к куклам, от кукол — к детям.

Ей вспомнились миленькие котятки в платьицах. Безумный, но гротескно красивый мир чучел животных и кукол, созданный Мэйсоном в собственном доме. Его причастность к пропажам девочек вдруг показалась до жути правдоподобной, логичной. Мог ли кто-то подумать что-то плохое о священнике, пусть даже и бывшем, фотографирующем школьные угодья тогда, в пятидесятые? Он ведь мог быть просто архивариусом, самопровозглашенным хроникером местности. Такая фигура не привлекла бы лишнего внимания.

Здесь больше не было ничего такого, что обличило бы в Мэйсоне похитителя и убийцу. Только вырезки и десятки фотографий школы и пришкольных территорий.

Кэтрин понимала, что в эту комнату ее никто не приглашал — но все же ей страстно захотелось спросить о снимках Эдит.

Ее ужас перешел в замешательство, когда она стала смотреть следующую стопку. Все снимки в ней были помещены в рельефные бумажные рамки, и на каждом присутствовал некий ребенок, которого она не знала. Судя по качеству бумаги и оттенку фотографий, все это было отснято еще в сороковых годах. Даты на оборотах подтвердили догадку.

На первом снимке мальчик сидел в инвалидном кресле у каменного коттеджа. У него иссохли ноги. Тот же мальчик появился на двух других снимках, сделанных на прекрасной лужайке большого ухоженного сада. На первом он был один, улыбался в камеру, на втором — сидел, наблюдая за размытой деятельностью на сцене кукольного театра. Последние два снимка, должно быть, были сделаны в саду Красного Дома. Примерно во время Второй Мировой войны в особняке жил ребенок-инвалид.

Кэтрин прищурила глаза и всмотрелась в размытое неистовство на подмостках театра. Все, что она смогла разобрать — древний капор вокруг чьего-то личика и что-то вроде двух тонких рук-тростинок, воздетых в идущий волнами воздух над головой фигурки в капоре.

Столько вопросов, и ни одного ответа на горизонте. Мальчик — сын Эдит? Возможно, та последовала примеру своей матери и нагуляла ребенка. Ничто в доме не указывало на то, что отец Эдит некогда присутствовал в Красном Доме, а задать вопрос напрямую — невежливо.

Если Эдит была его матерью, у мальчика могло быть то же врожденное уродство, что и у старухи. Но раз сама Эдит разменяла девятый десяток, где же теперь ребенок?

Вот мальчик сидит между Виолеттой и ее маленькой копией — почти одинаково строгие лица, Почти идентичные черные платья от-горла-в-пол. Эдит с матерью были похожи как две капли воды. На снимке улыбался лишь неизвестный ребенок, держа будущую наследницу за худую бледную руку. А вот рядом с ним уже сам М. Г. Мэйсон, патриарх семейства, сидящий в садовом кресле. На Мэйсоне — белый льняной костюм и шляпа, не способная полностью скрыть изуродованную половину лица; даже какой-то особый, напряженный уклон головы дела не спасает. Позади кресла мальчика — Эдит в наряде очевидно траурного толка: стоит прямо, без подпорок. Значит, в юности она не была инвалидкой. Уже тогда она выглядела рано постаревшей, будто ее теперешнее и тогдашнее состояния не связывала вереница долгих лет. Видимо, в этот раз фотографом выступала Виолетта.

Следующее фото повергло Кэтрин в панику. Мальчик-инвалид присутствовал и на нем, а вот Мэйсонов уже не было в кадре. На их место пришла, судя по всему, марионетка из первоначальной труппы.

— О, боже, нет. — Кэтрин закрыла глаза, пытаясь стереть облик фигуры, восседающей у мальчишки на коленях. — Нет, нет, нет, не может этого быть.

Кукла была почти одного роста с ребенком, с такими же длинными и тонкими ножками на шарнирах. Обтягивающий костюмчик, деревянное лицо с нарисованными на нем чертами, черные волосы.

Кэтрин уже видела эту странную и неряшливую штуку раньше. В трансах, мучивших ее в детстве, в школе на детской площадке, за пределами «берлоги», по ту сторону зеленого забора, через который перелезла Алиса… Значит, то, что она видела в трансах, на самом деле было воспоминаниями? Пусть подавленными, но все же — правдивыми?

Кэтрин поникла и глубоко вздохнула, пытаясь остановить завладевший ею страх.

Когда она была ребенком, Мэйсон уже давно лежал в земле. Виолетта — либо тоже, либо пребывала в глубочайшем старчестве. Выходит, Эдит с Мод и какими-то неназванными пособниками вывозили труппу в заброшенную школу Магнис-Берроу и подспудно вошли в ее жизнь еще тогда, когда ей было всего шесть лет?

