Софи сидела на улице у бара «Vieux Port», попивая второй бокал розового — обескровленного из-за кубиков льда, быстро в нем таявших, — и тут зазвонил телефон. Иэн. На миг она задумалась, отвечать ли. Затем вспомнила, что обещала позвонить ему, когда доберется, и забыла — и теперь чувствовала себя виноватой. Приняла звонок.

— Привет, — сказала она.

— Ты где?

— Во «Вьё-Пор», взяла бокал вина.

— Доехала нормально, значит? Сказала же, что позвонишь.

— Ага, прости, я забыла.

— Я волновался.

— Ну, если б в самолете оказалась бомба, о ней бы уже было в новостях.

— Я понимаю. Я следил за твоим рейсом по «Флайт-радару».

— Какое ты солнышко — так беспокоиться.

— Как твоя комната?

— Самая обычная студенческая.

— А Марсель как?

— Не знаю. Пока ничего не видела дальше студенческой общаги и этого бара. А бар очень милый, надо сказать.

— Слышу музыку.

— Ага, тут какие-то ребята с магнитофоном, гонят рэп на площади ярдах в двадцати отсюда. Думаю, такой вот это город.

— Уже поела?

— Ужин в девять. Вроде ничего особенного не происходит, и я решила пока тут выпить.

— Где будете кормиться?

— В каком-то ресторане.

Миг тишины.

— Я скучаю по тебе.

— Я тоже, — сказала Софи. Потому что, в конце концов, так полагается отвечать, когда твой муж говорит, что скучает по тебе.

«Quatorzième Colloque Annuel Alexandre Dumas» происходил на третьей неделе июля в Университете Экс-Марселя. Сбор тезисов выступлений состоялся год назад, и Софи предоставила главу из своей диссертации о современных портретах Дюма, вовсе не ожидая, что материал примут. Но организатор Франсуа ответил ей на обаятельном почти безупречном английском, что «задача конференции в этом году — междисциплинарность, а также территориальный охват», и это заявление до сих пор в некоторой мере озадачивало Софи. Так или иначе, материал приняли, это главное, и вот она здесь, на своей первой международной научной конференции. Более того, конференция проходила на Средиземноморском побережье, где солнце никогда не прекращало светить, а средняя дневная температура достигала тридцати трех градусов по Цельсию, тогда как Англия даже в июле продолжала страдать от ливней столь мощных, что эстафету передачи олимпийского факела из Пекина в Лондон на последних этапах пришлось задержать.

Ужин в тот воскресный вечер был на свежем воздухе, в ресторане на крутом людном спуске, ведшем к Кур-Жюльен. Компания подобралась многонациональная и многоязыкая, с участниками-французами, немцами, итальянцами, турками, иранцами и португальцами — и одним американцем, предупредительным, негромким мужчиной из Чикаго, примерно ровесником Софи. Его звали Эдам, его приезд оплачивался из особой стипендии для афроамериканцев, и он оказался музыковедом — специалистом в области музыки для кино.

— Как интересно, — сказала Софи, с удовольствием оказавшись рядом с ним ближе к концу вечера, когда все стало менее формально и народ начал пересаживаться. — И какова же связь с Дюма?

— Довольно смутная, — признал он, — но я подал доклад о разных партитурах к «Трем мушкетерам». Будем надеяться, что эти ребята сочтут мое выступление легкой разрядкой.

— По-моему, здорово. Надеюсь, будет много музыкальных клипов. Какой, кстати, ваш любимый?

— Никаких спойлеров, — ответил он. — Если скажу, вам станет незачем приходить и слушать.

— О, я точно приду, — сказала Софи. — Это же наверняка будет самое яркое событие недели.

Позднее она осознала, что так говорить было легкомысленно, — и не в последнюю очередь потому, что получился сарказм, которого не подразумевалось. Но Эдам вроде бы не обиделся и даже не обратил внимания, а потому Софи вскоре выбросила это из головы. Она уже захмелела от теплого воздуха, прекрасной еды и, главное, от полного облегчения: свинцовые небеса Англии на несколько дней остались позади.

