Халлунда, раннее утро.

В стороне от центра есть детская игровая площадка. Когда-то она была здесь лучшей, но теперь деревянные планки изрисованы уродливыми каракулями, качели висят косо, а карусель с лошадками будто вот-вот готова рассыпаться.

К игровой площадке с разных сторон подходят два молодых человека. Они на удивление похожи друг на друга и одинаково одеты. Разве что у одного кожа смуглее, а лицо другого, если приглядеться как следует, украшают шрамы от подростковых прыщей. На обоих темные куртки и светлые джинсы, волосы коротко стрижены. Оба передвигаются так, будто в любой момент ждут больших неприятностей: головы опущены, глаза устремлены в землю. Один идет со стороны станции метро, другой – от блеклого высотного дома на Клёвервеген.

Они пришли сюда не играть, но прошлое витает в воздухе, заставляя их снова чувствовать себя детьми.

Халлунда, раннее утро. Они встречаются. Тот, который пришел со стороны метро, выглядит настороженным и все время держит руки в карманах. Но инициатор встречи, похоже, другой. Потому что именно он начинает разговор. Они останавливаются на расстоянии вытянутой руки друг от друга, каждое их слово падает, словно камень в колодец, в гулкую тишину утра. Потом молодые люди садятся на качели, каждый на свою.

Один вынимает руку из кармана куртки и показывает маленький темно-синий диктофон. Несмотря на холод, на нижней губе парня блестят капли пота.

День третий. Мы уже не ведем никакого расследования, но до СМИ, похоже, новости доходят плохо. Они пишут об этом убийстве и называют Олауссона главным обвинителем, в то время как теперь это явно кто-то другой.

Каким-то образом в СМИ просочилась информация о небольшом числе задействованных в расследовании полицейских. Хроникер одной из газет объяснил этот факт распадом полиции и общим сокращением штата, что можно считать откровенным поклепом: за последние десять лет наши ресурсы возросли многократно.

Я держусь в стороне, прячусь у себя в кабинете. Заполняю протоколы, расшифровываю записи допросов и пишу короткие рапорты обо всех своих действиях с начала расследования. Замечаю, в частности, что диктофон убитого потерян и, возможно, находится в руках убийцы. Присовокупляю к рапорту копию «полевых заметок» Хебера, хотя не имею на них никакого права. Делаю пометку о том, что это единственный существующий экземпляр заметок, бумажный, во всяком случае.

Теперь это их проблемы. Настоящим я формально завершаю работу над этим делом и передаю его СЭПО. Я делаю то, что должен и что от меня требуют.

Я человек подневольный.

Олауссона не видно, и вообще в отделе безлюдно.

Некто успел поработать в моем электронном ящике: все, что касается последнего расследования, из него удалено или куда-то переправлено. Кроме одного короткого сообщения, уцелевшего, похоже, по недосмотру. Оно извещает о прибытии на днях в Стокгольм родителей Хебера. Что это означает для нас? Вполне возможно, что ничего. Иногда родители – не более чем родители.

Я звоню Олауссону и думаю, пока в трубке идут сигналы, что мне ему сказать. У меня много вопросов, и я не хочу его обманывать. Да Олауссон и не позволит играть с собой в мошки-мышки, для этого он слишком осторожен и хитер.

В любом случае мои муки оказываются напрасными – как оно часто случается в полицейской работе. Механический голос автоответчика призывает меня оставить сообщение, но, когда гудки смолкают и наступает моя очередь говорить, я молчу и лишь гляжу на кресло для посетителей по другую сторону стола.

Кладу трубку, а несколько минут спустя набираю номер Оскара из кафе «Каиро». И опять безуспешно. Тогда я звоню Бирку – скорее чтобы проверить, всё ли в порядке с телефоном, как делаю всегда в таких случаях. Слушаю сигналы, подавляя возрастающее нетерпение.

– Габриэльссон.

– Не помешал? – спрашиваю.

– А сам как думаешь?

Он злится.

– Чем ты занимаешься?

– Я после ночного дежурства.

– Неправда.

– Ну хорошо. Я с женщиной. Перезвони после обеда.

– Что за женщина?

Но Бирк дает отбой.

Незадолго до обеда в дверях моего кабинета появляется Олауссон. Тяжело дыша с характерным присвистом, держится за дверную ручку. На нашем прокуроре лица нет.

– Я пытался до тебя дозвониться, – говорю ему.

– Ты передал дело? Всё в порядке? – пыхтит он вместо ответа.

– Как будто.

– Отлично.

– Ты ведь знал об этом с самого начала?

Олауссон отпускает дверную ручку и проходит в кабинет. В раздумье косится на кресло для посетителей, но не садится.

– Что ты имеешь в виду?

Он смотрит на меня, скрестив на груди руки. Живот под дорогой рубашкой дрожит.

– Ты знал с самого начала, что нам придется передать это дело? – повторяю я.

– Нет, конечно.

– Я тебе не верю.

– Обвинять человека во лжи следует глядя ему в глаза, по крайней мере.

Я поднимаю голову.

– Если ты с самого начала знал, что дело у нас заберут, то не должен был скрывать это от нас, по крайней мере.

– Ничего я не знал, – повторяет Олауссон.

– Вы с Гофманом вместе учились в Стокгольмском университете, – продолжаю я, – и лет двадцать тому назад тебя взяли в СЭПО. Откуда попросили после неудачи в Гётеборге в две тысячи первом году. Последнее не означает, что вы перестали быть друзьями. Можешь поправить меня, если я ошибаюсь, но вся эта история с нашим последним расследованием свидетельствует о вашем тесном общении. Однако и у меня, – я постучал пальцем по папке, – тоже имеются кое-какие связи.

Олауссон не сводит с меня глаз. Издает звук, похожий на вздох, но трудно сказать, насколько его тяготит сложившаяся ситуация.

– Ничего, если я сяду?

– На свой страх и риск.

Олауссон опускается на неудобный стул, закидывает ногу на ногу.

– Да, черт… Так долго не просидишь. – Он распрямляет спину – раздается неприятный скрежет. – Так о чем ты хотел спросить меня, Лео?

– Я всего лишь хочу знать, почему у нас забирают это дело.

– Потому что СЭПО считает, что это больше по их части.

– То есть усматривает в случившемся угрозу государственной безопасности?

– Едва ли.

Олауссон кряхтит, что должно означать смех.

– Тогда что?

– Я не знаю. – Он пожимает плечами. – Мы с Паулем больше не коллеги… просто друзья.

– То есть больше ты ничего не знаешь.

– Я сказал тебе все, что знал. – Олауссон достает бумагу из внутреннего кармана пиджака и протягивает мне. – Вот что они мне прислали.

Документ оказывается запросом на передачу дела об убийстве Томаса Хебера из отдела убийств криминальной полиции Центрального округа в СЭПО. Я сталкивался с подобным и раньше. Это СЭПО, их дурацкая сигнатура, – абсурдная комбинация паранойи и протокольного патриотизма.

Я примечаю дату – тринадцатое декабря, три часа ночи. Всего несколько часов спустя после смерти Хебера.

То есть пока мы с Бирком хлопали глазами в квартире Хебера, соображая, что к чему, кто-то в СЭПО уже решил взять это дело под контроль.

Олауссон протягивает руку, и я возвращаю ему бумагу.

– Что же ты молчишь? – спрашиваю. – С какой стати ты вообще назначил нас на это дело? Ты ведь с самого начала знал, что его нужно будет передать…

– Так мне велел Гофман, – медленно проговаривает Олауссон. – Вот все, что я могу сказать тебе по этому поводу.

Как и всегда. Мы – рабочие муравьи, берем на себя черную работу, готовя триумф другим, не в меру рукопожатым «дядям». Костьми ложимся – и все ради их безупречной статистики. Что кто сделал, выяснится не раньше, чем будут проанализированы результаты расследования, но до этого, конечно, руки нашего начальства не дойдут. Видные люди часто критикуют СЭПО в интернете за недостаточную активность – и это невзирая на их запредельные ресурсы. И вот он – простой способ удовлетворить всех. И все это – не вставая из-за письменного стола и под прикрытием строжайшей секретности.

