II
A Town Full Of Heroes And Villains*

Кристиан в гостях у друга, в Эншеде, сидит на диване перед телевизором. На экране распекается какой-то политик; Кристиан прикрутил звук, чтобы не слышать этот вздор. Он всматривается в кричащие буквы пришпиленного над телевизором баннера. Тело помнит холод спрятанного под курткой стального лезвия.

– Пива хочешь? – раздается из кухни голос Микаэля.

– А виски у тебя нет?

– Есть.

Микаэль выходит из кухни с подносом, на котором два круглых бокала, в каждом на два пальца виски.

– Черт, как смотрится! – восклицает он и протягивает Кристиану один бокал. – Я почти не спал сегодня… А ты?

Голос Микаэля срывается. Кристиан поднимает удивленные глаза.

– Спал.

– Ну… после вчерашнего, я имею в виду… Как ты?

– Я сделал это не по своей воле, ты же знаешь.

– Да… но как ты? – Микаэль делает глоток, стискивает зубы.

– Задай мне этот вопрос кто-нибудь другой, я послал бы его к черту. – Кристиан ставит бокал на стол. – Ты что думаешь? Я должен был это сделать.

Ему хочется подняться и выйти. Но он не может – и остается сидеть.

Они встречались на вечеринках – и с каждым разом лучше узнавали друг друга. Так было; возможно, так оно продолжается и до сих пор. У Микаэля каждый раз оказывался новый мобильник, всегда «Нокиа». У Кристиана мобильника не было вообще, но скоро Микаэль дал ему один из своих.

– Возьми этот, – сказал он. – Но если побьешь мой рекорд…

Кристиану потребовалась неделя, чтобы побить его рекорд, однако об этом он умолчал. Просто сменил очки на контактные линзы и стал принимать «Рокуттан» от прыщей. По три таблетки в день. Через полгода кожа стала чистой, как у младенца.

Кристиан мало что знал о новом друге. Догадывался только, что тот родом не из Стокгольма. Когда Микаэль пьянел, из него пробивался другой диалект, более мелодичный и мягкий.

– Откуда ты? – спросил как-то раз Кристиан.

– Издалека, – смеясь, ответил Микаэль.

– И где это?

– В Даларне.

– То есть в Норрланде?

– Даларна расположена в Центральной Швеции. Норрланд начинается в пятидесяти милях севернее Даларны.

– И как ты там оказался?

– Мама развелась и нашла там парня. Мне было шесть или семь лет, когда мы переехали.

– И ты хотел переехать?

Макаэль пожал плечами, улыбнулся:

– Я ведь был совсем маленький. Дети тяжело переживают смену привычной обстановки. Но все было в порядке…

Новый папа Микаэля, так же как его мама, работал в страховой фирме. Это была семья, которая могла позволить себе иметь собственный дом.

Сам Кристиан вырос в Стокгольме – сначала в Бредэнге, потом в Хагсэтре. Его мама работала кассиршей в магазинах на площади, а папа… о его местонахождении ничего не было известно. Он исчез, когда Кристиану было десять, и больше не давал о себе знать. Мама сказала как-то, что папа осел где-то на западном побережье, со своей новой женщиной. А вообще, вспоминала о нем редко.

Много лет спустя данное событие послужило прелюдией к их первой с Микаэлем ссоре. Позже это казалось странным.

С того дня минуло много лет, но Кристиан все помнил. Как проснулся однажды и обнаружил, что в квартире их осталось трое. Большого рюкзака, с которым папа обычно ездил в отпуск в Сконе, не оказалось на месте. Мама лежала в постели и плакала. Был вторник, Антон сидел у себя в комнате. Когда Кристиан спросил его, где папа, ответом были недоуменный взгляд и фраза:

– Я не знаю, и вообще меня это не интересует.

Антон всегда плохо ладил с папой. Потому что слишком походил на него, так объясняла это мама. С другой стороны, из всех возможных объяснений это было самое простое.

– Что, если он вообще больше никогда не появится? – спросил брата Кристиан.

– Конечно, не появится, – ответил Антон. – В моей комнате – точно.

– Может, так оно и лучше, чем жить вместе и браниться каждый день, – рассуждал теперь его новый друг.

Был ранний вечер, они сидели на скамейке близ спортивной площадки в Хагсэтре. Стояла осень, и трава под их ногами промерзла. Бегуны нареза`ли круги в холодном свете прожекторов. Когда кто-нибудь из мальчиков начинал говорить, вокруг его рта клубилось облачко белого пара.

Кристиан и сам здесь бегал. Все началось несколько лет назад, он уже не помнил с чего. На дорожке он как будто становился чище, и с каждым кругом из тела выходило то, что так мешало ему жить.

– Они могли ужиться, – ответил он. – Ему нужно было только остаться и приложить немного усилий.

– Этого никто не знает, – отозвался Микаэль.

– Это так, – согласился Кристиан, – однако они ссорились и раньше, но в конечном итоге всегда находили общий язык.

Обоим было по пятнадцать лет. Оба полагали, что уже познали в этой жизни самое главное, хотя на самом деле не понимали ничего.

Они пили водку, купленную Микаэлем по дешевке в Салеме, когда Кристиан не обнаружил в кармане брюк своего бумажника. Поначалу он решил, что уронил его спьяну. Озирался в темноте, но ничего похожего на его бумажник поблизости не наблюдалось.

– Ты оставил его дома, – сказал Микаэль, прикладываясь к горлышку бутылки. – Я не видел у тебя его сегодня.

Их обоих так и раскачивало из стороны в сторону. Кристиану требовалось время, чтобы сфокусировать взгляд. Микаэль сполз со скамьи и пошел помочиться за будкой у длинной стороны беговой дорожки. Его мотало – точно огородное пугало на ветру. Он падал, смеялся, и Кристиан хохотал вместе с ним. И в этот момент он увидел, как из кармана куртки Микаэля выпал бумажник. Кристиан вгляделся, прищурился, в то время как его друг пытался подняться.