Доклад Софи был всего лишь вторым по порядку, поздним утром в понедельник. Заседание происходило в «Espace Fernand Pouillon» в главном университетском городке, рядом с железнодорожным вокзалом. Софи сразу поняла, что конференция будет мощной и хорошо организованной. Доклад Софи читала на английском, перевод на французский показывали на экране у нее за спиной. Она проговорила час о портрете Дюма кисти Уильяма Хенри Пауэлла. Вопросы из зала после выступления оказались вдумчивыми, заинтересованными и обильными, они продолжились и за обедом, и Софи некоторое время вдохновляли и этот успех, и воодушевление коллег.

К середине следующего дня, впрочем, она осознала, что уже начала чувствовать себя неуместной на этом собрании знатоков Дюма — если не сказать фанатиков. Она вспомнила, что у ее решения больше не заводить романы с учеными была причина — вот эта привычка одержимо вцепляться в одну тему, а весь остальной мир оставлять без внимания, незамеченным. И Дюма, как выяснилось, предоставлял богатую почву для одержимости — Софи недооценивала энергию и плодовитость этого человека, сотни романов, миллионы слов, «ассистентов автора», нанятых содействовать в написании книг, и вообще промышленные масштабы производства. Сама она читала только «Графа Монте-Кристо» и (много лет назад) примерно половину эпопеи о трех мушкетерах. Большинство докладов, что вполне естественно, сосредоточивались на писательстве и касались текстов, с которыми Софи знакома не была; за завтраком, обедом и ужином разговоры вращались вокруг Дюма, Дюма, Дюма. Во вторник на середине отчаянно сухой презентации пьес (которые в наши дни все равно никто, похоже, не читает) Софи решила, что остаток дня пропустит и самостоятельно изучит город.

Она теперь осознала, что́ Франсуа имел в виду, говоря о «территориальном охвате». Цель, как он пояснил всем за ужином в воскресенье, — не запираться в марсельском студгородке, а сделать так, чтобы конференция ощущалась во всем городе, — мало того — во всем регионе. Доклад Эдама о киномузыке, например, запланирован в консерватории Экс-ан-Прованса, в получасе отсюда. Ключевая лекция в четверг, посвященная представлениям Дюма о тюремном заточении, пройдет в замке Иф, в той самой камере, где, в воображении писателя, содержался Эдмон Дантес. А заседания во вторник проходили в центре искусств под названием «La Friche de La Belle de Mai», расположенном на бывшей табачной фабрике в третьем аррондисмане. Ускользнув из лекционного зала посреди бесконечного пересказа сюжета «Charles VII chez ses grands vassaux», Софи замерла на миг во дворе, щурясь от яростного солнечного света. Первый порыв — позвонить Иэну. Сейчас он казался ей противоядием от этой тесной, душной академической вселенной, и она вдруг пожелала хотя бы нескольких минут нормального разговора с ним — но Иэн по телефону не отзывался. Неважно, весь остаток дня теперь в ее распоряжении, и это само по себе хорошо. Софи немного порылась на полках в книжном магазине, затем вышла на улицу поглазеть, как полдесятка ребят откатывают приемы на площадке для скейтбордистов, а затем посетила выставочный зал — ее зачаровала серия панорамных, резких черно-белых фотографий бейрутских городских пейзажей.

Проведя таким образом в «Ла Фриш» пару часов, Софи села в автобус в центр города, проехалась вдоль Ла-Канебьер, а затем, выйдя на станции метро «Ноай», побрела вверх по холму через Марше-де-Капюсан, петляя по узким, перекрещивающимся улочкам, на каждой — лавочки, торгующие всевозможной французской и африканской едой, воздух напитан искушающими ароматами знакомых и неведомых пряностей. Улицы полнились покупателями, и Софи видела, что головокружительная смесь культур, придававшая Лондону его современный характер, здесь еще плотнее, концентрированнее. И Софи это нравилось. Она чувствовала, что способна в этом городе раствориться.