Я думаю, стоит ли спрашивать Олауссона насчет автомобиля, который преследует нас с Бирком с самого начала расследования. В конце концов довольное лицо шефа – доказавшего своему подчиненному собственную непричастность происходящему – убеждает меня этого не делать.

– Если получишь еще что-нибудь касающееся этого расследования, – продолжает Олауссон, – немедленно дай мне знать. Такое вполне может быть, с учетом того, как до нас обычно доходит информация.

– А если я этого не сделаю? – спрашиваю я.

– Хороший вопрос. – Олауссон кивает. – Что ж, в этом случае я думаю отправить на анализ пробы рвотных масс с Дёбельнсгатан. Надеюсь, результаты не будут коррелировать с содержанием известных веществ в твоей крови или моче. Ну а с кровью и мочой все совсем просто – рутинный профосмотр. В твоем случае вопросов точно не возникнет – с учетом того, где ты был, прежде чем вернуться на службу.

С этими словами Олауссон вытаскивает из внутреннего кармана пиджака фотографию и кладет на стол. Она сделана с большого расстояния плохой цифровой камерой, возможно с мобильника. Я сразу узнаю ту ночь накануне Лючии, место преступления, заградительную ленту и себя, стоящего на коленях в стороне от нее и блюющего на снег. И удивляюсь, какой я маленький и жалкий.

Внутри меня словно разверзается бездна.

– Ты понял меня? – слышу я голос Олауссона.

– Как вы это сделали? – Я поднимаю глаза от снимка.

– Ты понял меня? – повторяет он.

Снимок ложится передо мной на стол. Его краски становятся вдруг такими яркими, что бьют в глаза.

– Я понял, – отвечаю.

– Отлично.

Олауссон открывает дверь.

Первым делом я разрываю снимок на две половинки. Потом каждую из них – еще на две. И дальше продолжаю мельчить глянцевую бумагу, пока кусочки не начинают проскальзывать между пальцами. Но и после этого долго еще не могу успокоиться.

Не в силах усидеть на месте, я выбегаю в коридор, чудом не опрокинув рождественскую елку, хватаюсь за кофейный автомат, который долго еще плюется и фыркает, прежде чем выдать мне пластиковую чашку с дымящейся жидкостью.

В комнате напротив моей один из коллег занимается какими-то бумагами. Рядом с ним на мониторе крутится рождественский ролик. Сначала показывают румяного дядю с белой бородой и большим животом, растянувшегося на кухонном диване в какой-то лесной избушке. Не похоже, чтобы он был пьян или болен. Эта картинка сменяется другой, на которой трое детей – две девочки и мальчик – бегут по заснеженному лесу. При этом вверху экрана все время тикают часы, которые, должно быть, тоже что-то значат.

Я слежу за сменой кадров, чтобы ни о чем не думать. Это помогает забыть о «Собриле», равно как и о том, что дела мои как никогда плохи. В самом конце клипа дети вбегают в избу и принимаются будить мужчину. Без особого успеха, похоже.

Потом идет текст. Между тем кофе готов. Я возвращаюсь в комнату. Ролик пробуждает у меня воспоминания о детстве. Тогда Рождество пахло стеарином и хвоей. Мама наряжалась возле зеркала, в то время как папа развлекал нас с Мике. Прошлое уносит меня за собой в головокружительном потоке. Быть может, не случайно именно в этот момент звонит мобильный и на дисплее высвечивается: «Салем».

– Привет, мама.

– Привет, Лео.

Это не мама. В трубке раздается другой голос, одновременно радостный и печальный. Голос, которого я так давно не слышал.

– Привет, папа. – Я ставлю чашку на стол. – Как вы?

– Отлично. Мы только что позавтракали.

Мама ухаживает за папой в пансионате. Точно так же, как когда-то бабушка за дедушкой, Артуром Юнкером. Эта болезнь – наше семейное проклятье.

– Ты не унываешь, – говорю я.

– Ты, похоже, тоже.

– Мы с тобой молодцы.

– Занят чем-нибудь? Не помешал?

– Нет, ничего. Я на работе. Что тебе подарить на Рождество?

– Я… я не знаю.

Давно я не разговаривал с отцом так долго. Сам не знаю, что бы это значило, только мне вдруг становится страшно.

– Думаем собрать денег Мике на отпуск, – продолжает папа. – Пусть съездит куда-нибудь, а то он все время занят на своей работе.

– Конечно, – отвечаю я. – Мне добавить?

– Две тысячи. – Теперь его голос звучит глуше. – Или три, если не трудно. Мы дадим шесть, всего будет восемь или девять. Этого хватит на поездку ему одному. Если Мике и придется добавлять что-то из собственного кармана, то не больше тысячи.

– А он точно поедет один? – спрашиваю. – Кто ездит в отпуск в одиночку?

– Мике точно сказал, что хочет путешествовать один, – уверенно отвечает папа.

– Ну хорошо.

Мой папа непредсказуем. Еще вчера я смывал за ним в туалете, потому что сам он не мог управиться со сливом. А сегодня он не только звонит мне, но и делится планами и даже решает несложные арифметические задачи.

– Ну так что? – говорит он. – Поможешь?

– Разумеется.

– Наличными?

– Да, конечно, это веселей, чем получить рождественскую открытку. Cash is king, как говорится. Или я стал старомоден?

– Тот, кто говорит Cash is king, не старомоден. – Папа смеется. – Когда навестишь нас?

– Думаю, до Рождества выберусь… В крайнем случае на Рождество.

– Отлично. Мама хочет поговорить с тобой. Передаю трубку.

Пару минут телефон трещит и скрежещет, а потом я слышу мамин голос.

– Что это было, мама? – спрашиваю. – Звучит как…

– Я знаю, дорогой…

Я слушаю ее затаив дыхание.

– Но что это значит?

– Ничего, дорогой, ничего страшного… Просто иногда такое с ним бывает. – Дальше она говорит тише, переходя почти на шепот: – Думаю, он почувствовал, что это должно начаться, потому и передал трубку мне, чтобы ты не слышал.

– Но почему ты раньше мне об этом не говорила?

– Только не надо меня ни в чем обвинять. Не хочу обнадеживать тебя понапрасну, понятно?

– И это у тебя прекрасно получается.

– Ты тоже врешь мне иногда, признайся.

Наша беседа становится напряженнее, потому что поблизости пыхтит папа, который теперь пытается починить пылесос.

– Я должна помочь ему, – говорит мама. – Так мы договорились насчет Мике?

– Договорились, – отвечаю я.

Все как обычно.

Боже мой, как я далек от большого мира… Он провалится в тартарары – и никто в этих стенах ничего не заметит.

Я думаю о той фотографии, которую разорвал на мелкие клочки, и о том, что никогда никому не расскажу о ней.

На мониторе мигает значок – сообщение по внутренней сети. В Роламбсховспарке началась демонстрация. «Левые» экстремисты протестуют против высылки беженцев, просивших политического убежища. А «правые» – против того, что протестуют «левые». Возможное столкновение сторон чревато беспорядками, поэтому задействованы значительные силы полиции.

Мой телефон снова звонит.

На проводе Бирк.

– Уже управился? – спрашиваю.

Он звонит мне по домашнему номеру.

– Ты должен немедленно приехать ко мне домой.

– Зачем это? – удивляюсь я. – Я не знаю даже, где ты живешь.

– Лютценгатан, десять, четвертый этаж. У меня женщина, утверждающая, что она – респондент пятнадцать девяносто девять. И у меня нет оснований ей не верить.

Лютценгатан – не слишком заметная, но довольно фешенебельная улица, сразу за площадью Карлагатан. По статистике – одна из самых благополучных, между тем как преступлений здесь совершается не меньше, чем на любой другой. И все об этом знают, но хранят молчание, чтобы не портить району репутацию.

