32
Среда, 20 апреля 2016 года
Когда Бенджамин снял трубку, Лоис первым делом сказала:
— Ты слышал про Викторию Вуд?
Миг-другой он соображал, о ком вообще речь. Комик. Часто на телевидении. Очень смешная. Писала хорошие песни. Это она.
— Нет, а что с ней? У нее турне?
— Она умерла, Бенджамин. Виктория Вуд умерла.
— Правда? Сколько ей было?
Голос у Лоис дрожал.
— Шестьдесят два. Всего на пару лет старше меня. Я ее обожала, Бенджамин. Она была настоящей частью моей жизни. У меня будто лучшая подруга или сестра умерла.
Не в силах измыслить ничего утешительного, Бенджамин просто стал думать вслух:
— Что за год такой — 2016-й? Все помирают. Дэвид Боуи, Алан Рикмен…
Впрочем, как выяснилось, Лоис звонила не для того, чтобы сообщить ему эту новость. Она звонила сказать, что увольняется из библиотеки в Йорке и возвращается жить в Бирмингем.
— Вынуждена, — сказала она. — Нельзя больше сваливать на тебя всю ответственность по уходу за отцом. Это несправедливо. Я подала на увольнение, за месяц. Могу поискать новую работу, отсюда. Пафосно звучит, я понимаю, но у меня нехорошее предчувствие. Думаю, все станет хуже. Нам с тобой в такие времена лучше держаться вместе. Может, это последние дни.
* * *
Четверг, 21 апреля 2016 года
Когда Бенджамин снял трубку, Филип первым делом сказал:
— Ты слышал про Принса?
— Нет, а что с ним? Новый альбом записал?
— Он умер, Бенджамин. Принс умер.
Пылким поклонником Принса Бенджамин не был никогда. Тем не менее его потрясло, что 2016-й принес новость еще об одной «звездной» кончине.
— Принс? Умер? Шутишь. Сколько ему было?
— Пятьдесят семь. Нашего возраста, считай.
— Ужас какой. Что творится в этом году. Дэвид Боуи…
— Алан Рикмен…
— Виктория Вуд…
— Такое ощущение, что они все сматываются, пока могут.
— Будто что-то такое знают, чего не знаем мы.
Впрочем, как выяснилось, Филип звонил не для того, чтобы сообщить ему эту новость. Он звонил сказать, что одно крупное парижское издательство пожелало купить права на французское издание «Розы без единого шипа».
— Фантастика, — сказал Бенджамин. — Можешь связать их с моим агентом? Теперь все эти вопросы решает она.
* * *
Пятница, 22 апреля 2016 года
Дружить означает в том числе и быть откровенным — и донести до вас мои соображения. И, откровенно говоря, последствия этого решения представляют глубокий интерес для Соединенных Штатов, поскольку оно влияет и на наши перспективы. Соединенные Штаты желают видеть у себя в партнерах сильное Соединенное Королевство. И Соединенному Королевству лучше всего, когда оно помогает вести вперед сильную Европу. Единый рынок предоставляет Соединенному Королевству необычайные экономические преимущества… Мы все дорожим своим суверенитетом. Моя страна заявляет об этом во весь голос. Но США в то же время признают, что благодаря членству в НАТО мы укрепляем нашу безопасность. Мы укрепляем наше процветание благодаря участию в организациях уровня Большой семерки и Большой двадцатки. И я убежден, что Соединенное Королевство укрепляет и нашу общую безопасность, и безопасность во всем Евросоюзе… Мне кажется, справедливо будет сказать, что, вероятно, однажды станет возможным торговое соглашение между Соединенным Королевством и Соединенными Штатами, но совсем не скоро, потому что мы сосредоточены на торговых переговорах с крупным блоком — Евросоюзом. И Соединенное Королевство окажется в хвосте очереди. Не потому, что у нас нет особых отношений, а потому, что, с учетом мощи любых торговых соглашений, для нас гораздо эффективнее добиваться выхода на большой рынок, ко многим странам, а не пытаться достичь дробных торговых соглашений.