Софи обещала Эдаму, что следующим утром придет на его доклад о киномузыке. Организаторы заказали автобус, доставивший их по трассе в Экс, а затем в консерваторию Дарьюса Мийо, красивое спокойное здание, названное в честь самого знаменитого в этих местах композитора и возведенное на рю Жозеф Кабассоль. Доклад Эдама, проиллюстрированный музыкой и отрывками из фильмов, оказался остроумным и увлекательным, хотя Софи расслышала бормотание некоторых особенно махровых знатоков Дюма, что, на их вкус, этот доклад недостаточно созвучен общей теме. В сугубо аналитических пассажах, что правда, то правда, она терялась, но было нечто привлекательное и убаюкивающее в его произношении, а потому Софи время от времени впадала в грёзы и сосредоточивалась на выговоре Эдама. И ей понравился масштабный полусерьезный вывод в конце, когда Эдам выдвинул соображение, что самая сложная и экспериментальная музыка из всего, что сочиняли для экранизаций Дюма, по его мнению, — партитура Скотта Брэдли к «Двум мышкетерам», мультику про Тома и Джерри из 1950-х.

Потом, вдохновленные перспективой раннего обеда, многие участники поспешили дальше по улице в поисках ресторана, забронированного Франсуа. Но Софи нужно было в туалет, и когда она появилась оттуда, все уже ушли — за исключением Эдама. Тот стоял в вестибюле и разговаривал с кем-то из молодых преподавателей консерватории.

— Замечательно получилось, — сказала Софи, встревая в паузе в разговор. — Я многое узнала. Спасибо.

Но Эдама интересовало нечто совершенно другое.

— Этот инструмент, — сказал он, показывая на рояль розового дерева в углу вестибюля, — самого Мийо, можете себе представить?

О Дарьюсе Мийо Софи хотя бы слышала, поскольку он был из тех композиторов, о ком вечно распинался дядя Бенджамин, но толком ничего о Мийо не знала и потому, в общем, не могла разделить воодушевления Эдама.

— Мне правда можно на нем сыграть? — спросил он у преподавателя.

— Да, конечно. Сделайте одолжение.

Эдам уселся на табурет, поднял крышку и сказал:

— Он действительно настроен на две тональности сразу?

Преподаватель рассмеялся. Софи — нет.

— Простите, — сказал Эдам. — Музыковедческая шутка. — И начал играть.

Похоже, импровизировал — жалобные, горько-сладостные аккорды, напомнившие Софи о Равеле, Дебюсси и ночных барах. Он играл, а она тихонько пошла к выходу, глядя на улицу, на здания желтого камня в утреннем солнце. Экс очень отличался от Марселя — тихий, богатый, успокаивающий; быть может, немного самодовольный. Напротив консерватории располагался магазин, торговавший книгами на английском; вывеска — чайник, раскрашенный под британский флаг. Софи подошла поближе, заглянула в витрину. Мелодия Эдама все еще лилась из открытых дверей на улицу. Слышно было очень ясно. И вдруг музыка прервалась, и Софи услышала, как он благодарит преподавателя, прощается, — и вот уж он рядом с ней на улице.

— Красиво, — сказала она, поворачиваясь к нему. — Я слушала отсюда. Вы так здорово играете.

— Спасибо, — отозвался он, но с застенчивостью — или скромностью, — которая, как она уже начала догадываться, была ему свойственна: он не понимал, что ему делать с комплиментом. — Хороший книжный — зайдем?

Потом Софи толком не могла определить, что в ее памяти придало следующим нескольким минутам это особое свойство. Быть может, дух лавки, такой безмятежный и неземной, они в ней — единственные покупатели. Может, все потому, что для Софи мало было чего столь же сокровенного, как с кем-нибудь вдвоем рыться в книгах. А может, бдительное улыбчивое внимание женщины за стойкой, так любезно их поприветствовавшей на таком хорошем английском и, судя по всему, решившей, что они пара. Может, все потому, что когда Софи сняла с полки «Сумерки выдр» Лайонела Хэмпшира и сказала Эдаму: «Боже, да он всюду», не имело значения, что Эдам не понял шутки, но все равно рассмеялся. Может, потому, что когда он взял с полки книгу какого-то американского писателя, чьего имени она и не слышала ни разу, и сказал: «Эту написал мой отец», она сочла очень логичным, что Эдам — сын писателя. В чем бы ни состояла причина, когда Софи купила эту книгу, когда они попрощались с хозяйкой, глаза которой многозначительно сияли им из-под вуали каштановых волос, что-то между Софи и Эдамом изменилось — едва ощутимо сместился их центр тяжести.