Лютценгатан мощена булыжником, выложенным в классической порядке. Таксист высаживает меня в самом ее конце, на развороте, напевая: Who’s got a beard that’s long and white? Who comes around on a special night? – в темпе бешеной польки.

Впереди, где, закругляясь, Лютценгатан пересекается с Виттстоксгатан, прапарковалась темно-синяя «Вольво», в салоне которого маячит знакомый силуэт. Я достаю сигарету, пытаясь разглядеть регистрационный номер, но это невозможно, поскольку машина стоит под углом.

Водитель возвращает мне кредитную карточку под звуки все той же «польки». Такси уезжает, я делаю затяжку.

Как полицейский, я привык вычитывать из обстановки жилья информацию о его владельце. Сделать подобное в отношении квартиры Габриэля Бирка было бы невозможно. Она довольно просторная, с высокими потолками, тем не менее здесь тесно. Бесчисленные дверцы, закутки и каморки превращают ее в самый настоящий лабиринт. Книг у Бирка мало, ему их заменяют фильмы и картины. Мебели из «Икеи» нет нигде, кроме кухни. Я замечаю наклейку со знакомым логотипом на кухонном окошке, когда выхожу варить кофе. Чашка синяя, с логотипом «Нюа Модератернас». В прихожей – кипа феминистских листовок, вероятно, с их последней демонстрации на площади. Кухню украшает большая фотография Твигги, во всей ее очаровательной андрогинности. На скамье возле окна – мобильник с подключенными к нему динамиками, из которых льется негромкая музыка.

Над диваном в гостиной – множество фотографий в черных рамках, развешанных в живописном беспорядке, на манер коллажа. Это снимки детей, мужчин и женщин и еще чего-то не совсем понятного. Самого Бирка нет ни на одной. Я спрашиваю себя: кто все они – родственники Бирка, его знакомые или же просто люди?

И под этим коллажем во всю стену сидит женщина. Она сложила руки на коленях и нервно заламывает пальцы, переводя взгляд то на нас с Бирком, то на темно-синий диктофон на низком стеклянном столике.

Я ставлю перед ней чашку, наливаю кофе – чуть больше половины.

– Еще, пожалуйста…

Она делает глоток. Я усаживаюсь в кресло напротив, жду.

Бирк устраивается в соседнем кресле со стаканом воды – настолько холодной, что стекло запотевает. На нем белая рубашка и серые тренировочные штаны с надписью «Армани» на бедре – без какого-либо нижнего белья, настолько я успел заметить, пока он стоял в дверях. Волосы у Бирка мокрые и взъерошенные, от него пахнет гелем для душа.

Женщина невысокого роста, с такой же стрижкой, как у Твигги на фотографии, – короткие черные волосы зачесаны на сторону и разделены безупречно ровным пробором. У гостьи Бирка большие глаза, маленький рот и веснушки на носу и скулах. Она одета в черные джинсы и толстый вязаный свитер. На ногах – красные сапоги. Не похоже, чтобы такая могла всадить кому-нибудь нож в спину. Хотя…

– Как… – начинаю я и тут же поправляюсь: – Итак, вы – респондент пятнадцать девяносто девять.

– Да.

– Как ваше имя?

– Лиза Сведберг.

– Сведберг через V или W?

– Через W.

– Это вы были в «Каиро» позавчера? Вы еще вышли…

– Да, я.

– Почему же вы так спешно оттуда удалились?

Женщина отпивает кофе, медлит. Постукивает ногтем по чашке. У нее маникюр – такого же цвета, как сапоги.

– Я испугалась, – говорит она.

– Что же вас так напугало?

– Всё… всё вместе. Я не хотела видеть, как…

Она обрывает фразу на полуслове. Бирк отпивает воды.

В большие зарешеченные окна льется бледный дневной свет. Я хочу курить.

– Зачем вы здесь? – спрашиваю.

– Тогда, возле Каиро, я видела его.

Она указывает глазами на Бирка. Потом смотрит на меня, словно желая удостовериться, что я ее понял.

– Я видела Габриэля, когда выходила из «Каиро». Я запомнила номер его машины и набрала в поисковике на сайте транспортного управления – сейчас это можно сделать при помощи обыкновенного мобильника. Там узнала его имя. Все остальное – по телефонному справочнику… В Стокгольме не так много Габриэлей Бирков.

– Круто, – замечает Бирк. – Ты не находишь?

– Да, но я думал, твоя машина зарегистрирована у нас.

– Моя машина – это моя машина, – отвечает Габриэль.

Я поворачиваюсь к женщине.

– Ну и зачем все это?

– Что зачем?

– Ну… вы искали Бирка…

– Я… – Она смотрит на чашку рядом с диктофоном, как будто все еще держит ее в руке, потом осторожно берет пальцами за ушко. – Я просто не знала, с чего начать. Никто не знает, что я здесь. Все на демонстрации в Роламбсховспарке, поэтому я выбрала именно это время… Никто не следит за мной, в этом я уверена.

– Разве вы не должны быть с ними на демонстрации?

Она качает головой:

– Нет, я сказала, что заболела.

– Вы знали Томаса Хебера, – продолжаю я, – были в числе его респондентов.

– Да.

– Расскажите об этом.

– О чем? – Лиза Сведберг поправляет челку двумя пальцами. – Томас вел исследование, задавал мне вопросы.

– Как он на вас вышел?

– Один из его респондентов поделился моими координатами, по-видимому, так. У меня нет ни постоянного адреса, ни мобильника… ему пришлось расспрашивать моих знакомых, так или иначе.

– Вы знали, кто он?

– Я много слышала о нем, в AFA он был видной фигурой… Какой-либо формальной иерархии там не существует, но Томас играл важную роль в AFA, пока состоял там.

– И когда вы с ним впервые встретились?

– В марте.

– Где это было?

– В кафе… Не в «Каиро», в другом, на Ванадисвеген, рядом с…

Она замолкает.

– Рядом с его домом? – подсказывает Бирк.

– Да.

– Он не говорил, что живет поблизости?

– Нет.

– Тогда откуда вы это знаете?

– Навела справки. И потом, через два дня после интервью Томас пригласил меня домой. Я спала с ним.

Последнему Бирк нисколько не удивился, в отличие от меня. Так вот почему в дневнике Хебера так мало записей с респонденткой 1599, несмотря на то что она была так важна для его проекта. Заниматься сексом с респонденткой, должно быть, серьезная этическая проблема. Томас хотел быть уверен, что его не выведут на чистую воду, даже в случае, если «полевые заметки» попадут не в те руки.

В своих записях Хебер предстает одиноким человеком, страшно одиноким… По всей видимости, таким он и был. Но глаза Лизы Сведберг увлажнились, и максима Грима подтвердилась в очередной раз: «Каждого из нас кто-нибудь да оплачет».

Она моргает. …it’s beginning to look a lot like Christmas, everywhere you go… – поет в динамиках мягкий мужской голос. Лиза поворачивается к Бирку:

– Не думала, что вам нравятся рождественские песни.

– Кому не нравится Джонни Матис?

– О’кей, – говорю я. – Будем двигаться постепенно. Итак, вы с Томасом вступили в интимные отношения…

– Нет, вы выразились неправильно, – поспешно поправляет меня Лиза. – По крайней мере поначалу у нас все было иначе… что-то вроде посвящения.

– Но потом все-таки так?

– Да, где-то в апреле… Если, конечно, считать, что у нас с Томасом вообще были какие-то отношения… Все держалось в страшной тайне, так было нужно Томасу. Я все понимала, тем не менее это было… нелегко. Мы почти не выходили из его квартиры, если не считать нескольких походов в кино и вечеров за кружной пива в каком-нибудь баре… Ну вроде того, где вы меня видели, – добавляет она, глядя на меня.

Смеется, невесело. Мой мобильник звонит, заставляя тем самым Лизу замолчать. Это Сэм, я отменяю вызов.

– Простите, – говорю. – Продолжайте, пожалуйста.