Президент Обама предложил свой комментарий на утренней пресс-конференции в Лондоне, стоя рядом с Дэвидом Кэмероном. Гейл Рансом должна была в тот же вечер произносить речь в Торговой палате Ковентри и Уорикшира и, когда сильно после обеда получила от своего аналитика Дэмона последний черновик, заметила, что он обильно цитирует американского президента.
Поначалу ей не удавалось поймать Дэмона. К тому времени, когда им наконец удалось поговорить по телефону, домой вернулся Дуг и сел в гостиной смотреть «Новости Четвертого канала». Гейл ушла в коридор и попыталась заглушить звук, приложив ладонь к уху.
— Дело вот в чем, — говорила она Дэмону, — по-моему, оно не сыграет так, как вам кажется.
— Не уверена, что так оно и есть. Да, я понимаю, мы оба любим Обаму. Но не все такие, как мы.
— Ну, по очевидным причинам, по крайней мере.
— Чего вы такой потрясенный. Это, как ни печально, правда.
— Я только что посмотрела на отклик в интернете, вот и все. Многие очень разозлились на вот этот «хвост очереди». Они считают, что это все подстроено — что Дэйв стоит рядом, и они оба такие друганы. Людям кажется, что это похоже на угрозу.
— Да, именно. Все это часть «Проекта Страх».
— Нет, я все равно хочу это упомянуть, но вы бы пригасили это чуть-чуть? Не надо цитировать слова «хвост очереди». И давайте как можно быстрее, мне надо выезжать через… — она глянула на часы, — двадцать пять минут.
Она как раз завершала звонок, когда услышала голос Дуга из гостиной — он проорал:
— ЕБАНЫЙ УЖАС!
Она вбежала к нему.
— Что случилось?
— У них сюжет, — сказал он, ставя на «стоп» картинку и перематывая ее на несколько секунд назад, — про крупнейших доноров кампании за выход. И ты глянь.
На экране замерло изображение крыльца, судя по всему, в состоятельном районе Центрального Лондона. Входную дверь обрамляли греческие колонны, по лестнице внушительного георгианского особняка спускались трое мужчин в костюмах. Один из них выглядел изможденно, кожа обвисла — как у человека, который когда-то был толстым, но сильно сбросил вес. Юркие, бдительные глаза за круглыми рамками дорогих очков в золотой оправе; человек полностью лыс.
— Я с этим мудаком в школе учился, — сказал Дуг. — Боже, мы все его ненавидели! И поди ж ты: вот кто смеется последним-то. Он теперь, надо думать, стоит миллионы.
— Сколько он пожертвовал?
— Пока два миллиона. Интересно, каковы его тайные мотивы. Жадный, коварный мудак.
— Я о нем ничего не знаю, — сказала Гейл, щурясь на титры, сообщавшие его имя прописными буквами: «РОНАЛД КАЛПЕППЕР (ФОНД ИМПЕРИУМ)».
* * *
Понедельник, 9 мая 2016 года
За столом в пабе их было девятеро, притиснутых друг к другу в неуютной, по мнению Бенджамина, близости. Ему нравилось прижиматься к Дженнифер — но не к ее тощему коллеге Дэниэлу, сидевшему справа от Бенджамина. Они собрались здесь, чтобы отпраздновать тридцатилетие Марины, новенькой сотрудницы в филиале у Дженнифер. Бенджамин уже начал жалеть, что явился сюда, пусть Дженнифер и настаивала.
Беседа состояла в основном из шуток и конторских сплетен, и слушал он поэтому не слишком внимательно. Бенджамин понятия не имел, на какой вопрос Дэниэл отвечал вот какими словами:
— Ну, очевидно, нам всем крышка, если выйдем из Евросоюза.
Тем не менее эта реплика привлекла его внимание.
— В каком смысле? — спросил кто-то, и Дэниэл пояснил, что в одной своей речи в рамках кампании Дэвид Кэмерон заявил, согласно какой-то утренней газете, что выход из ЕС может привести к Третьей мировой войне. Кто-то другой сказал:
— Вряд ли он подразумевал именно это. Просто имел в виду, что войны в Европе не было уже давно отчасти благодаря ЕС.
На что Дэниэл отозвался:
— В газетах сообщали не так.