Софи избегала Эдама следующие полтора дня, проводила время одна, посмотрела Марсель еще шире, добравшись в прибрежные анклавы Мальмуск и Валлон-дез-Офф и проведя три или четыре часа в грубо отлитом бетонном прибежище «La Cité Radieuse» — самом известном многоквартирном здании Ле Корбюзье. (Бруталистская архитектура была ее слабым местом, и пусть ее — как и кого угодно еще — радовало, что новая Библиотека Бирмингема обретает форму, Софи надеялась, что Центральная библиотека Джона Мэдина, шедевр 1970-х, избежит ударов чугунного шара.) На конференцию она не вернулась до обеда четверга, когда пришло время ехать в замок Иф. Было жарче прежнего, тридцать шесть градусов, и солнечные блики на воде Старого порта ослепляли. Морская поездка заняла чуть больше двадцати минут. Поначалу они неспешно пропыхтели прочь из Старого порта, мимо форта Сен-Жан и громадной прибрежной стройки, где почти уже возвели новый ультрасовременный Музей европейских и средиземноморских цивилизаций, а затем набрали скорость и подошли к самому острову Иф, минуя громадные круизные суда со всего мира, бросившие якорь в гавани на день; искатели удовольствий пересекали их путь на моторках и водных лыжах — пик туристического сезона, — и у Софи возникло странное, головокружительное чувство, что в гуще отпускников она на работе (в некотором смысле). Поездка была спокойной, замок приближался, и Софи обнаружила, что представить его как стратегическую крепость или — как случилось позднее в судьбе замка Иф — как суровое неуязвимое узилище трудно. Ныне башни и укрепления кремово-бело жарились на средиземноморском солнце, и замок смотрелся совершенно добродушно и гостеприимно. Туристическая достопримечательность — и невозможно красивая к тому же.

Впрочем, вид на замок по мере приближения к нему не подготовил Софи к тому, что замок, в свою очередь, когда взберешься по крутой спиральной лестнице на верхнюю террасу, предложит вид на город и береговую линию. Перед Софи раскинулся весь Марсель: путаница древних и современных зданий, ширь жилых кварталов на западе, зеленая глухомань и головокружительные утесы массива Каланки на востоке, и над всем этим — властная башня базилики Нотр-Дам. Между замком и этой панорамой простиралось море, катило мягкие волны, сияло под солнцем — насыщенный, безупречный ультрамарин до самых глубин. И все это купалось в свете. Да — вот чего, осознала она, ей не хватает в Англии, вот почему здесь все кажется таким живым, таким чувственным, таким исполненным энергии, таким неуничтожимо живым. Если сравнивать, то до чего же чахлое, несчастное существование влачат они в стране, которую обязаны именовать домом. Марсель — Бирмингем, Марсель — Кёрнел-Магна. Эти места, казалось, не в разных странах и даже не на разных планетах, они словно принадлежат совершенно разным порядкам бытия. Этот свет делал ее такой живой, какой она себя не ощущала много лет — возможно, с тех пор, как была ребенком. Ее коллеги на террасе увлеченно фотографировали, под всеми мыслимыми углами и во всех ракурсах, но Софи знала, что из этого ничего не выйдет, и телефон из сумки не доставала. Никакая комбинация пикселей не сможет запечатлеть чувство этого мига, это совершенно новое, мощное ощущение полнокровия.