– Даже не знаю, как это назвать… – признается Лиза. – Дело в том, что наши отношения… они продолжались только периодически… Вы понимаете? Время от времени Томас оставлял другого респондента и переключался на меня. Тогда мы начинали встречаться, по пять-шесть интервью зараз. Но потом он оставлял меня и переключался на кого-нибудь другого, а спустя некоторое время снова возвращался ко мне… Это называется «полевые исследования». Я не слишком компетентна в том, что называется социологией, но Томас говорил, что это неважно… Респонденты нужны разные. Иногда мне казалось, что интервью не более чем повод встретиться со мной… Такая вот я эгоистичная… Но со временем я поняла, что это не так. Что не все так просто, по крайней мере.

– И когда вы заметили, что у него к вам особый интерес?

– Когда… я не знаю. Томас был сложный человек… или просто порядочный, вернее сказать. Он считал для себя важным создать респонденту комфортные условия, дать ему почувствовать себя в безопасности… Возможно, это профессиональное, не более. Поначалу мне было трудно определить, насколько его отношение ко мне выходит за рамки чисто профессионального интереса. Мне казалось, во всяком случае, что было что-то кроме этого. И потом я поняла, что не ошиблась.

– Как вы это поняли? – спрашиваю я.

– Такие вещи понимаешь интуитивно. Это читается между строк.

Лиза Сведберг замолкает и спустя некоторое время продолжает рассказывать. Мы с Бирком молчим. Я спрашиваю себя, насколько продумано то, что она говорит. Или же это внезапно прорвавшийся, неконтролируемый поток речи.

– Иногда он больше месяца не давал о себе знать, а потом вдруг объявлялся и спрашивал, не желаю ли я сделать с ним еще одно интервью. Потому что появились новые вопросы и темы, которые ему было бы интересно со мной обсудить. Мы встречались, начиналось интенсивное общение, которое могло продолжаться до двух-трех недель. А потом все снова стихало.

– И вам хотелось бы встречаться с ним чаще?

– Нет, – отвечает Лиза. – Такие отношения вполне меня устраивали. Большего мне было не надо, я предпочитала оставаться свободной. Большинство мужчин мне не интересны. Немногие понимают толк в том, что я люблю, – то есть в сексе и политике. Одни нужны мне для секса, другие – для политических бесед. Но Томас был одинаково хорош и в том и в другом.

– Он держал ваши отношения в секрете, – говорит Бирк. – Вы тоже?

– Да…

– И как долго все это продолжалось?

– До… Вплоть до того, что произошло в четверг…

Она замолкает. Бирк откидывается в кресле.

– Что же такого произошло в четверг?

– В тот вечер, вы имеете в виду?

– Да, в тот вечер.

– Мы с Томасом обычно встречались в одном и том же месте, в одном переулке возле Дёбельнсгатан. У меня подруга живет там неподалеку, иногда я у нее ночую. Поэтому мне так было удобно. Мы с Томасом встречались в переулке и уже потом шли к нему на квартиру. Но в тот раз все получилось иначе. Мы договорились пересечься не в переулке, а на заднем дворе.

– Раньше такое бывало?

– Никогда.

– Тогда почему же?

– Просто… так получилось… – Она запинается. – Я испугалась.

– Чего вы испугались?

– Я стояла за мусорными контейнерами, – продолжает Лиза, словно не слыша вопроса Бирка. – Теми, что стоят на заднем дворе вдоль стены. Я ждала Томаса, который должен был появиться из-за угла. Когда послышались шаги, я подумала, что это совсем не обязательно Томас. Поэтому решила до поры оставаться за контейнером. Он вышел, я видела его в профиль. Томас высматривал меня – следовательно, не заметил. Он снял перчатки, сунул их в карман. Я собиралась было выйти, когда вдруг… произошло нечто такое, что заставило меня вернуться в мое убежище.

– Что же это было?

– Быстрые-быстрые шаги со стороны переулка. И, прежде чем я успела что-либо понять, Томас упал на землю. Из-за контейнера я могла видеть только его лицо, ведь я боялась пошевелиться… Но кто-то склонился над Томасом и начал шарить у него по карманам. Я даже… я не успела к нему выйти.

– Но вы разглядели, что этот кто-то шарил у него по карманам? – спрашивает Бирк.

– Да, я видела, как он переворачивал Томаса туда-сюда.

Глаза Лизы расширяются и словно стекленеют, а губы сжимаются в тонкую полоску. Некоторое время она молча глядит на стеклянную поверхность стола перед собой. Никогда не знаешь заранее, какое воспоминание может вызвать у человека наибольшее потрясение. Мне это известно, как никому другому.

– И что произошло потом?

– Я слышала, как этот человек занимался рюкзаком Томаса… расстегивал и застегивал молнии, замки… Рылся в вещах.

– А потом?

Это был уже мой вопрос.

– Он исчез. Или она. Это несколько удивило меня, потому что я была уверена, что меня заметили, а значит, после Томаса настанет мой черед. Я была в шоке, сердце так и колотилось. Я вышла из-за контейнера и… я ног под собой не чуяла от страха, правда… Я присела на корточки, склонилась над Томасом, чтобы проверить, дышит ли он. Оказалось, нет… Я не думала о том, что он мертв, просто не допускала такой мысли… Но каким-то образом почувствовала, что все поздно… Так оно бывает… И это чувство будто накрыло меня с головой, я не смела поднять на него глаз.

– И что вы сделали дальше? – спрашивает Бирк.

– Сделала ноги, так и не решившись его тронуть. Помимо прочего, я боялась оставить на нем свои отпечатки. И позвонила в полицию.

– Вы звонили в SOS, – поправляет Бирк.

– Да.

– И что сказали?

– Вы разве не знаете? Полагаю, наш разговор с диспетчером записывался.

– Мы его еще не слушали.

Мы заказали эту запись, но она не успела до нас дойти прежде, чем дело перехватило СЭПО.

– Сказала, что человека зарезали ножом, и назвала адрес.

– Но вы говорили не своим голосом.

– Да, старалась как могла…

– Зачем?

– Я… я не хотела…

Лиза смотрит на свои руки – такие красивые, нежные.

– Преступник, – подаю голос я. – Вы его не видели?

– Нет. Не знаю даже, мужчина это был или женщина.

– Но чтобы вогнать нож в человеческое тело таким образом, требуется немалая физическая сила.

– Это ничего не доказывает.

– Конечно, – соглашаюсь я. – И все-таки для женщины крайне необычно быть настолько физически сильной, согласитесь… Однако главный вопрос в другом: что, собственно, было нужно ему или ей? Что искал убийца в рюкзаке и карманах Хебера?

– Вот это. – Она кивает на диктофон.

– Это? Откуда вы знаете?

– Поймете, когда прослушаете записи. Даже если не всё там правда. Я… я уже ни в чем не уверена. У меня голова идет кругом…

– Расскажите нам все, – говорит Бирк. – Мы прослушаем запись, но позже. Для начала просто расскажите.

– Я… я не могу.

– Как он вообще к вам попал? – спрашиваю я.

– Мне его дали.

– Преступник?

Вместо ответа она нажимает кнопку play. Прибор пищит, дисплей загорается.

Лиза протягивает диктофон Бирку:

– Он у меня с сегодняшнего утра, не так давно. Файлы обозначены именами респондентов или номерами. Первое интервью со мной – номер пятнадцать девяносто девять, следующее – пятнадцать девяносто девять-два, потом – пятнадцать девяносто девять-три и так далее.

– И еще одно, – замечает Бирк. – Вы, конечно, знаете, что мы больше не ведем это расследование. Мы передали его СЭПО.

– Я знаю, они уже были у меня.

– И что вы им говорили?

Лиза, вздыхая, трогает дисплей диктофона большим пальцем, словно протирает от пыли.