Если некто с деревянным лицом и мозолистыми ногами, увиденный Кэтрин в детстве, не был галлюцинацией, не мог он быть и марионеткой, потому как никакого кукловода она близ него не замечала. Видимо, то был настоящий, живой ребенок в маске, одетый как одна из кукол Мэйсона. Правда, с какой целью? Кто это мог быть? Кто вообще тогда мог знать о труппе? Не эту ли куклу видела Кэтрин во время показа детской? Была же там голова со смутно похожим париком: черные кудри на виду, но лица не разобрать. А в спектакле о Генри Стрейдере фигурировал такой персонаж — скажем, где-нибудь в массовке? Тоже сложно сказать, ведь все куклы были наряжены в обноски, соответствующие описываемому дикому времени, что делало их едва ли отличимыми друг от друга… Да и смотрела-то Кэтрин вполглаза.

— Вы все — безнадежно больные ублюдки, — провозгласила она на всю комнату. Ее мозг не справлялся с таким обилием отталкивающих образов и пугающих предположений. Могли ли члены семьи Мэйсон быть в ответе за хищения детей-калек из спецшколы в пятидесятых и шестидесятых годах? Помогал ли им некий ребенок-сообщник в образе этакого отверженного Арлекина? Возможно, используя кого-то, кто одевался как любимая труппа мэйсоновых кукол, они хотели сдружить детей с «волшебными спасителями», друзьями беззащитных и уязвимых — ребенку, особенно отчаявшемуся, проще простого впарить подобный бред. Мальчишка-инвалид в кресле вполне мог быть заложником дома. Одним из тех, кого увели еще в сороковых годах.

А Кэтрин-то думала, что странные дети из Магнис-Берроу — лишь образы, всего лишь спасительные проекции затравленного ума! Все это время она не была какой-то там больной, ничего не выдумывала — вот они, доказательства! Вот почему ее прибытие в этот особняк (воссоединение с ним?!) так сказалось — память заработала с прежней силой. Между ней и Красным Домом с детских лет существовала связь.

Два поколения Мэйсонов на протяжении десятилетий шпионили за спецшколой. Они забрали Алису. Вполне могли бы забрать Кэтрин — ведь она сама этого хотела.

Но кем тогда были дети в костюмах марионеток? Другими похищенными? Униженных и оскорбленных калек привлекали, вербовали, а потом заставляли играть роли в чокнутых сценках на заднем дворе… годы напролет? Заманивать других на этот дьявольский утренник в Красном Доме, как заманили Алису?

Если все эти подозрения были правдой, вопрос, почему Мэйсоны до сих пор прячутся oт мира, снимался сам собой. Оставался другой — взаправду ли Эдит разорилась и хотела распродать наследие дяди, или приглашение Кэтрин в этот дом служило извращенным способом покаяния? Или чем-то гораздо более плохим? Теперь, когда девочка, избежавшая некогда цепких лап похитителей, выросла и стала женщиной, не чаяла ли Эдит завершить начатое любой ценой? Вполне возможно.

— Боже, Боже, — пролепетала Кэтрин. Эти две жуткие старухи — неужто они связались с ней единственно ради того, чтобы пополнить жуткую коллекцию, начатую Мэйсоном задолго до ее рождения? И тот ребенок в окне Красного Дома, причудившийся ей в самый первый приезд сюда — что, если он тоже реален? Что, если это никакая не кукла?

Здесь же есть запертый чердак! И подвал! Детские кроватки — кому они служат на самом деле? По ночам кто-то маленький бегает по дому… Крохотная фигурка в конце темного коридора… Она думала, что это животное… Или дурацкий розыгрыш.

Кэтрин прижала руки к лицу. Слабость и головокружение вознеслись до нестерпимого уровня. Хотелось просто встать и заблевать весь этот рассадник заразы. М. Г. Мэйсон был не гением, а монстром. Кэтрин уже не знала, что и думать. Может быть, на самом деле здесь она одна сошла с ума. Пала жертвой собственной паранойи и отчаянно пыталась хоть как-то рационализировать свое нахождение в этих стенах, отыскать несуществующую связь с помешательством детских лет. Ведь самое плохое в сумасшествии — не осознавать до самого конца, что ты сходишь с ума.

Те несколько свитков пергамента, которые она еще могла вынести из ящиков в кабинете, были написаны на древнегреческом языке. Как и переплетенные тома черных тетрадей Мэйсона, заполнившие маленький книжный шкаф. Как и четыре гроссбуха на столе, записи в коих хозяин дома вел до самой смерти. Аккуратный, но непонятный текст лишь изредка разбавляли химические уравнения и что-то, смахивающее на тригонометрические расчеты.

Наследию М. Г. Мэйсона не требовался оценщик или аукцион, ему подходил психиатр и архив в частной больнице, где мания, которую Эдит ошибочно приняла за гениальность, могла бы быть подробно изучена теми, кто привык к изощренным способам самовыражения тяжелобольных.

Кэтрин побежала в свою комнату и схватила сумки. Затем спустилась на первый этаж с зажатыми в зубах ключами от машины.