Замок закрывался для посетителей в пять тридцать, им предоставили уникальный и, как поняла Софи, мало кому разрешенный доступ еще на два часа. В шесть вечера, когда туристы собирались на причале к последнему рейсу в Марсель, участники конференции пришли к камере на первом этаже, названной в честь Эдмона Дантеса, горемычного персонажа Дюма. Камера оказалась глубокой, но до странного просторной каменной комнатой, из окна высоко на стене струился тонкий луч света. Здесь выступающий по имени Гийом включил презентацию в «ПауэрПойнте» и проговорил чуть дольше часа о «L’Incarcération comme métaphore de la paralysie psychologique». Софи доклад понравился, произвел сильное впечатление, но ей не терпелось выйти из камеры и вновь оказаться на свежем воздухе — в вечернем свете.

В семь тридцать им предложили выбор: корабль доставит их обратно в Марсель, в ресторан, который для них забронировали на вечер, но можно еще сделать крюк и заехать на Фриульский архипелаг, это всего в нескольких сотнях ярдов по воде. Если кто-то желает сойти в порту на Ратонно — пожалуйста, оттуда позже вечером можно добраться общественным водным транспортом в город.

Большинство пожелало ехать в Марсель сразу: доклад Гийома раззадорил их, и они рвались обсудить его за ужином. Софи, Эдаму и еще троим, однако, было любопытно посетить другие острова, и их забросили туда через несколько минут.

Острова Ратонно и Помег связаны длинной каменной косой. Близ небольшого порта, где их высадили, — набережная, застроенная магазинами и барами. В один такой бар другие трое сразу и двинулись, более всего желая выпить на свежем воздухе, когда наконец стало попрохладнее.

— Что скажете? — спросила Софи. — Пойдем с ними?

— Не знаю… — замялся Эдам. — Я бы погулял. Тут же вроде бы где-то должен быть пляж?

Они изучили карту на стене в гавани и отправились по плоской пыльной дороге, ведшей прочь от порта к Каланк-де-Моржире. Очевидно, шли они против прилива туристов: непрерывный поток людей с полотенцами и пляжными сумками — парочки, семьи, шумные компании молодежи — двигался им навстречу. Ратонно — каменистый остров, пейзаж здесь так скуден на зелень, что кажется едва ли не лунным. Скоро в горле у Софи пересохло и защекотало от пыли, солнце палило немилосердно — даже в этот поздний час дня. Впрочем, до маленького галечного пляжа идти было всего несколько минут, там все еще плавали и ныряли с масками в теплой бирюзовой воде немногочисленные купальщики.

— Досадно, что мы ничего для купания не взяли, — сказал Эдам, глядя на море с насыпи над пляжем и прикрыв глаза ладонью от низких лучей заходившего солнца.

— Как раз об этом подумала, — сказала Софи, хотя отчасти была только рада, остро осознавая, до чего бледное у нее тело под легким летним платьем.

Они прошли еще немного по крутой, петлявшей тропе, которая привела их на каменную гряду высоко над пляжем. Даже эта прогулка была утомительна, и потому они нашли плоский камень рядом с тропой и с облегчением на него сели, благодарные, что по крайней мере легкий намек на морской ветер жару делал здесь чуть более сносной.

После долгого уютного молчания Софи сказала:

— Я начала читать книгу вашего отца.

— Да?

— Очень хорошая. Есть в ней что-то апдайковское.

— Некоторые так говорят. Ему Апдайк не нравится. — Эдам улыбнулся. — Но, во всяком случае, ему было бы приятно, что вы его не сравниваете с Джеймзом Болдуином. По правде говоря, мой отец — такой человек, какие умеют из любого комплимента сделать оскорбление. Я бы не сказал, что с ним легко.

— Вы близки с ним?

— Мы не виделись, — ответил Эдам, — года два или три. Они с мамой развелись некоторое время назад. К большому облегчению для нас с сестрой. Они все время ссорились. Было… сильно. — Старательно не глядя на Софи впрямую, он продолжил: — Вы, думается, из другой семьи происходите. Кажетесь… ну, довольно спокойной в этом отношении.

— Да, мои родители не то чтобы ссорились. Они просто живут в постоянном… я даже не знаю, как это назвать. Насупленном безразличии.

Эдам рассмеялся.

— Очень по-британски, похоже.