– Я… Собственно, СЭПО следит за нами постоянно. Они ведь параноики. Неважно, за что ты борешься. Достаточно заявить о своем существовании, чтобы попасть в их черные списки. Они – фашисты, похуже наци. У меня им удалось выведать не так много, во всяком случае… Я, как никто другой, хочу навести в этом деле ясность, но на СЭПО рассчитываю в последнюю очередь. Они называли Томаса псевдоученым и скрытым террористом. Понимаете? Его, лауреата международных премий…

– А кто это «мы»? – спрашиваю я. – Вы сказали «СЭПО следит за нами»?

– Ну… я имела в виду автономные общественные движения… Тех, кто занимается или так или иначе интересуется актуальной политикой и читает соответствующую литературу. Я слышала, они берут на заметку всех, кто покупает книги по этой теме, отслеживают через номера кредитных карт… Больные, одним словом. Мы боремся с фашизмом, понимаете? И тоже иногда вынуждены применять силу, исключительно в целях самообороны. Но автономные движения бывают разные. Это и борцы за права животных, и синдикалисты, и феминистки… то есть в большинстве своем мирные течения…

– С кем именно из СЭПО вы говорили?

– Гофман… кажется, так он представился… С ним была женщина, Берг… или нет, Бергер.

– Так у кого вы все-таки взяли этот диктофон? – Это опять Бирк.

– Я не могу сказать вам этого.

– Боитесь кого-нибудь?

– Тот, у кого я его взяла, не сделал ничего плохого, в этом я уверена.

Повисает пауза, потому что никто не знает, что говорить дальше. Лиза отпивает кофе.

– А кто такие «Радикальные антифашисты»? – спрашиваю я.

– У вас в мобильнике есть «Гугл»?

– Да, но там я уже искал. Сайт с логотипом – вот и все, что там есть. Но это кулисы…

Лиза откидывается на спинку кресла.

– Мы не организация, какой пытаются представить нас полиция и СМИ. Потому что организация предполагает вертикальную иерархию членов, от подчиненных до начальников. Мы же – принципиальные противники иерархии. Мы скорее сеть… И боремся против фашизма и насилия, прежде всего против расистов – таких, например, как «Шведское сопротивление».

– Но ваша борьба иногда принимает преступные формы, это вы понимаете? – говорю я.

– Это ваша точка зрения, – отвечает Лиза. – А мы полагаем, что в обществе, основанном на фашистских принципах, невозможно победить фашизм исключительно законными методами. Это как «Антисимекс» против вредных насекомых… Он просто не может быть нетоксичным. Мы…

– О’кей, о’кей… – успокаиваю ее я.

– Вот и все, что я хотела вам сказать… Кругозор полицейского ограничен, и вы просто не видите насилия, которое стало повседневностью и чинится над людьми…

– У меня такой вопрос, – перебивает ее Бирк. – Скажите, RAF-V и RAF-S – это разные вещи?

– Нет, одна и та же сеть. Это разные подразделения, которые выполняют разные функции во время демонстраций. Есть белый и черный блоки. «Белые» изначально настроены не применять силу, разве в целях самообороны. «Черные» же ориентированы на открытую конфронтацию, это наши солдаты. Собственно, это терминология СЭПО, поскольку мирные демонстранты традиционно одеваются в белое. Со временем эти определения стали общеупотребительны, ведь надо же как-то различать группировки с разными функциями. Общего у них гораздо больше, потому что при необходимости, как я сказала, силу применяют все. В своем кругу мы почти не используем эту аббревиатуру. Но Томас – другое дело… Она была удобна ему для классификации респондентов.

– Давайте вернемся к вашей последней встрече с Томасом, – говорю я. – Она не состоялась, но расскажите подробнее о вашей договоренности, если можно.

– Да. Обычно Томас звонил мне первый, когда появлялись новые темы для разговора и вообще… И на этот раз все было именно так.

– Но вы говорили, что чего-то боялись, – напоминает Бирк. – Чего?

– Я… я не могу вам этого сказать…

Лиза опускает глаза. Она хочет выговориться, я чувствую, как она мучается этим желанием, но что-то мешает словам вот так, запросто, сорваться с языка. Возможно, нам с Бирком следует поднажать на нее, проявить строгость. Но в этом случае возрастает опасность, что Лиза Сведберг вообще перестанет говорить.

– Томас Хебер вел записи ваших бесед на бумаге, – говорю я. – Вы в курсе?

Сейчас Лиза Сведберг больше всего напоминает женщину, только что узнавшую, что ей изменил муж.

– Томас Хеберг вел дневник, – говорю я.

– В этом нет ничего удивительного, – лепечет Лиза Сведберг, – но… неужели вы его читали?

– Да, – отвечаю я.

– Можно мне на него взглянуть? Он при вас?

Я качаю головой:

– Всё в СЭПО.

Лиза внимательно вглядывается мне в лицо.

– О’кей, – говорит она, будто решив для себя, что я не вру. – Жаль, что он не при вас, мне хотелось бы с ним ознакомиться… Томас писал что-нибудь обо мне?

– Да, – отвечает Бирк. – Но он не называл вашего имени, только пятнадцать девяносто девять… О ваших с ним отношениях он также умолчал.

– В самом конце, – говорю я, – он писал, будто вы хотели ему что-то рассказать. Кажется, эта запись датирована концом ноября… Вы хотели с ним зачем-то встретиться…

Лиза чуть заметно кивает.

– Несколько недель спустя, в следующей записи, – продолжаю я, – Томас отмечает только, что сильно взволнован тем, что вы ему сообщили… – Делаю паузу, чтобы перевести дыхание. – Что же это такое все-таки было?

– Я… я не могу вам этого сказать, потому что не уверена, что это правда.

– Это как-то связано с его убийством? – спрашивает Бирк. – Вы знали, что Томасу Хеберу угрожала смерть?

– Боже упаси… – выдыхает Лиза. – Я не знала ни о чем таком… Не думала, что Томасу следует кого-либо опасаться, честное слово…

– Хорошо, пусть не ему, – говорит Бирк. – Но ведь речь шла о какой-то угрозе. Какой и кому?

Она молчит.

– Ну хорошо… – продолжаю я. – Томас Хебер пишет еще об одном респонденте, шестнадцать ноль один… – Пытаюсь разглядеть ее реакцию, но это сложно. Не похоже, чтобы этот номер о чем-либо ей говорил. – И этот шестнадцать ноль один как будто проинформировал Томаса о том же, что и вы, но ваши сведения в чем-то расходились… Вы в чем-то ошибались, навели Томаса на ложный след, да?

Лиза смотрит на нас с полуоткрытым ртом. Она как будто удивлена, но чем? Тем ли, что я ей только что сообщил, или тем, что слышит это от нас… Непонятно, насколько нова для нее эта информация.

– То есть вы не знаете, кто такой шестнадцать ноль один? – спрашиваю я. – Никогда о нем с Томасом не говорили?

– Нет, никогда.

– А в ваших кругах… – продолжает Бирк, – или как это назвать… в общем, среди ваших знакомых… никаких таких слухов не ходило?.. Я имею в виду то, что вы сообщили Томасу.

Молчание.

– Ну, хорошо… я понимаю это как «да», – резюмирует Бирк. – Это были разные версии одного и того же события или же речь шла о разном?

– Я…

Она замолкает.

– Расскажите нам все, – просит Бирк.

Лиза Сведберг качает головой.

– Не могу.

– Почему не можете?

– Потому что…

– Боитесь кого-то подставить? – догадываюсь я.

Она кивает.

– И кого же?.. Вы должны помочь нам, Лиза.

Женщина смотрит на меня. Я чувствую, как напряжение между нами нарастает, а потом она словно выплевывает:

– А зачем я, по-вашему, здесь сижу?

– Да я…

Она достает из кармана мобильник, читает сообщение.

– Боже мой… – Поднимается с дивана. – Мне пора идти.

– Что, прямо сейчас? Но вы не можете…

– Я должна.

Она собирает вещи.

– Не уходите, пожалуйста… – Голос Бирка звучит умоляюще.

Лиза решительно качает головой.

– Послушайте, в Роламбсховспарке чрезвычайное происшествие. Один из моих друзей серьезно ранен… – Она кивает на диктофон. – Это я оставляю вам. – Быстро направляется к двери. – Только не отдавайте его Гофману…

– Как нам найти вас в случае чего?