– Какого черта…

Он наклонился за бумажником. Осмотрел его со всех сторон, открыл – точно, его!

– Что это? – поднял глаза на Микаэля.

– Твой кошелек.

– Но ты же говорил…

Трехсот крон не хватало.

– Где деньги?

– Понятия не имею.

– Зачем ты взял мой бумажник?

Микаэль раскачивался из стороны в сторону и хохотал как ни в чем не бывало:

– Я решил придержать его у себя, когда тебя начала одолевать паранойя.

Кристиан не верил. Что-то настораживало его в тоне Микаэля.

– Чертов социальщик… – пыхтел он. – Сейчас же верни мне мои деньги.

Спустя несколько секунд Кристиан лежал на спине рядом со скамьей и хрипел, сплевывая кровь:

– Какого черта…

Ему удалось подняться – с усилием, опираясь на скамью. И после этого он еще нашел в себе силы схватить Микаэля за грудки и завернуть ему за спину правую руку.

Эти несколько секунд растянулись в вечность.

Они с Микаэлем катались под скамьей и колотили друг друга по чему попало.

Кристиан разбил лучшему другу бровь. У него самого что-то хрустнуло в носу, а один зуб едва держался.

– Как ты мог украсть бумажник у друга? – хрипел он.

– А как ты мог обозвать меня социальщиком? Ты видел социальщиков в школе? Не сравнивай меня с ними!

– Я и не сравнивал.

– Закрой пасть.

В травмпункте мальчики рассказали, что на них напали эмигранты. Оба независимо друг от друга сочинили одну и ту же легенду, даже сговариваться не пришлось.

Раны были продезинфицированы, залеплены, зашиты.

Об инциденте было заявлено в полицию, но расследование заглохло, чего и следовало ожидать.

Из травмпункта возвращались молча. Микаэль протянул в темноте руку: в ней были зажаты три чертовы сотни.

– Когда подойдут остальные? – спрашивает Кристиан.

– Через час примерно. Проведем встречу, разработаем стратегию и разойдемся… Вот Юнатан уже едет, – добавляет Микаэль, глядя на дисплей мобильника.

Юнатан. Бедняга подсел на амфетамин прошлым летом, и они взяли его в оборот. Юнатан, который ничего не знает. Или все-таки о чем-то догадывается?

На экране новости. В студии рядом с диктором – лидер «Шведских демократов».

– Какого черта… – возмущается Микаэль. – Выключи.

– Ты не хочешь послушать?

– Мне совсем не интересно, что там верещит эта свинья.

Кристиан поднимает пульт. Экран гаснет.

Стокгольм. Поглядеть сверху летом – буйство зелени, кое-где прерываемое сверкающими водными вкраплениями, блоками высотных домов да огороженными виллами. Люди забыли, насколько хрупко их существование посреди этого бушующего моря. Не так-то много времени прошло с тех пор, как здесь прошлась последняя буря. Вспоминая об этом, невольно поражаешься людскому легкомыслию.

– Вы так не думаете? – слышу я голос таксиста.

Мы петляем по улицам Кунгсхольмена, в нескольких километрах от двора в Васастане, где кто-то всадил нож в спину Томаса Хебера. Вечереет. На город опускаются сумерки. If you’ve got no place to go, let it snow, let it snow, let it snow, – мурлычет радио. Перед нами громоздятся корпуса клиники Святого Георгия.

– Вы что-то сказали? – спрашиваю я таксиста.

Тот беззвучно вздыхает:

– Нет, ничего…

Машина останавливается на кольце. Я расплачиваюсь наличными и выхожу на холод. Спрашиваю себя, успел ли пожелать водителю удачного вечера. Он ждет, когда дверца захлопнется, и уезжает, не сказав ни слова. Я провожаю взглядом удаляющиеся красные огоньки, достаю сигарету.

Неподалеку паркуется еще один автомобиль. Разворачивается на кольце. Мотор замолкает, фары гаснут. Я роняю сигарету в снег.

В комнате для посетителей прохладно, меблировка самая скромная. Это место – маленький ад, и попавший сюда чувствует на себе взгляд бездны, грозящей его поглотить.

Здесь содержится известный физик после неудачной попытки лишить жизни сожительницу. Женщина развлекалась с его ближайшим товарищем и коллегой, пока бедняга коротал ночи в лаборатории Высшей технической школы. Однажды физик явился домой раньше обычного и застал их обоих в одной постели. Этот коллега был ему соперником не только в любви: оба придерживались альтернативных теорий относительно устройства Вселенной.

Остальные здешние обитатели однажды впали в психоз, да так из него и не вышли. Но до того успели совершить пару-тройку тяжких преступлений. Всех их здесь немилосердно накачивают разной дрянью. На удивление, лишь немногие так и не изжили детские травмы. Прочие пребывают в кошмарном нигде.

Я тоже мог быть среди них. Если б мне в свое время повезло чуть меньше, если б контроль надо мной оказался чуть строже. Стоило порождениям мрака окликнуть меня еще раз… Хотя, возможно, и для любого другого достаточно малейшего их оклика.

– Но это было так давно, – утешает меня знакомая медсестра Юханна.

– Давно, – соглашаюсь я, вздыхая. – Теперь мне гораздо лучше.

– Я не об этом, – поправляется она. – Не нужно требовать от себя невозможного… Йон скоро будет, – добавляет Юханна. – На всякий случай – я рядом, за дверью.

– Спасибо.

Она уходит, оставляя дверь приоткрытой.

В прошлые разы меня просили разуться на входе. Ремень, ключи, мобильник и зажигалку я также оставлял в пластиковом ящике в предбаннике. Все это делалось ради моей же и пациента безопасности, хотя не в последнюю очередь и ради облегчения участи персонала. В последнее время участились случаи бегства, так они объяснили мне. К примеру, известный физик до смерти напугал своего соседа по палате, убедив его в том, что родные явятся за ним, чтобы потом удушить в газовой камере. Чем не повод для бегства?