Тут встрял Бенджамин:
— Его почти наверняка процитировали неточно.
Голос он подал так тихо, что его и услышали-то чудом. Но все-таки услышали, а поскольку это были едва ли не первые слова, которые этот застенчивый седовласый чужак произнес за весь вечер, за столом примолкли, чтобы послушать. Поняв, что внезапно оказался на трибуне, Бенджамин помедлил, а затем откашлялся и добавил:
— Неважно, что ты говоришь. Газетам интересно извлечь из этого историю, и все. А если история недостаточно сильная, они ее усилят сами. В публичном пространстве любая фигура, говорящая со СМИ, делает это на свой страх и риск. Я знаю не понаслышке, со мной тоже так было. До Дэвида Кэмерона мне обычно нет никакого дела, но в данном случае я ему сочувствую. Быть у всех на виду — штука нелегкая.
После того как эта речь была произнесена и разговор возобновился, Дженнифер сжала ему руку, а, повернувшись к ней, Бенджамин увидел, что она улыбается и глаза у нее сияют лукавством, но при этом и нежностью.
— «Быть у всех на виду»! — повторила она. — Ты такой славный. — Поцеловала его в губы. Рот у нее был влажен, на вкус — красное вино. — Люблю тебя, Тигр.
Она собралась в туалет, встала, по мере возможности осторожно протиснулась мимо сидевших. Бенджамин обдумал ее слова. «Люблю тебя». С одной стороны, миг, вероятно, знаменательный: может, она заявила о своей к нему любви — впервые. Но с другой стороны, она бы тогда, конечно же, сказала: «Я люблю тебя». Разве «люблю тебя» — не что-то гораздо более обыденное, просто формула, сокращенный вариант выражения симпатии к кому-нибудь? Непонятно.
Дженнифер оставила телефон на столе. Он лежал прямо перед Бенджамином, вдруг зажужжал, Бенджамин взял его в руку и увидел, что пришло сообщение: «Освобожу четверг, если удобно. Роберт ххх».
Тоже непонятно. Кто этот Роберт? Потом она ему объяснила, что это бывший клиент, который стал другом. Значит, все, наверное, в порядке.
* * *
Среда, 11 мая 2016 года
Соан сидел на диване в одной футболке. Ноги расставлены, на голом бедре покоилась голова Майка. Майк с нежностью смотрел на пока еще вялый Соанов член, пощелкивал по нему, чтобы тот зашевелился. Чуть погодя поцеловал его и взял в рот.
Тем временем на телеэкране Борис Джонсон в Корнуолле запускал боевой автобус кампании «Выйти». Запуск включал в себя обращение на камеры, в руке Джонсона — пинта доброго корнишонского эля, за спиной — здоровенный красный автобус, на котором была накрашена какая-то статистика. В таком вот духе парламентарий-консерватор от Аксбриджа и Южного Руислипа излучал свое фирменное самоироничное жизнелюбие, к какому британская публика, судя по всему, относилась с большой нежностью, но Соана сегодня — как и всегда — от него с души воротило.
— Триста пятьдесят миллионов фунтов на НСЗ? — проговорил он. — Ага… мечтай, БоДжо.
— Можешь выключить эту фигню? — спросил Майк. — Я собираюсь вложить в то, чем занят, много сил. Буду признателен за твое полное внимание.
Джонсон тем временем рассказывал интервьюеру, что следующей в Евросоюз войдет Турция, в результате чего миллионы мусульман, мужчин и женщин, вскоре получат неограниченный доступ к Объединенному Королевству.
Соан фыркнул:
— Мудня!
— Как скажешь, — отозвался Майк и принялся вылизывать Соану левое яичко. — Но мог бы хоть «пожалуйста» сказать.
* * *
Воскресенье, 15 мая 2016 года
— Тебе холодно? — спросил Бенджамин.
— Нет, — ответил Колин. — Не холодно.
— Просто подумал, зачем тебе плед, вот и все.