Не оборачиваясь, она называет адрес в Бандхагене. Я успеваю записать его.

Потом хлопает входная дверь – и Лиза Сведберг исчезает.

Не оставляя никакой надежды на то, что когда-нибудь появится здесь снова.

Его оттеснили к одному из деревьев на краю площади.

На Юнатане куртка с капюшоном, и этого вполне достаточно. Когда в крови пульсирует столько адреналина, да еще в сочетании с амфетамином, любой холод нипочем.

На одной руке Юнатана кастет, другая сжимает бенгальскую свечу. Народу на площади, пожалуй, многовато. Он бросает бенгальскую свечу в копа неподалеку, та приземляется возле его массивных ботинок. Юнатан успевает заметить коллегу копа, метнувшегося в его сторону. Секунда – и слева обрушивается удар. Следующий приходится Юнатану между лопаток.

Он оборачивается. По какой-то непонятной причине шлема на голове полицейского нет, он валяется под их с Юнатаном ногами. Дубинка взмывает в воздух и опускается. Плечо Юнатана обжигает страшная боль – уж не перелом ли? Коп молотит как мельница. Юнатан выбрасывает вперед руку с кастетом, но попадает в щит.

Однако в следующий момент полицейский подается назад. Кто-то бьет его в спину – раз, потом еще раз. Он теряет равновесие и падает. Юнатан успевает отскочить в сторону.

Из-за спины копа появляется Эби. Его лицо скрыто маской, Юнатан узнает приятеля по одежде, в которой тот был в Халлунде. В прорези маски блестят знакомые глаза. Эби бросается на копа, прижимает его к дереву. Дубинка падает на землю.

– Фашистская гадина… – шипит Эби.

В глазах копа ужас. Левая рука нащупывает кобуру.

Эби отскакивает в сторону – лицо копа бледнеет, глаза выпучены, рот разинут.

Когда раздается выстрел и Эби падает, Юнатан ничего не может сделать, даже упасть перед приятелем на колени. Он очень хотел бы, но нельзя – потому что тогда все откроется…

Слезы текут по щекам Юнатана, но и они никому не видны под маской.

Кристиан не понимает, что происходит. Он стоит всего в нескольких метрах, но ничего не видит. Все кругом кричит, бежит, дымится. Что-то вспыхивает, а потом полицейские набрасываются на одного из его друзей.

Один полицейский стоит, прислонившись к дереву. По какой-то причине его шлем валяется рядом, на земле. Полицейский держит щит так близко от лица, что тот покрылся испариной. Кристиан узнает Юнатана, рядом с ним кто-то еще.

Когда за спиной раздается выстрел, Кристиан оборачивается. На мгновение все вокруг замирает – тело бьется в агонии. Юнатан стоит рядом и смотрит.

У того, кто корчится на земле, только один глаз.

Никто еще ничего не понял, но, словно по воздуху, разнесся слух: один из полицейских в Роламбсхофспарке якобы застрелил демонстранта в глаз. Не выдержали нервы. Когда вооруженного человека окружает вопящая толпа, ничем хорошим это, как правило, не кончается.

Основную массу участников демонстрации составлял Радикальный антифашистский фронт, с одной стороны, и «Шведское сопротивление» – с другой. Площадь до сих пор усеяна листовками. Много раненых, то и дело на глаза попадаются мужчины и женщины с повязками вокруг предплечий и пластырями на лицах. Пострадали и несколько полицейских, в основном царапины. На снегу пятна крови, остатки ракет и бенгальских свечей.

В воздухе витает запах гари, но дым рассеялся. Машины «Скорой помощи» выстроились в ряд. Пока медики занимаются демонстрантами, полицейские не спускают глаз с тех и других, а журналисты снимают и записывают. В стороне испуганная кучка любопытствующих. Где-то среди них Лиза Сведберг.

Мы с Бирком всего лишь зрители: наблюдаем за всем этим с другого конца парка.

– Ты видел?

– Я видел, – отвечает Бирк.

На снегу лежит красно-черно-белый флаг антифашистского фронта.

– Думаешь, его действительно застрелили в глаз? – спрашиваю я.

– В глаз или куда еще – теперь начнется черт знает что… Вспомни Гётеборг.

– Тогда мне был двадцать один год.

Бирк смотрит на меня удивленно:

– Правда?

– Я еще учился.

– И что, у вас об этом совсем не говорили?

– Говорили, конечно. Только сам я в этом не участвовал.

Бирк оборачивается, улыбается, показывая рукой в сторону дороги:

– Опять за нами этот «хвост»…

Там, припаркованная у тротуара, маячит знакомая «Вольво».

– Теперь они даже не прячутся.

Нащупывая в кармане диктофон, спрашиваю себя, какие еще сюрпризы готовит нам эта штука.

– Они знают, что Лиза была у нас, – говорит Бирк.

– СЭПО, ты имеешь в виду?

– Да, мы должны были ей об этом сказать.

– Но не успели. Вообще, на нее следовало бы надавить, может, даже задержать ее.

– Задержать антифашистку, которая ненавидит полицейских?

Из парка выруливает «Скорая». Без сирены, но с синей «мигалкой» на крыше. Народ нехотя расступается, пропуская ее. Рядом с нами приземляется листовка, на разбросанные по снегу такие же. Бирк поднимает ее, я читаю через его плечо:

«Шведская культура находится в критическом состоянии. За последние несколько десятилетий представители чуждых нам народов фактически оккупировали север страны. Между тем политики и СМИ продолжают призывать нас к толерантности и со всех трибун провозглашают расовую и культурную интеграцию. Каждый народ сам определяет свою судьбу, а значит, имеет право и должен защищаться. Нас уничтожают, в то время как коррумпированные политики любое проявление недовольства объявляют незаконным. Наши руки связаны, но приверженцам “мультикультуры” этого мало: они затыкают нам рты. Ситуация требует от нас незамедлительных действий. Мы должны заявить о себе, чтобы иметь возможность нанести ответный удар. Мы не можем больше молчать. Мы должны обеспечить существование нашего народа и будущее нашим детям».

Сверху листовки шел текст: «Вступайте в ряды “Шведского сопротивления”, боритесь за Швецию».

– О чем ты думаешь?

Бирк роняет листок на землю.

– О Лизе Сведберг, – отвечаю я. – Ведь то, что она рассказывала о ночи убийства, согласуется с показаниями Йона Тюрелля до мельчайших деталей… Неплохая наблюдательность для шестилетнего мальчика…

– Жаль, у нас нет подозреваемого. Показали бы фотографию этому Тюреллю.

– Сомневаюсь, что он мог разглядеть так много с такого расстояния, – говорю я. – Мальчик всего лишь видел, как кто-то рылся в рюкзаке Хебера. Кроме того, было темно – этот двор что угольный погреб. И потом, прошло слишком много времени. Мальчик мог подзабыть…

– И все-таки, – перебивает меня Бирк. – Можно было бы попробовать.

– Если только СЭПО есть с чем пробовать, – замечаю я.

– Думаю, вполне может быть.

– И кто он в таком случае?

– Черт его знает. – Лицо Бирка омрачается. – Черт их всех разберет…

Вокруг нас заснеженный парк. Мысли ускользают от моего сознания, я чувствую себя подавленным и усталым.

В толчее по другую сторону парка мелькает фигура Лизы Сведберг. Она держит руки в карманах, но едва ли озабочена холодом. Перед ней высокий мужчина, не сразу я узнаю в нем Оскара Сведенхага. Они о чем-то разговаривают, но Лиза все чаще замолкает, отводит глаза в сторону. Наконец уходит – быстро-быстро… Я наблюдаю не вмешиваясь. Я здесь ни при чем.

– Эй… – раздается над ухом голос Бирка. – Эй, очнись…

Я оборачиваюсь.

– Я говорю, пойдем, что ли… Что с тобой?

Я поднимаю голову.