Изредка доносятся звуки, напоминающие о том, где я нахожусь. Стоит к ним прислушаться – и поневоле содрогнешься: где-то бьют кулаком в стену, в другой стороне кто-то бормочет, а потом все это разряжается истошным воплем, и нависает мертвая тишина. Как будто мир вокруг засыпает, истощив последние силы.

Но вот в коридоре зазвенели цепи – тонкий, воздушный звук, похожий на перезвон серебряных колокольчиков.

Грима ведет знакомый мне санитар Плит – рыжий громила с бритым черепом и козлиной бородкой. Одно время наши пути пересекались: у Плита богатое бандитское прошлое, одно время он был причастен едва ли не к каждому второму убийству или ограблению в Стокгольме. Но потом попал под реабилитационную программу полицейского управления и, задействовав кое-какие старые связи, устроился санитаром в психиатрическое отделение Святого Георгия, где и получил прозвище Плит. Думаю, не последнюю роль здесь сыграло и его телосложение.

– Лео Юнкер, – говорит он. – Давненько… рад тебя видеть.

– Аналогично. – Я протягиваю ему руку.

У Плита крепкое рукопожатие – признак внутренней уравновешенности.

Я помогаю Гриму устроиться на стуле – это для него не так просто. На его запястьях наручники, соединенные цепью с такими же «браслетами» на лодыжках. Подобное «снаряжение» стеснит в движениях кого угодно.

Мало кого из здешних обитателей заковывают в цепи, но Грим числится среди самых опасных. Он избегает смотреть на Плита, сидит, уставившись в пол.

– Если что – мы за дверью, – предупреждает санитар.

– Хорошо.

Я вежливо улыбаюсь Плиту. Жду, когда он закроет дверь с другой стороны, и поворачиваюсь к Гриму.

Он изменился. Я с трудом узнаю в нем своего давнишнего друга. Волосы отросли и выглядят неухоженными. Санитары рассказывают, что во сне Грим рвет их клоками. Он раздулся от гадости, которой здесь пичкают, особенно отекло лицо. Говорят также, что препараты повлияли на способность Грима различать цвета – редкий побочный эффект, наличие которого тем не менее может проверить экспертиза. Возможно, Грим просто лжет, этого никто не знает. Когда дело касается Йона Гримберга, ни за что нельзя поручиться наверняка.

Я смотрю ему в глаза, они отражают поверхность стола между нами.

– Привет.

– Привет.

– Они снова забрали мой мобильник… твоими стараниями.

– Это был не твой мобильник.

Грим пожимает плечами и опускает глаза.

– Ты хотел меня видеть, – говорю я. – И вот я здесь.

– Как Сэм?

– Это за этим ты меня вызывал?

– Вы виделись в последнее время? – спрашивает он.

– Нет.

– Почему?

– Я совсем забыл о ней.

– Это была ложь?

Когда Грим улыбается, ему снова семнадцать.

Не могу сказать, как часто я его здесь навещаю. Каждый раз наедине с Гримом я чувствую себя заключенным в некую капсулу, внутри которой времени не существует, а границы пространства искажены и размыты. Иногда после свидания мне кажется, что я пробыл с ним несколько часов, в то время как на самом деле – считаные минуты. Иногда наоборот: четверть часа, проведенная в комнате для посетителей, растягивается в моем сознании часа на два.

Собственно, в том, что касается досуга, Гриму здесь делать особенно нечего. Пациенты Святого Георгия проходят интенсивный курс лечения, подвергаясь сильному медикаментозному воздействию. Некоторые – вроде Грима – содержатся под особым наблюдением. Как, впрочем, и все заключенные. Еще одно ограничение в отношении Грима касается посещений: круг лиц, с которыми он может встретиться, достаточно узок.

Первое время это я являлся сюда по требованию Грима, не наоборот. Если верить персоналу, его навещают только полицейские, с целью взять показания по тому или иному делу. У Грима нет ни друзей, ни семьи. А если и остались приятели на воле, в его интересах никогда больше с ними не встречаться. С месяц назад некто Джек ухитрился проникнуть сюда. Бывший полицейский, он воспользовался старыми связями. Год назад Джек предал закон и коллег ради тех, кто платил ему больше. Что он хотел от Грима – так и осталось тайной. Но речь шла о деньгах, в этом можно не сомневаться. После случая с Джеком персонал стал осторожнее.

Тем не менее Гриму удалось выкрасть мобильник и сигареты. Тот, кто помог ему, может сделать то же в отношении других, менее безобидных вещей. Оружия, например.

Похоже, Грим и в самом деле сумасшедший, и стал он таким не здесь. Он всегда был в высшей степени асоциальной личностью, но Святой Георгий пробьет брешь в чем угодно. И в последнее время я все чаще замечаю: молчание Грима действует на меня удручающе.

Возможно, именно это и подтолкнуло меня на этот раз встретиться с ним, какие бы на то ни были действительные причины. Я хотел бы услышать от него правду, и вижу, что от меня он ждет того же самого.

– Если будешь врать, я больше сюда не приду, – предупреждаю я.

– Если будешь врать, я больше к тебе не выйду, – отзывается он.

– Она больше не водится с тем пирсингованным ублюдком? – спрашивает он.

– Нет, там все уладилось, – отвечаю.

– По крайней мере за это ты должен быть мне благодарен.

– Я ничего тебе не должен.

– О’кей… – Грим пожимает плечами. – Я слышал об убийстве на Дёбельнсгатан.

– Не сомневаюсь.

– Как это было?

– Без понятия.

Грим поднимает бровь:

– Неужели все так серьезно?

– Вмешалось СЭПО. Мы больше не ведем это расследование.

– Вот как… – Он выпячивает нижнюю губу. – Бедный мальчик, злые волки из СЭПО забрали у тебя такое интересное дело…

Грим кривляется. Поднимает руки, чтобы утереть воображаемые слезы. Притворно завывает под звякание кандалов: «У-у-у…» И вдруг разражается хохотом. Хватаю мобильник: я наедине с ним всего две минуты.