С тех пор как вернулся месяц назад из больницы, Колин не выходил из дома. Более того, он едва высовывал нос из гостиной, а то даже из кресла перед телевизором, хотя Бенджамин понимал, что отец время от времени отсюда все же удаляется — спать или в туалет. На коленях у него постоянно лежал полосатый разноцветный плед — плод творческой фазы жизни, которую Шейла прошла в свои шестьдесят с чем-то, пока недолго заигрывала с искусством вязания.
— Он мне нравится, — объяснил Колин. — Милый плед. — Там же, у него на коленях, лежал журнал «Санди телеграф» с фотографией Бориса Джонсона на полстраницы; вид у Джонсона был как у серьезного государственника, глаза прищурены против света, на челе — устремленные вдаль Черчиллевы думы. — Ты с ним в одном колледже учился, да?
Бенджамин вздохнул. Он уже порядком устал от этого мифа, который, казалось, распространяется все шире.
— Мы не были знакомы, — сказал он. — Наши пути пересеклись. Ненадолго.
— Я видел ту статью в газете, про тебя. Там говорилось, что вы были друзьями по колледжу.
Бенджамин еще раз осознал, что, судя по всему, отец запоминает или забывает без всякой закономерности, ритма или причины, потянулся и взял газету:
— Так-так, и что же он на сей раз говорит?
Джонсон на сей раз проводил аналогию между Евросоюзом и нацистской Германией. В обоих случаях, рассуждал он, замышлялось создание европейского сверхгосударства с Германией во главе, сейчас — экономическими, в прошлом — военными методами. Бенджамин, чей интерес к политике за последние несколько недель возрос экспоненциально, совершенно оторопел. Политические дебаты в этой стране вот во что выродились, значит? Это из-за кампании перед референдумом или так всегда и было, а он не обращал внимания? Любой ли британский политик мог бросаться подобными сравнениями и не сомневаться, что ему это сойдет с рук, или же это особая привилегия Джонсона с этими его милыми патлами, самодовольными итонскими манерами и иронической ухмылкой, неизменно таившейся в уголках рта? Бенджамин вернул отцу газету, и тот сказал:
— Кучу денег истратили, когда тебя отправили в Оксфорд. У него получилось гораздо лучше, чем у тебя, а?
— Серьезно?
— Он дело говорит. Чуть ли не единственный. Шесть лет нам понадобилось, чтобы остановить немцев. Хрен какой помощи мы от кого получили, кроме американцев, в последнюю минуту. А теперь ты погляди на них. Помыкают нами. Втолковывают, как и что нам делать. Смеются над нами у нас за спиной.
Тоска. Бенджамин уже не понимал, как ему быть, когда отец принимался вот так рассуждать.
— Чаю, пап? — предложил он от отчаяния.
— Нет, спасибо. Добудь мне почтовый бюллетень.
— Что?
— Для референдума. Из дома я, может, выйти не смогу, но меня это не остановит, я слово свое скажу.
Бенджамин кивнул.
— Окей. Конечно.
— Мне нужны бланк, конверт и марка. Устрой мне это, ладно?
— Запросто.
Бенджамин глянул на часы на стене. Приличия требовали, чтобы он побыл еще полчасика. Когда Лоис переедет, станет полегче.
* * *
Понедельник, 23 мая 2016 года
Аника уже была совсем взрослая, и из школы ее забирать не требовалось, однако раз в несколько дней Чарли все равно приезжал за ней, предполагая, что ей это нравится, если не просит перестать. Их с Аникой путь к дому Ясмин всегда складывался так, что Чарли поначалу терялся, а потом его это стало веселить, и он в конце концов попросту принял все как есть. Переполненная впечатлениями долгого дня, историями, которыми необходимо поделиться, и потаенными чувствами, требовавшими выхода, Аника изливала на Чарли потоп своего монолога, длившегося минут пятнадцать, бурную реку слов, какую не остановить и на самую малость.
Прекращалось все так же внезапно, как и начиналось. Аника не ждала, пока Чарли предложит какие-нибудь свои соображения, — она попросту умолкала, вытаскивала смартфон и весь остаток дороги хмурилась, глядя в него, время от времени прокручивая и щелкая. Завершали поездку в молчании. Чарли теперь уже понял, что ему полагалось быть всего лишь слушателем, необходимым бездеятельным сосудом для ее мыслей и секретов, и он эту задачу выполнял с радостью.