— Да, именно так. Они сохраняют спокойствие и продолжают свое дело, хотя мама… — Софи умолкла, не желая развивать тему дальше.

— А вы?

— Я?

— Замужняя жизнь. — Он глянул на ее обручальное кольцо. — Как вам она?

— О. Ну, пока рановато говорить. Всего три месяца прошло…

— А — так недавно? Поздравляю.

— Но пока хорошо. Очень хорошо. Я чувствую себя очень… заземленной.

— Великолепно. Рад за вас. И за него.

— Иэн. Его зовут Иэн.

— И чем он занимается?

— Он преподаватель.

— Само собой. История искусств?

— Нет. Он учит людей безопасному автовождению. Так мы с ним и познакомились. У него на занятиях.

— Правда? Вы мне лихим водителем не кажетесь. В вас есть дикарство, которым вы с нами не поделились?

— Нет, — ответила Софи вдумчивее, чем, наверное, предполагал вопрос. — Никогда так не считала.

Должно быть, просидели они так с полчаса или дольше — достаточно, чтобы посмотреть закат во всем его праздном великолепии. За ними, по другую сторону острова, вставала луна, проливая достаточно света, чтобы легко удавалось двигаться по тропе, когда они проголодались и отправились к гавани и ее ресторанам. Других участников конференции они найти не смогли — только что, судя по расписанию, отчалил наветт до Марселя, но спешить в любом случае было незачем: последний уходил в полночь.

Они нашли тихий прибрежный бар и заказали мидии «мариньер» с обжаренными хлебцами и салат «нисуаз», а также графин розового и много-много льда. Когда закончили есть, было пол-одиннадцатого, еще два катера ушли на большую землю, и стало казаться, будто остров принадлежит едва ли не им двоим.

— Здесь так умиротворяюще, — сказала Софи. — В голове не укладывается, что мы всего в двадцати минутах от крупного города. Будто другой мир.

— Хотите еще выпить? — спросил Эдам.

— Нет. Давайте вернемся на пляж.

Вода теперь сделалась спокойнее, темнела маняще, озаренная лишь лунной дорожкой, тянувшейся к горизонту. Больше на пляже никого не было. Ни Эдам, ни Софи не разговаривали и не предлагали дальнейших действий; они совершенно единодушно и внезапно решили сбросить одежду, неуклюже доковылять по камням к воде и броситься в море. Внезапно и целомудренно, не глядя друг на дружку, пока не погрузились в воду целиком, хотя Софи все еще как-то удавалось остро ощущать разницу в оттенках их кожи. Она ни разу в жизни не купалась нагишом и не догадывалась, до чего чудесно осязается неподвижная теплая вода. Софи была хорошей пловчихой — в отличие от Эдама, похоже: он барахтался на мелководье, полуплавал-полуходил, — а потому направилась ко входу в бухту, в самую дальнюю и глубокую часть пролива, сочтя разумным убраться от Эдама как можно дальше. Там она поплавала туда-сюда раз десять между каменистыми берегами, пока руки и ноги не заломило, а затем перевернулась на спину и полежала так несколько минут, глядя на луну и звезды и думая, что никогда не была так счастлива, так умиротворена внутри себя самой, в таком родстве со стихиями воды и воздуха. Софи закрыла глаза, почувствовала нежность мистраля, ласкавшего лицо, и отдалась объятиям океана — не делая ничего, доверяя, не противясь.

После этого они с Эдамом разговаривали мало — даже на полуночном наветт в Марсель. Зачарованный вечер у них получился, и оба понимали, что болтовня эти чары развеет.

До общежития, где разместили участников конференции, они добрались почти в час ночи. Комнаты у них оказались в разных концах коридора.

Стоя у своей двери, Софи потянулась поцеловать Эдама в щеку.

— Ну, спокойной ночи, — сказала она. — Было прекрасно.