– Ты – коп, одним словом…

Грим снова становится серьезным. Подобные перепады – побочный эффект медикаментозного лечения, это мне уже объяснили. Хотя здесь я не вполне согласен с медиками. В конце концов, я знаю Грима лучше, чем они. Он всегда был непредсказуемым. Его последнее смс-сообщение – лучшее тому подтверждение. «Это из-за тебя они забирают у меня мобильник, прекрати… Можешь прийти ко мне?»

– Тебе ведь не составит труда в очередной раз раздобыть себе телефон? – спрашиваю я.

Грим молчит. Обычно мобильники для него выкрадывают другие. Интересно, как это у него получается так манипулировать людьми?

– К чему ты еще имеешь доступ? – спрашиваю я.

– О чем ты?

– Ты понял.

– Вы с Левиным по-прежнему плохо ладите? – спрашивает он вместо ответа.

– Мы с Левиным?

– Да.

– Он избегает меня, как мне кажется.

Грим смотрит на наручники, как будто на них написано, что ему следует говорить дальше.

Полгода назад и я был низвергнут в пропасть. Иначе это называлось трагической случайностью. В общем, я застрелил коллегу в гавани Висбю, на Готланде. Его звали Маркус Вальтерссон, и он до сих пор преследует меня в ночных кошмарах. Иногда в толпе на какой-нибудь площади или станции метро мелькает его лицо.

Происшествие это известно как «случай на Готланде» и получило настолько широкую огласку, что вдаваться в подробности, я думаю, не имеет смысла. Тогда я работал в одном из подразделений отдела международных расследований и был командирован в Висбю под начало интенданта Чарльза Левина. Партию оружия передавали в новые руки, и наш отдел был там, поскольку к делу подключили информаторов-внештатников. В общем, прогремел выстрел – я попал коллеге в шею. Меня отстранили. Лето обернулось сплошным кошмаром, с беспрерывным курением, медикаментами и крепким алкоголем. На вопрос, не хочу ли я встретиться с его родными, я ответил отрицательно. Насколько мне известно, у Маркуса Вальтерссона была сестра.

А потом в многоквартирном доме, где я живу, была застрелена женщина. И убийцей оказался не кто иной, как Йон Гримберг, он же Грим, некогда мой ближайший друг. Причиной послужило одно давнишнее происшествие, когда погибла сестра Йона, Юлия. По моей вине, как считает Грим.

Смерть Юлии стала началом цепи событий, развивавшихся одно из другого, подобно стремительно раскручивающейся спирали. В результате несчастная семья Гримбергов оказалась расколота, а Йон опустился на самое дно, к отбросам общества. Постепенно ему удалось подняться – во всяком случае, к нему вернулось желание бороться за себя. И Йон, если так можно выразиться, решил вернуться в ту точку, где когда-то все пошло не так, чтобы исправить положение. Но главный промах, как он считал, был связан со мной. И теперь я должен был потерять самое дорогое, как когда-то он. В моем случае это была Сэм.

Возможно, во всем этом была своя логика, пусть и абсурдная. Не исключено, он использовал Сэм в качестве приманки. Но никто не может утверждать этого наверняка, даже сам Грим.

Случай на Готланде также не был расследован до конца. Кроме того, что на место, где я находился, я был поставлен Левиным, на случай если что-то пойдет не так. Но дальше установления этих фактов следствие не продвинулось. Возможно, было приостановлено усилиями того же Левина, у которого, в свою очередь, имелись не подлежавшие огласке тайны. Но какие именно, он не говорил. И вообще по возможности стал избегать меня.

Грим знает обо все этом. Он спрашивает – я отвечаю.

И оба мы ждем друг от друга только правды.

– И каково оно, – интересуется Грим, – когда тебя избегает Левин?

Я откладываю мобильник в сторону. Разделяющая нас столешница как будто становится шире.

– Не могу сказать, каково это, – отвечаю я. – Теперь твоя очередь. Итак, зачем я тебе понадобился?

Грим моргает. Теперь он сидит наклонившись вперед и опираясь предплечьями о край стола. За приоткрытой дверью маячит бородатое лицо Плита.

Через два часа у меня встреча с Сэм. Не мешало бы успеть принять душ, а может, даже и побриться. Кроме того, я голоден. Не говоря о том, что где-то поблизости бродит убийца социолога, в отношении которого или которой у меня больше нет никаких прав, теперь все они у СЭПО. Последнее обстоятельство раздражает меня больше всего. Нет предела человеческому коварству.

– Просто я соскучился, – отвечает на мой вопрос Грим. – Мне захотелось, чтобы ты пришел.

Раньше он идеально контролировал то, что называется языком тела. Настолько владел собой в этом отношении, что мог намеренно сбить собеседника с толку. Это было важной частью его профессии. Теперь же все изменилось, Грим стал уязвим. Когда-то он увлекался героином, потом сменил его на метадон, который покупал на черном рынке, – что-то вроде поддерживающего лечения. Но в клинике метадон для него исключен, поскольку плохо сочетается с медикаментами, которые дают здесь Гриму. Возможно, причина в этом.

Во внутреннем кармане вибрирует мобильник. Сообщение от Бирка:

Итак, «JAG 737»… Надо будет присмотреться к регистрационному номеру.

– Это от Сэм?

Грим улыбается. На щеках появляются ямочки, как много лет тому назад. У меня щекочет в желудке.

– Нет, от коллеги, – отвечаю я.

К клинике Святого Георгия подъезжает автомобиль. Останавливается на том самом месте, где и доставившее меня такси, но никто не выходит. Совсем не обязательно эта та самая машина, о которой предупредил Бирк. Наверняка у СЭПО она не единственная.

Я перевожу взгляд на Грима: тот дряхлеет на глазах. В считаные секунды из мальчишки превращается в старика.

– Зачем ты приехал сюда? – спрашивает он.

– Что ты имеешь в виду?

– То, что сказал. Зачем ты приехал, когда я тебя об этом попросил?