– Ты совсем скис, – продолжает Габриэль. – Всё в порядке?

Я молчу. Вокруг воют сирены. Мы идем назад, к машине.

– Олауссон мне угрожает, – говорю я.

– Что?

– Стоит мне еще раз сунуть нос в дело Хебера – он отстранит меня от работы. Он не верит, что я завязал с «Собрилом».

– Черт… Но ты ведь… завязал, так?

– Почти… Есть еще кое-что… – Я спешу сменить тему.

– Что? – спрашивает Бирк.

Нащупываю в кармане «Собрил». Вспоминаю папу, его голос.

– Ничего, ничего… Просто я запутался… совершенно.

Бирк распахивает дверцу. Я оставляю «Собрил» в кармане, подавляя почти непреодолимое желание проглотить зараз целую горсть.

Мы покидаем район Роламбсхофспарка, черная «Вольво» следует за нами на расстоянии. Я достаю из кармана диктофон, протягиваю Бирку.

Смеркается. Где-то возле Кунгсхольмена «Вольво» пропадает из вида. Габриэль выглядит довольным. Включает радио, где рождественские песнопения чередуются с последними новостями из Роламбсхофспарка.

– Ты не забыл, что сегодня воскресенье? – спрашиваю я Бирка.

Он смеется:

– А какое это имеет значение?

Мой телефон звонит. Чертова штуковина…

Это Бирк. Я должен ответить, но не могу и не хочу, потому что под дверью ждет Сэм. И потом, уже вечер. Из квартиры за стенкой доносятся голоса и смех. Похоже, они там и в самом деле счастливы.

– Весь день не могла до тебя добраться, – говорит Сэм.

– Ты звонила всего два раза…

– Можно войти?

Я отступаю в сторону. В прихожей меня окутывает неповторимый аромат Сэм, смешанный с запахом снега и декабрьского города. Я вспоминаю время, когда мы жили вместе, – возможно, самое счастливое в моей жизни, если не считать последнего года.

Сэм расстегивает пальто, не снимая с плеча сумки.

– Я могу остаться у тебя на ночь?

– Да.

– Боюсь спать одна…

– Я сказал «да».

– Видишь ли, я не хочу тебя принуждать. Ты часто соглашаешься на то, к чему не имеешь ни малейшего желания.

Я запираю дверь.

– Я хочу, чтобы ты осталась.

Помогаю ей снять пальто, которое пристраиваю на вешалке. У меня такое чувство, будто Сэм вернулась домой.

И все это запах Сэм, он окутывает меня, вселяя надежду. Но все ушло в прошлое, безвозвратно, моя любимая. Теперь ничего не поправишь, мы ведь с тобой не дураки и не дети.

Ты должен это услышать.

Бирк имеет в виду записи на диктофоне. Я спрашиваю себя, что же такое там может быть.

В руке у меня мобильник. Сэм спит, прислонив голову к моему плечу. Мигающий телевизионный экран перед нами – окно в параллельный мир, где Джейн Рассел и Мэрилин Монро танцуют в окружении мужчин в дорогих костюмах. …bye bye baby… – поет Джейн Рассел.

Завтра, – отвечаю я Бирку. – У меня Сэм.

Бирк не отзывается, за что я остаюсь ему бесконечно благодарен. Сон у Сэм чуткий, и засыпает она с трудом, так оно было всегда. Я осторожно целую ее в голову, и Сэм вытягивается, прикладывая свои губы к моим. Это неожиданно, ведь прошло столько лет… Я чувствую во рту металлический привкус, и губы ее сухи. Но это губы Сэм, я узнаю их.

Когда я поднимаюсь, чтобы обернуть ее одеялом, она удерживает меня. Как будто боится, что я оставлю ее одну в постели и никогда не вернусь.

Три удара в грудь – и все кончено. Или нет, это были не просто удары: боль пронзила все тело. Она упала на спину, уставила глаза в потолок. Попробовала моргнуть – получилось. Постепенно в поле зрения оказался стол, склонившийся над ней мужчина, потом снова потолок.

Ее удивило собственное тело, оказавшееся таким выносливым. Оно не хотело сдаваться, хотя уже и не подчинялось ей. Особенно почему-то болела нога.

Она так и не поняла, что, собственно, произошло. Зазвонил мобильник – три сигнала. Потом мужской голос в трубке предложил встретиться: есть важная информация, но только с глазу на глаз. Возможно, раньше она повела бы себя более разумно и отнеслась бы к его заявлению скептически. Но разговор с двумя полицейскими совершенно сбил ее с толку. Она была слишком напугана… или нет… она была в отчаянии, скорее так.

Последнее слово напоминает ей, что осталось недолго. И это осознание приходит в форме зрительного образа: медленно затухающей стеариновой свечи, чье пламя уменьшается, отклоняясь и вздрагивая.

Отчаяние – вот что заставило ее пойти на это. Должно быть, это было именно оно, она пришла в отчаяние после того, как поняла, к чему все идет.

Теперь же с каждой секундой понимает все меньше.

В голове крутится одна-единственная ясная мысль: ее обманули. Осознание этого факта пробуждает в ней ярость. Самым же обидным кажется, что доверчивость или глупость будут стоить ей жизни.

Она еще помнит, как открыла ему дверь. Еще четче – его взгляд, будто из преисподней. Потом уставленное ей в грудь дуло пистолета. Она успела отступить на шаг, два или даже три, прежде чем первый удар сбил ее с ног.

Контуры предметов размылись, дышать больно. Или нет, дышать она уже не может, как будто на грудь положили бетонный блок. Краем глаза она видит, как мужчина пятится назад, а потом разворачивается и исчезает.

Последняя мысль вспыхивает в голове искрой, и она о том, что рассказывал ей Эби Хакими, когда передавал диктофон.

Нет, это не Антонссон. У нее нет уверенности в правоте Эди, как не было уже тогда. Не потому ли она отказалась говорить об этом с двумя полицейскими? Возможно. А если б знала, чем все кончится, неужели и тогда не доверилась бы им? «Одному – да, – думает она. – Другому – нет». Она смолчала из-за второго и теперь сожалеет об этом.

Придя к такому выводу, она чувствует облегчение. Как будто все это свершилось ради того, чтобы она поняла.

Она узнала, что угрожали вовсе не Антонссону, и это правда.

Вот почему она стала опасна. Вот почему должна умереть.

Той зимой, когда все начиналось, они мазали сажей стекла, царапали капоты.

Не успели развеселиться как следует – все пошло не так.

Как-то вечером сидели дома у Кристиана, смотрели по телевизору репортаж о невиданном снежном шторме, парализовавшем Йевле. Люди добирались на работу на лыжах – шли вровень с крышами занесенных машин. Гусеничные вездеходы с врачами и медицинским оборудованием тянулись сквозь снег, подбирая пострадавших.

– Интересно, а пиво там есть? – Кристиан имел в виду медицинские вездеходы.

Они с Микаэлем долго смеялись.

Потом в гостиной зазвонил телефон. Мама Кристиана взяла трубку. Из-за закрытой двери доносился ее голос.

– Черт, мне скучно! – ныл Микаэль. – Где мой Оливер?

Оливер был один из четырех его мобильников; по нему Микаэль звонил парню, который продавал спиртное из-под полы. Этот парень был пунктуален, брал не особенно дорого и приезжал обычно один, а не в компании дружков-бульдогов на пассажирских сиденьях, как некоторые.

– Только не сегодня, – вздохнул Кристиан. – Для меня это будет слишком, понимаешь?

В дверь постучали, он убавил звук.

– Да?

В комнату заглянула его мама.

– Просят Микаэля.

– Кто?

Мама перевела взгляд с Кристиана на Микаэля и обратно.

– Полиция.

Полицейский Патрик Тёрн пытался дозвониться до Микаэля на его домашний. Не получив ответа, набрал номер Кристиана, предположив, что Микаэль может быть у него.

Речь зашла о поцарапанном автомобиле. Его владелец написал заявление в полицию. Вероятно, он не сделал бы этого, если б не его сын, одноклассник Кристиана, который, проезжая мимо на велосипеде, видел, как все было.