Сегодня она описывала перепалку с учительницей испанского на уроке перед переменкой — учительница славилась своей склонностью заводить любимчиков (Аника к ним не относилась) и бесстыдно обращаться с ними по-особому, — и тут:
— …и тут во время обеда Дискуссионное общество обсуждало референдум — немудрено — и говорила Кристэл — конечно, «Уйти» — и погнала про то, какая важная штука эта иммиграция — что это главная беда ЕС — свобода передвижения стала катастрофой для этой страны, говорит, — у нас тут битком, куда нам еще людей, — и если в таком случае британцам нельзя будет жить в Берлине, когда им нравится, или работать в Амстердаме, ну и ладно, такое по карману все равно только богатым мажорам — говорит, такую цену можно заплатить, чтобы сюда не лезли поляки и румыны — я то же самое от мамы слышала, только представь себе, — думаю, она проголосует «Уйти», потому что считает, если проголосуем так, чтоб сюда не приезжали люди из Европы, мы сможем перетащить сюда больше народа из Пакистана и все ее двоюродные смогут приехать — но дело в том, что я даже не уверена, что Кристэл вообще во все это верит — по-моему, она просто от отца нахваталась — в смысле, сам знаешь, какой он, ну? — ужас какой-то — неудивительно, что вы друг друга на дух не выносите…
* * *
Четверг, 26 мая 2016 года
Через три дня цифры, опубликованные правительством, показали, что ежегодная чистая миграция в Соединенное Королевство возросла до 330 тысяч — исторический рекорд. И Софи наконец отправилась в Лондон на свои сильно отложенные дисциплинарные слушания.
Столицу она не навещала уже несколько недель, а на гуманитарном факультете ноги ее не было почти полгода. Тамошний климат Софи глубоко ошарашил. Она шла по коридору к своему кабинету, и некоторые коллеги приветствовали ее коротким смущенным кивком. Были и такие, кто избегал встречаться взглядами и спешил мимо без единого слова. Ни один не остановился поговорить, спросить, как она поживает, чем занималась с тех пор, как они последний раз виделись. Все на факультете — от обстановки кабинетов, расположения картин и досок объявлений на стенах, даже игра солнечного света на паркете — казалось одновременно и чужим, и знакомым.
Дверь в свой кабинет Софи отперла и толкнула с любопытным чувством облегчения. Она была отчасти готова к тому, что замки могли сменить. Внутри было очень тихо и неподвижно. Все покрывал тонкий слой пыли: книги на полках, чайник на подоконнике, пустой письменный стол. Три цветка в горшках на полках давно пожухли и умерли. Софи упала в кресло — в нем обычно сидели студенты, когда ей разрешали проводить личные консультации, — но почти сразу встала. Слишком тут уныло. Лучше пойти в кафе, где они встречаются с ее представительницей из профсоюза, хотя та появится только через полчаса.
Через полтора часа Софи вернулась к себе в кабинет; ее академическое будущее нисколько не стало ей понятнее. Сотрудница профсоюза по имени Энжела оказалась холодной и насупленной чинушей, и отношение к случаю Софи у нее было такое показательно непредвзятое, что никакой ощутимой поддержки она вроде как и предложить не могла. На самом слушании Энжела и Софи сидели по одну сторону длинного стола, а по другую — четверо оппонентов, включая Мартина Ломэса и Корри Андертон, очная встреча с которой Софи решительно вывела из себя. (Девушка оказалась угрюмой и хамоватой, в глаза Софи не посмотрела ни разу, но ее знание университетских правил и закона о равных возможностях производило сильное впечатление.) Софи старательно изложила свою сторону истории, пусть это мало что добавило, хотя она настойчиво повторила, что ее слова — не более чем легкомысленное замечание, которое было превратно понято. Ее оппоненты делали пометки и задавали вопросы. Мартин сказал ей в конце сорокаминутных слушаний лишь вот что:
— Спасибо, Софи, мы вскоре с вами свяжемся.
Энжела покинула здание с предельно возможной скоростью, и Софи только и успела спросить, как все прошло, на что Энжела ответила кратко:
— Никогда толком не скажешь, на самом деле.