Этот вопрос мне уже задавали, и не один раз. И не только Грим, но и другие: Бирк, Сэм и даже Мауритцон, которая почему-то в курсе всех моих визитов и считает себя вправе интересоваться их причиной. Спрашивали с недоумением и неуверенностью в голосе, и я всегда отвечал то, что на тот момент казалось наиболее правдоподобным.

Один из вариантов ответа напрашивается сам собой. Все дело в том, что время от времени мне бывает нужно знать, как чувствует себя человек, с которым раньше мы делили все. И единственный способ удовлетворить любопытство – навестить его. Другой вариант – я чувствую вину за случившееся и езжу к Гриму, чтобы таким образом наказать себя. Наконец, наименее правдоподобный ответ, который я даю коллегам в таких случаях, сводится к следующему: Грим никогда не признает себя виновным в совершенных преступлениях, и я навещаю его, чтобы выудить информацию для следствия, которая позволит осудить его или так или иначе закрыть дело.

Ни один из перечисленных вариантов не лжив, но и не является правдой в полной мере. Просто между мной и Гримом существует какая-то непостижимая связь. Странно, но только в этой комнате для посетителей я и чувствую себя собой в полной мере. Здесь нет никого, только я и Грим – позвякивающий цепью на кандалах. Иногда мы подолгу молчим, словно нуждаемся в обществе друг друга только для того, чтобы хоть как-то выживать в этом мире: он – в этих стенах, я – вне их. Сколько раз бессонными ночами я мучился желанием его увидеть… И каждый раз стыдился этого желания.

Из всех возможных ответов на вопрос «Почему я езжу к Гриму?» этот, пожалуй, самый исчерпывающий. Но до сих пор так я не отвечал никому и вряд ли решусь вымолвить нечто подобное в дальнейшем. Прежде всего, я остерегаюсь того, что об этом узнает Грим. Если он поймет, какую власть имеет надо мной, может произойти что угодно.

– У меня не было лучших вариантов, – отвечаю я на его вопрос. – Надо же мне было что-то делать.

– Не обманывай меня, – ухмыляется он.

– Я и не обманываю.

Грим медленно кивает.

– А что с «Собрилом»? – неожиданно спрашивает он.

– Что?

– Раньше ты всегда принимал «Собрил» в этой комнате.

– Никогда этого не делал.

– Да ну!.. Но сегодня ты его не принимаешь.

– Я пытаюсь завязать с этим.

– Успешно?

– Более-менее.

Мне хотелось бы, чтобы последние слова прозвучали более убедительно.

– И они думают, что ты завязал? Поэтому ты снова работаешь? В полиции, я имею в виду…

– Что-то в этом роде.

– Но ты не завязал…

– Нет.

На какой-то момент в его глазах мелькнуло беспокойство.

– И если они поймут…

– Я знаю.

Грим сжимает губы в тонкую бесцветную полоску. Потом открывает рот, как будто собирается что-то сказать, но медлит, мычит.

– Будь осторожен, – предупреждает он.

– Что ты имеешь в виду?

– Если тебя снова выгонят из полиции, ты угодишь сюда.

– Разве не этого ты хотел с самого начала?

Грим вздыхает, качает головой.

– Ты ведь знаешь, что он был здесь?

– Кто?

– Левин. Я видел его сегодня в коридоре, когда шел на обед. Он был в компании местных пациентов. Не думаю, что он рассчитывал на то, что я его замечу. Скорее наоборот: я почти уверен, что этого он не хотел. Это было видно по тому, как он держался… И все-таки он меня видел.

– Откуда такая уверенность?

– Потом меня отправили в одну из комнат для посетителей, и Левин сидел там.

– И?..

– Он хотел говорить со мной… Попросил меня молчать о том, что я видел. В качестве платы я получил мобильник. – Грим улыбается. – Но я никому ничего не должен, кроме тебя.

– С кем ты видел его в коридоре?

– С одной женщиной… Ты ведь знаешь, кого Левин здесь навещает?

– Нет.

Мне и в самом деле ничего об этом не известно. Я вглядываюсь в его лицо, прикидываю, насколько сказанное может быть правдой. Грим пожимает плечами:

– Я думал, тебе будет интересно об этом узнать.

– Ты не жалеешь о том, что сделал?

Взгляд Грима загорается и гаснет.

– С тобой, ты имеешь в виду?

– Да.

Я спрашивал его об этом еще в октябре, когда Грим угодил сюда. В тот раз он лишь хмыкнул в ответ. Но теперь все иначе. Препараты сделали его сговорчивей. Кроме того, прошло время. Всего два месяца, но все-таки…

– Нет, не жалею, – отвечает он.

Я чувствую облегчение. Его раскаяние свело бы на нет все мои усилия.

Но Грим изменился. С лица сошла матовая бледность, спина распрямилась. Он напряжен и как будто только и ждет удобного момента на меня наброситься.

– Разве у тебя недостаточно причин возненавидеть меня? – спрашиваю я. – Ведь это из-за меня ты попал сюда… Из-за меня у тебя ничего не вышло…

– Я не согласен… – он угрюм, цедит слова сквозь зубы, – с тем, что у меня ничего не вышло, я имею в виду…

– Ну… не думаю, что то, что ты здесь оказался, можно считать большой удачей. – Я замолкаю и взмахиваю руками. – Может, конечно, это и так, я не знаю…

Грим не отвечает, пристально глядя на меня. Он использует любую возможность вывести меня из состояния равновесия. Проблема в том, что ему это удается. Я стараюсь не показывать ему своего страха. Поэтому начинаю задавать вопросы, на которые не может быть ответа, – те самые, что мучили меня бессонными ночами.

– Что ты, собственно, пытался сделать?

Грим молчит, потому что сказать ему нечего. Или же просто не хочет откровенничать со мной на эту тему.

– Я имею право знать это, принимая в расчет все, что ты нам сделал, – говорю я.

– А что я такого вам сделал?

Грим скалится, повторяет вопрос:

– А что я такого вам сделал?