— Да, очень, — пробормотал он и, произнеся это, словно скользнул губами по ее лицу — пока не коснулся ее губ. Все в порядке, подумала Софи, потому что, ну в конце концов, это же просто дружеский поцелуй на сон грядущий? Рот у него был открыт, у нее — тоже, но все в порядке. Когда их языки встретились, она ощутила, как ее тело слегка тряхнуло. Но все в порядке. Просто дружеский поцелуй на сон грядущий. Пусть он и показался довольно долгим. А теперь вот рука его, двигаясь не спеша, но целенаправленно по ее телу, уже не держала Софи за спину в легчайшем объятии, а перемещалась по животу к груди, к левой груди, там помедлила, там Софи позволила ей помедлить, прижавшись к Эдаму крепче, чтобы его рука, не желая того, притиснулась крепче к ее груди, и ощущение было упоительным, от него по телу расходились волны удовольствия, и в тот миг Софи больше всего хотела уступить этим волнам, поддаться…

…но нет. Нет-нет-нет-нет-нет. Не годится. Непорядок. Это уже не дружеский поцелуй на сон грядущий. Она резко оттолкнула Эдама и оперлась спиной о дверь, отдуваясь и краснея. Смотрела в пол, а он — в конец коридора, тоже тяжело дыша. Софи провела рукой по волосам и сказала:

— Слушай, это…

— Я знаю. Я…

— В смысле, нам нельзя. Я…

— Все в порядке. Не надо было мне…

Теперь она смотрела на него, а он — на нее, и в их глазах были печаль, гнев и томление.

— Ну хорошо.

— Ага. Хорошо. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — сказала Софи, быстро отперла свою дверь и так же быстро закрыла ее за собой, а затем простояла спиной к двери, казалось, целую вечность, в глазах слезы, и ждала, когда дыхание станет поспокойнее.

На утро пятницы запланировали всего одно заседание — пленарное, чтобы напомнить участникам доклады, представленные на неделе, подвести итоги и прийти к выводам. Эдама не было. Не было его и на завтраке. Софи тоже подумывала, не прогулять ли ей завтрак, но наконец решила, что это глупо: они с Эдамом оба взрослые люди, и нет никаких причин, с чего бы сегодня утром между ними быть смущению или напряжению. Никаких серьезных границ прошлой ночью они не перешли, сдали назад очень заблаговременно. И где же он сегодня утром? Почему его место в зале пусто?

— Он уехал в Париж утренним поездом, — сказал ей Франсуа во время утреннего перерыва на кофе. — Судя по всему, что-то срочное дома. Сказал, полетит более ранним рейсом в Штаты.

Перед продолжением утреннего заседания Софи отправила ему простое электронное письмо: «Незачем было так делать! Напиши мне», но ответа не получила.

Ее рейс домой в субботу утром приземлился в Лутоне в полдень. Хлестало как из ведра. Небо было сизым и тяжким от туч. Поезд до Бирмингема отменили из-за плановых инженерных работ, между Кеттерингом и Нанитоном автобусы дублировали железнодорожное сообщение.

«Дублирование железнодорожного сообщения», «Кеттеринг», «Нанитон». Не самые ли это удручающие слова в английском (да и в любом другом) языке?

Пока автобус полз от городка к городку Средней Англии в тугом и запинавшемся дорожном потоке выходного дня, Софи думала — и старалась не думать — о ночи четверга на Фриульских островах. Ощущение воды на коже. Узор звезд в ночном небе. Путешествие на залитом луной пароме обратно в Марсель, на открытой верхней палубе, бедро Эдама в нежном соприкосновении с ее бедром. А следом она слышала в голове голос Нахид — вечером свадьбы Софи, за столом в шатре, как она говорила о вождении и о том, что «каждые несколько минут приезжаешь к очередному перекрестку, и нужно выбирать. И каждый выбор потенциально способен изменить твою жизнь».

Когда она заковыляла на холм с вокзала Нью-стрит к Сентенари-сквер, волоча за собой чемодан, груженный грязным бельем, марсельским магнитом на холодильник и сувенирной бутылкой пастиса, было четыре часа дня. Тучи сделались гуще, темнее, плотнее прежнего, и незавершенный скелет новой Библиотеки Бирмингема высился над Софи. У них в квартире уже горел свет. Иэн стоял у окна, высматривал ее.