Вроде бы и все, видимо. Очередная неопределенность, очередное ожидание.
У себя в кабинете она задерживаться не собиралась. Хотела только забрать пару книг с собой в Бирмингем. Но пока искала их, услышала застенчивый стук в дверь. Обернулась и увидела в раме дверного проема Эмили Шэмму. Рыжие волосы отросли почти до плеч, бледность лица оттеняли два мазка кроваво-красной помады.
— Здравствуйте, — сказала она.
— Привет, — сказала Софи.
— Можно я войду?
— Конечно. Садитесь.
— Что вы. Я ненадолго. Узнала, что вы сегодня возвращаетесь, и… хотела вас повидать. — У нее был мягкий валлийский акцент, придававший ее словам тихую, певучую музыкальность. — Дело в том, что мне ужасно из-за всего случившегося. Когда пересказала Корри ваши слова, я не была расстроена или как-то. Я такая просто — «Ну как-то не алё». Не отдавала себе отчета, что она собирается раздуть из этого что-то.
Софи улыбнулась и пробормотала:
— А, ну… — Что тут еще скажешь.
— Мы даже не дружим с ней больше. В смысле, я терпеть не могу, что она так всех за все судит. Я себя такой виноватой перед вами чувствую — за все ваши хлопоты.
Софи шагнула было, чтобы обнять Эмили, но потом передумала. Все можно истолковать превратно.
— Они вас возьмут обратно?
— Надеюсь.
— Тошно думать, что вы просто сидите дома все это время.
— Ничего, я принялась за книгу. Не знаю, допишу ли. И у меня старенький дед, за ним нужно много ухаживать. Еще и кое-какая работа для телевидения возникла.
— Для телевидения? Здорово как.
— Я в прошлом году снималась для «Скай», мы поладили с режиссершей, и вот — на прошлой неделе буквально — она пригласила меня вести сериал.
— Обалденно.
— Вообще-то, это довольно проходная штука. Объехать много знаменитых европейских галерей и много болтать о знаменитых картинах. Вряд ли у меня получится придать этому что-то заметно личное.
— И все-таки…
— И все-таки… — Голос у нее сделался бодрее, и она спросила: — А вы как?
— Ну… Не очень-то, если честно. Весь этот процесс оказался для меня довольно трудным. Операция предполагалась в следующем месяце — точка невозврата, — но я ее пока отложила. И возьму перерыв на год. Обдумаю все хорошенько.
Стараясь говорить осмотрительно и невозмутимо, Софи уже было собралась сказать: «Кажется, это правильное решение», но затем выбрала формулировку побезопаснее:
— Уверена, вы все сделаете правильно. Удачи.
Эмили улыбнулась печально, тревожно.
— Спасибо.
Они постояли еще несколько мгновений — два человека, которые в другой жизни могли бы оказаться друзьями, а сейчас выдерживали безопасное расстояние, боясь обняться, боясь показать чувства, онемелые, неподвижные в скупом свете, какой пропускали в этот долгий, теплый, томный летний день покрытые потеками окна. А затем Эмили сказала:
— Мне пора.
Софи ответила:
— Спасибо, что зашли, я очень это ценю.
Они кратко пожали друг другу руки, и Эмили ушла.
В пять сорок Софи села в поезд с Юстона, домой добралась засветло. Иэн приготовил пасту, очень вкусно, и пока она рассказывала о слушаниях и о встрече с Эмили, сочувственно кивал. Но когда стало ясно, что ничего такого, что заметно улучшит положение дел, он сказать не в силах и никаких практических шагов совершить, чтобы ей помочь, — тоже, он расстроился и захотел обсудить статистику иммиграции, этими цифрами полнились все газеты и все телевизионные новости.
— Триста тридцать тысяч — это слишком много, — повторял он. — У нас тут битком. Страна битком. Что-то надо с этим делать — даже тебе это должно быть очевидно.
— Я где-то читала, — сказала Софи, — что просто стало уезжать меньше народу, а не приезжать больше. — Но ей этот разговор был скучен, и спорить дальше она не захотела.