– Мне надо идти, – говорю я. Встаю, чувствуя себя в очередной раз побежденным. – Если тебе больше нечего мне сказать, я пойду.

– Когда ты встречаешься с Сэм?

– Сегодня.

– Ты расскажешь ей о том, что заезжал ко мне?

Я стою перед ним, опершись на спинку стула.

– Да.

– Сегодня ты, похоже, не лжешь.

– Не лгу. – Я медленно продвигаюсь к двери. – До встречи.

– До связи, – отзывается Грим. – У меня же есть твой номер.

За спиной раздается его хохот. У меня вздрагивают уголки губ. Смех так и пробирает меня изнутри, и я не выдерживаю – сам пугаясь этого внезапного излияния безумной радости.

На вахте забираю свой «Собрил». В это время звонит мобильник. Номер, высветившийся на дисплее, мне незнаком.

– Это Келе Вальдец, – говорит хриплый голос в трубке. – Из университета, помните? Сейчас я на работе, сижу в комнате Томаса… – Он прокашливается. – Простите, но я…

– Разве его комната не опечатана?

– Обыск был вчера и сегодня утром. Они сказали, что закончили… Я позвонил Марике Францен… ну с которой вы встречались… И она дала мне ключ. Сам не знаю, что я здесь ищу… Понимаете… я просто хочу понять… То, что его нет, – чистое безумие.

– Ну и как, нашли что-нибудь?

– Нет. Сегодня выходной, суббота… Прошу прощения за беспокойство, но я не нахожу его диктофон.

– Диктофон?

– Да. Я должен был сказать вам об этом вчера… я думал, диктофон здесь, у Томаса в кабинете, но его нет… Значит, Томас должен был взять его с собой. Хочу предупредить, если вы только нашли его диктофон… не вздумайте слушать его записи… Во всяком случае, это нельзя ни публиковать, ни распространять каким-либо другим образом… Это секретные записи, в высшей степени… Вы слышите?

– Да, но… – Я вспоминаю рапорт Мауритцон, список вещей, найденных в рюкзаке Томаса Хебера, который она набросала от руки. – Не было при нем никакого диктофона, – говорю. – Можете описать, как выглядит эта штука?

– Обыкновенный темно-синий диктофон марки «Олимпус», – отвечает Келе Вальдец. – Далеко не новый.

– Я обязательно перезвоню вам.

Дав отбой, направляюсь к выходу. Передо мной разъезжаются стеклянные двери, мороз кусает щеки. На ходу застегивая пальто, я ищу тот самый автомобиль на парковке, но его нет. Или же я просто забыл, где он стоял. Высматриваю такси, устраиваюсь на заднем сиденье, окутанный запахами чистоты и дорогой кожи. С края приборной панели смотрит фотография – трое детей из страны, так не похожей на Швецию. Должно быть, полы там принято застилать коврами цвета свежевспаханного чернозема. Или же они у них просто земляные.

– «Мастер Андерс» на Пиперсгатан, пожалуйста, – говорю я смуглолицему водителю и снова берусь за телефон. Беспокою Бирка, который, судя по раздраженному, усталому голосу, совсем не рад меня слышать. Потом Мауритцон. Ни он, ни она не помнят никакого диктофона. Думаю позвонить Олауссону, но вместо этого выбираю номер Келе Вальдеца, который все еще находится в кабинете убитого коллеги.

– Что было записано на том диктофоне? – спрашиваю я.

– Его интервью.

– И они хранились у него только на диктофоне?

– Нет. Расшифрованные записи хранятся в институте, в запертом шкафу. Но… похоже, Томас намеревался сделать очередное интервью в тот вечер, когда его убили. Это видно из его последней записи, которую вы мне показывали.

– Да, похоже на то.

Вальдец молчит. Я плотнее прижимаю трубку к уху. Похоже, с тротуара кто-то отфутболил пивную банку на проезжую часть – водитель вздрагивает и чертыхается.

– Когда отправляешься на интервью, важно помнить, о чем ты говорил с этим человеком в прошлый раз, – продолжает Келе Вальдец. – Ну… чтобы не задавать тех же вопросов и вообще не повторяться. Поэтому Томас, как и я и другие исследователи, обычно сохранял на диктофоне предыдущую запись с этим респондентом… Ну чтобы освежить в памяти, так сказать, ведь между интервью могло пройти много времени. Поэтому записи с этой… как ее…

– Пятнадцать девяносто девять, – подсказываю я.

– Да… Они должны все еще быть там, в диктофоне.

Сэм. Похоже, и с ней что-то не так. Стоило ей войти в ресторан, и я почувствовал, как вокруг завибрировал воздух. Одну руку – ту, на которой всего четыре пальца – она держит в кармане пальто, другой размахивает в такт шагу. Ногти ненакрашены, лицо бледное. Она улыбается при виде меня, наполовину скрытого за колонной в дальнем углу зала. Такую улыбку Сэм обычно расточает перед теми, кого не вполне узнает.

Я выпрямляюсь на стуле, прогоняя мысли об убитом социологе, потерянном диктофоне и расследовании, к которому больше не имею никакого отношения. Пиперсгатан за окнами «Мастера Андерса» окутана вечерними сумерками. Из динамиков льется приглушенная песня, что-то вроде бесконечно повторяющегося sometimes I feel very sad….

– Привет, – говорит Сэм. – Прости, что опоздала.

– Ты не опоздала.

– Я знаю.

Она смеется, крутит пальцем угол шейного платка.

– Но за что ты извиняешься в таком случае? – недоумеваю я.

– За то, что заставила тебя ждать… Ведь так? – Она усмехается. Мне непонятно это ее веселье. – Прости, что заставила тебя ждать.

– Ничего страшного. Ты же не могла знать, что я подъеду раньше времени.

– Нет, конечно.