– Какого черта ты сказала им, что Микаэль у нас? – набросился на мать Кристиан.

– Рано или поздно они его все равно нашли бы. А если Микаэль совершил что-то противозаконное, это не более чем восстановление справедливости. Но больше всего меня обрадовало, что ищут не тебя.

– Иди к черту…

Мама подняла на него полные недоумения глаза.

– Я знаю, кто это был, – сказал Кристиан спустя несколько дней. – Натали, это она тебя видела.

– А чья машина? – спросил Микаэль. – Сколько мы вообще их перецарапали?

– Без понятия. – На самом деле Кристиан прекрасно помнил, сколько их – по крайней мере, на его счету. – Штук десять?

– Десять или девять – до сих пор нам это сходило с рук. Попасться на десятой – неплохая статистика, как ты считаешь?

Микаэль расхохотался, как будто не воспринимал нависшую над ним угрозу всерьез. Кристиан не знал, как ему на это реагировать, поэтому рассмеялся тоже. На самом деле он и перецарапал-то не больше четырех штук.

Натали не знала имени преступника, но на удивление хорошо разглядела его в темноте. По ее описанию, это был молодой человек в расстегнутом белом пуховике, из-под которого выглядывала черная футболка с надписью «Скрюдрайвер». Такому следователю, как Патрик Тёрн, этого оказалось достаточно.

– Чертова история… – возмущался Микаэль. – Теперь меня штрафанут по полной.

Но все вышло не так. И позже Кристиану хотелось бы, чтобы дело кончилось штрафом, как бы велик он ни был.

События развивались быстро. Уже зимой, спустя несколько недель после заявления в полицию, Микаэлю позвонили. Они с Кристианом сидели на кровати, слушали новый диск и разглядывали коллаж на конверте из-под него. Кристиан поднял пульт дистанционного управления, направил на музыкальный центр. Музыка стихла.

– Слушаю?

Мужской голос на другом конце провода звучал приглушенно-деловито. Угрожающе. Он попросил Микаэля представиться. Тот назвал свое имя – как будто во всем сознался.

– Откуда у вас этот номер? – спросил Микаэль собеседника.

Мужчина заговорил, а Микаэль поднимал бровь все выше и выше.

– Вы… это серьезно? Да, спасибо. Я приду, да…

Некоторое время он еще держал трубку в руке и смотрел на нее как на что-то невиданное. Потом дал отбой.

– Что это было?

– Это насчет автомобиля, который я… поцарапал.

– Черт… – выругался Кристиан. – И чего он хочет?

– Встретиться. И я пойду, потому что тогда он заберет свое заявление из полиции.

Микаэль, взяв конверт от диска, рассеянно листал вкладыш с фотографиями.

– Что он хочет за это? – не унимался Кристиан.

– Чего бы он ни хотел – сделаю, – отвечал Микаэль. – Не платить же штраф.

– И откуда у него твой номер?

– Он сказал, что раздобыть любой номер для него проще простого. Не знаю, что он имел в виду.

Кристиан молчал.

Двадцать первого декабря в Хагсэтре между домами были протянуты красно-зеленые гирлянды, а на площади четверо парней с гитарами исполняли веселую рождественскую песню на ломаном шведском. «Поющие хлопья» – так они себя называли. Выпавший накануне ледяной дождь сделал землю блестящей и скользкой.

Кристиан встретился с ним возле метро. Оба приветствовали встретившихся возле станции нескольких общих знакомых – по большей части парней из их школы. Кристиан так и не объяснил, куда они направляются.

Они сели на станции Хагсэтра и доехали до Рогсведа. В переходе четверо югославов или что-то вроде того что-то вопили по-своему. Кристиан повернулся к Микаэлю, возвел глаза к небу. Оба захихикали, сами не зная над чем. Все шло хорошо.

Следующий поезд пронесся мимо Хёгдалена, прежде чем остановиться в Бандхагене.

– Спасибо, что проводил меня, – сказал Микаэль.

Кристиан кивнул.

Мужчина стоял возле черной «Вольво», опершись на дверцу напротив водительского места. Машина сверкала. На нем было черное пальто со светло-серым шарфом, джинсы и черные ботинки. Они увидели друг друга одновременно, и мужчина пошел навстречу. Он улыбался. Кристиан видел, как Микаэль застыл на месте.

Приблизившись, незнакомец вытащил из кармана руку и протянул сначала Микаэлю, потом Кристиану. Больше он не улыбался.

Они поздоровались. Мужчина был лет на десять их постарше, не более. Он представился низким и приятным голосом: Йенс. Йенс Мальм. Потом смерил взглядом Кристиана.

– Прошу меня извинить, – сказал он Микаэлю, – но я предпочел бы разговор с глазу на глаз.

– Конечно. – Микаэль посмотрел на друга. – Увидимся позже возле спортивной площадки, идет?

– Идет.

Кристиан повернулся и пошел прочь. За его спиной хлопнула автомобильная дверца.

В тот, первый раз, насколько помнит Кристиан, они уехали надолго. А потом что-то изменилось, при этом трудно было определить, что именно. Кристиан и Микаэль встретились поздно вечером возле спортивной площадки.

– Вообще-то, мне давно пора быть дома, – сказал Микаэль, взглянув на часы.

– Моей матери все равно, – отозвался Кристиан.

– Но моей-то нет.

– Всё в порядке? – Кристиан посмотрел на друга.

– Как будто… Он хотел бы встретиться еще. Поговорить.

– О чем?

Микаэль рассмеялся.

– Он интересовался моей футболкой… Почему «Скрюдрайвер»?

– Что? Серьезно?

– Да.

Йенс Мальм спросил Микаэля, нравится ли ему эта группа, и Микаэль ответил: «Да, они клёвые…»

– После этого, – продолжал тот, – он спросил меня, знаю ли я, что с ними сталось. И я ответил, что да, знаю. Они были панки, а стали наци.

Именно так, согласился Йенс. Все так, за исключением одной терминологической неточности: не «наци», а «национал-социалисты». Они стали национал-социалистами уже после первой пластинки.

– А потом, – продолжал Микаэль, – он спросил меня, что я думаю о мигрантах, мусульманах и евреях, и я сказал, что вообще о них не думаю. Кроме того, что время от времени они меня достают. Йенс пожал плечами: именно что достают.

Кристиан кивнул, выражая согласие. Друзья достали каждый свою сигарету, закурили.

– Он дал мне вот это. – Микаэль вытащил из кармана бумажку, похожие вешают на школьной доске объявлений. – Сказал, чтобы я подумал как следует. Если решу к ним присоединиться, он заберет заявление из полиции.

– Разве он не обещал сделать это сразу после разговора с тобой? – спросил Кристиан.

– Я тоже так думал, – ответил Микаэль. – Но он изменил условие.

Кристиан загасил сигарету.

– А ты уверен, что он не изменит его снова? У меня ощущение, что тебя во что-то втягивают. Во что-то такое…

– Я спрашивал его о том же, представь себе.

– Правда? И что?

– Он сказал, что после того, как я к ним присоединюсь, мне останется сидеть на диване и ждать, когда он заберет заявление. Не снимая наушников.

Кристиан наморщил лоб. Он не слишком хорошо разбирался в работе полиции и в том, как забирают оттуда заявления.

– Думаю согласиться, – сказал Микаэль. – Йенс говорил много стоящего. И потом… мне нужно настоящее дело, понимаешь? Каждый ведь чем-то занимается, кто футболом, кто музыкой… Только мы с тобой… мы с тобой ничего не делаем, ты да я… Йенс говорил, что если я не чувствую себя готовым вступить в его группу, то могу вступить в другую, попроще… Ну чтобы проверить себя для начала… Да, другая, более открытая, и там все не так строго… – Микаэль посмотрел на часы. – Мне пора домой, правда… Буду держать тебя в курсе. Завтра увидимся в любом случае.

– Давай.

Они расстались.