С некоторых пор наши с Сэм разговоры ни о чем, но это ничто и есть наша общая боль. Так оно повелось с конца лета, когда между нами встал Грим и мы – и она, и я – чудом остались живы. Тогда Сэм рассталась с Рики, своим тогдашним сожителем, но оттого не стала мне ближе. И сейчас она одна, это видно. По ее вспыхивающему взгляду и неуверенности – как будто Сэм забыла, как нужно вести себя в обществе. Ее зеленые глаза затуманились, утратили свою неизменную ясность и блеск.

Восторженность первого момента – в ней чувствовалась радость Сэм от того, что она снова среди людей, – быстро исчезла. Каждый раз, когда она смотрит на свою руку – на которой больше никогда не сможет носить тату, – она вспоминает, что произошло с ней из-за меня. Хотя виновником всему был, конечно, Грим. Раньше я обычно звонил ей первый – когда от одиночества не мог удержаться от того, чтобы признаться, что она все еще мне нужна. Но последнее время первой все чаще бывала Сэм. Поднимая среди ночи трубку, я молча слушал ее голос или всхлипывания. Иногда же – что бывало все чаще – молчали мы оба.

Поначалу она пила таблетки – я и сам был бы не прочь пройти этот курс. Но потом прекратила. «Не хочу принимать лекарства, просто чтобы иметь возможность жить» – так сказала она. Вместо этого пошла к психотерапевту – похоже, Сэм еще долго будет нуждаться в его услугах.

Я спрашиваю себя, знает ли она о моем «Собриле». Возможно. Но что бы она сказала, признайся я, как сблевал на месте преступления позапрошлой ночью?

Я делаю глоток из бокала, а Сэм снимает пальто и вынимает руку из кармана. Краем глаза я как будто замечаю зияющую пустоту на том месте, где когда-то был ее указательный палец. Но избегаю смотреть туда ради нашего общего с Сэм блага.

– Ну как ты? – Она садится, обдавая меня волной неповторимых ароматов.

– Хорошо, – вот и все, что я могу сказать в ответ на этот вопрос.

– Хорошо, – повторяет Сэм. Листает меню одной рукой и, не поднимая глаз, спрашивает дальше: – Ты виделся с ним сегодня?

– С кем?

– Ты знаешь, кого я имела в виду.

– А… Нет.

– Но он не забывает тебя?

– Да, почти каждый день… Никогда не упускает случая послать мне сообщение. Иногда даже текстовое – ему удалось раздобыть мобильник.

– И ты отвечаешь?

– Нет. – Я открываю свой экземпляр меню. – Я звонил в клинику, попросил их забрать у него мобильник.

Последнее мое признание вызывает у Сэм смех. Вокруг глаз появляются чуть заметные морщинки.

– Отлично, – говорит она.

Ни я, ни Сэм не хотим, чтобы все закончилось как в прошлый раз. Когда мы вместе, достаточно одного-единственного слова, чтобы потерять друг друга. Наше единение хрупко, и виной тому наше общее прошлое.

Я хочу коснуться ее руки.

Мы делаем заказ. Оба пьем только воду. Я – потому что алкоголь несовместим с «Собрилом», она – потому что давно уже не употребляет спиртного. За окном по Пиперсгатан проезжает автомобиль, на мгновенье освещая фарами другой, припарковавшийся возле ресторана. В неосвещенном салоне последнего сидит человек, которого я не успеваю разглядеть, потому что в следующий момент все снова тонет во мраке. Но взгляд водителя устремлен на нас с Сэм, я его чувствую. Должно быть, это та самая машина, которую я видел возле клиники Святого Георгия.

– Лео…

– Да?

– Что случилось?

– Ничего.

Я трясу головой, как будто от этого моя ложь станет более правдоподобной.

– Просто я тут кое о чем подумал…

– О чем же?

– Что ты мне нужна.

– Я думаю о том же.

Она улыбается, чуть заметно. Опускает глаза.

Нам приносят тарелки, и мы приступаем к еде. Я замечаю, что Сэм неловко управляется с ножом. Причина тому – отсутствие пальца. В конце концов нож падает на пол.

– Я подниму, – говорю я.

– Не беспокойся. – Сэм касается моей руки. – Я привыкла.

И наклоняется за ножом сама.

За окном снова проезжает машина с включенными фарами. В их свете на этот раз я успеваю заметить буквы на регистрационном щитке припарковавшегося автомобиля: VEM. Потом все гаснет, но я различаю силуэт водителя. Мне кажется, что это Пауль Гофман.

– Когда ты последний раз был в Салеме? – спрашивает Сэм.

– Давно, – отвечаю. – У меня нет на это времени.

– Ммм… – Она мычит с набитым ртом.

– Мне, знаешь, приходится нелегко, – продолжаю я. – Отчасти из-за того, что случилось прошлым летом… Никак не могу от этого избавиться. Это как с убийцей, который возвращается на место преступления. И потом, папа…

– Ему не лучше?

– У него альцгеймер, Сэм. – Я делаю глоток из бокала, начиная жалеть, что там обыкновенная вода. – Нет, не лучше…

– Прости.

– Там брат хорошо помогает, – говорю я. – Тоже не выдерживает, но крепится ради мамы. Мике всегда был ее любимцем. Я – отцовским. Наверное, именно поэтому мне так тяжело видеть его в этом состоянии. Он уже не помнит, как вставляется батарейка в пульт от телевизора.

– Но он ведь… – Сэм запнулась, – узнает тебя?

– До сих пор узнавал. Иногда, правда, когда особенно устает, путает меня и Мике. – Я смеюсь. – Но он и раньше это делал.

Сэм хватает бокал и делает глоток.

– Ты еще общаешься с этим, как его… Рики? – спрашиваю я.

– Нет. – Она ставит бокал на стол. – Совсем не общаюсь.

– Скучаешь по нему?

Она трясет головой.

– Не так, как по тебе.

И вскакивает, словно спохватываясь, что сказала лишнее.

– Мне нужно в туалет, сейчас приду.

Когда Сэм уходит, я достаю таблетку «Собрила» и кручу между пальцами. Одно это доставляет мне удовольствие. Поиграв с таблеткой, убираю ее в карман. Смотрю в окно: автомобиль все на том же месте.

Когда мимо проезжает очередная машина с зажженными фарами – на этот раз грузовик, – мне удается разглядеть цифры на щитке с регистрационным номером: VEM 327. Я дожевываю кусок пиццы, запиваю водой и отправляю Бирку эсэмэску с регистрационным номером.

Начинаю ерзать на стуле. Не так легко сохранять хотя бы видимое спокойствие, чувствуя, что за тобой следят.

Ты видишь машину? – спрашивает Бирк.

Возле «Мастера Андерса», – отвечаю. – Это СЭПО?

Вопросы так и роятся в голове. Если там, в машине, их агент, они держали нас под наблюдением с самого начала. Еще тогда, когда мы с Бирком официально занимались делом Хебера. Чертовы параноидальные насекомые, они знают всё… Но управление передало им это расследование, они должны быть довольны. Что, если они спрятали где-нибудь здесь свой микрофон и слышали наш разговор с Сэм? Пауль Гофман – я представляю его в моем кабинете. Судорожно припоминаю каждое его движение, его руки… Уж не оставил ли он «жучок» в моей комнате?.. Или в верхней одежде?

Я прощупываю пальто – оно висит на спинке стула. Как будто ничего…

Еще одна проблема с СЭПО – их паранойя заразительна. Я вздыхаю, взгляд цепляется за телефон. Что, если…

– Что-нибудь случилось?

Это снова Сэм. Я поднимаю глаза, отодвигаю мобильник в сторону:

– Да нет, ничего. Это по работе – обычное дело…

– У тебя было дежурство позапрошлой ночью?

– Да.

– Я читала в газете про Дёбельнсгатан.

– Мы больше не занимаемся этим делом. – Я невольно скашиваю взгляд в сторону окна. – Его передали в другое подразделение.

– Ну вот, теперь ты опять это делаешь… – говорит Сэм.

– Что?

– Пялишься. – Она смотрит на улицу. – Что там?

– Я не знаю.

– Ты знаешь, что я простила тебя, да? За то, что тогда случилось… Ты не должен чувствовать того… что бы ты там ни чувствовал… Если это и в самом деле так, прекрати, пожалуйста… Всё в порядке… Мне просто нужно немного времени.

– Как все замечательно, – осторожно замечаю я. – Тебе просто нужно немного времени.

– Раньше ты говорил, что не справился бы, если б не я… Это до сих пор так?

Ее вопрос ошеломил меня.

– Да, – отвечаю.

– Со мной то же самое. – Сэм смеется. – Приятно осознавать, что у нас осталось хоть что-то общее…

Она замолкает. Нависшая тишина стремительно тяжелеет, словно наливается свинцом.

– То есть ты тоже не справилась бы без меня? – уточняю я.

– Да.

– До связи. – Она прощается со мной возле ресторана.

Снова летит снег, дует ветер. Часы на церковной башне бьют последний удар. Десять… Я высматриваю машину СЭПО. Она исчезла.

– Или как? – голос Сэм.

– Что как?

– До связи, да?

– Да, может, завтра.

– Может быть… – Сэм прикусывает губу. – Послушай, ведь все может измениться… Ты понимаешь, что я имею в виду?

– Понимаю.

На самом деле это не так. Но мой ответ заставляет Сэм улыбнуться, и это приятно.

Я провожаю ее до метро в надежде встретить подозрительный автомобиль где-нибудь там. Но все напрасно. Снегопад усиливается. Я скольжу по обледенелой луже, Сэм меня поддерживает.

И это тоже мне нравится.

Мы прощаемся – дружеские объятья, не более, – и тоска наваливается на меня с новой силой. Мне надо домой, в постель… Не помню, когда в последний раз высыпался по-человечески. От одного из домов на Кунгсхольмене отделяется тень, и я пытаюсь сосредоточиться на мысли, не плод ли она моего больного воображения.

Юнатан не может спать: он слишком взвинчен. Возможно, это связано с завтрашней демонстрацией. Плюс алкоголь. Иногда после выпивки мысли так мечутся в голове, что не успеваешь ни остановить их, ни вслушаться в них как следует. И это совсем не обязательно неприятные мысли – совсем обычные, повседневные. Но они так танцуют и крутятся, что ты не в силах совладать с ними. Как после амфетамина.

На этот раз скрутило и желудок. И как будто этого всего недостаточно, кухонный диван показался вдруг таким жестким, что Юнатан невольно задается вопросом: не будет ли удобнее на полу? Из спальни доносится ритмичный храп лидера движения. Но даже эти убаюкивающие звуки не в силах справиться с бессонницей Юнатана.

Нужно было ехать домой, как это сделал Кристиан. Хотя дом Юнатана и довольно далеко от Эншеде.

На столе рядом с диваном лежит плеер лидера с встроенными наушниками. Лидера можно упрекать в чем угодно, но что касается музыки, вкус у него хороший. А Юнатан лучше засыпает под музыку, так оно было всегда. По крайней мере, не будет слышно этого хрюканья из спальни. Если, конечно, сделать звук погромче…

Юнатан приподнимается на локтях, вставляет в уши резиновые пробки и нажимает play. На прилагающемся листке бумаги вместо названий песен четырехзначные числа. Возможно, так оно получилось, потому что песни скачивали с компьютера. Юнатан выбирает одну наугад, спрашивает себя, какая это может быть группа.

Но музыки нет. Вместо нее Юнатан слышит голоса – мужской и женский. Он садится на диван и вглядывается в маленький темно-синий плеер.

Юнатан ничего не понимает, но продолжает слушать. И когда наконец доходит до главного, ноги его холодеют.

Он смотрит на темно-синюю штуковину. Она далеко не новая: краска на углах поистерлась. Юнатан берет свой мобильник и пишет сообщение. Всего пару фраз – на большее у него нет сил.

Отправив эсэмэску, Юнатан спешно покидает квартиру.

Он просто не вынесет, если задержится здесь лишнюю минуту.