Мента Пиперита чувствовала, что подошла уже совсем близко. С какого-то момента ей стало понятно что она уже давно не ищет Дандера, а занимается поисками кого-то или чего-то другого. Осиного гнезда, откуда растекается смерть, наполняющая Город движением и устремляющая его в бегство.

Рассветало; карлица стояла на самой окраине города. Помалкивали рощи, грибами прорастал погост. Иные башенки, украшенные выцветшими красными звездочками, напоминали мухоморы. Странствуя, за ночь Мента поистерлась: грим обвалился кусками, тушь растеклась, волосы, собранные в соломенный колтун-пучок, растрепались, потому что потерялись две шпильки, да еще подломился плоский каблук, что крайне досадно при вынужденности носить ортопедическую обувь, да и пыльная вся эта обувь была, как и сама мята перечная жаркими днями, когда давным-давно не было дождя.

Она сама стала смахивать на перехожий грибок, озирающийся на вырванный с мясом бок полуразваленной церкви в качестве ориентира.

И с Дандером ей тоже становилось понятно, что он где-то здесь. Возможно, присыпан вон той, свежевскопанной землицей.

В туфлю попал камешек, и она неуклюже остановилась, чтобы его вытряхнуть, и в цирке бы над этим обязательно посмеялись, ибо она упала, скособоченная. Но даже в падении Мента не забывала искать не пойми чего – дорожного указателя, калитки, ворот, покинутого учреждения, ржавого помойного ведра со словом «Маат».

В какой-то миг она смекнула, что Маат – человек.

Он брат ей, как братья все люди. Это плохо, когда братья все люди, так как образуется рой – нечто сложное по структуре, но упрощенное сущностно.

Ядовитое знание вливалось в лилипутку, тогда как Маат давно наблюдал за ней из горницы, покачивая гайкой. Она покручивалась, свисая со среднего пальца; руки Маата были заняты биноклем, в котором он тоже крутил колесики, рассматривая пришелицу во всех ракурсах. Эта гостья приковыляла неспроста; не иначе, сама сила Маата притянула ее, как в высшей степени сложное и противоречивое явление: с одной стороны, вопиющее несовершенство и потому простота, а с другой – редкостная изощренность уродства; сложная форма, над которой Создателю пришлось хорошо потрудиться.

Маат оглянулся на кислотный чан. Конечно, туда, но не сразу. Много ли доброго, много ли радостного и светлого за душой у гнусной образины? Понадобятся ли ему палочки, или Плетень и без него уже давно построен – стоит, покосившийся и сирый, с прорехами, напоминающий рот, полный гнилых зубов. Скорее всего – да.

Маату ни разу не попадалась жертва, напрочь лишенная приятных воспоминаний. Что-то да было. Маат выдергивал лишнюю краску, как воспаленный зуб.

Он осторожно распахнул окно, чтобы видеть лучше, не через двойные стекла. Он упоенно наблюдал, как приближается карлица, с каким постоянством она оступается и подворачивает себе ноги. Ему, однако, не удавалось уловить основного в ее лице – вероятно, по той причине, что последнее растеклось, но не само по себе, а как бы само по себе, растеклись только краски. У Маата возникло желание взять губку и хорошенько протереть это лицо: и краски были нехороши как таковые – лишь потому, что краски, и подтаявшая определенность, обернувшаяся неясностью, не нравилась ему тоже.

Что-то звякнуло: гайка.

Она легонько ударила в линзу, и только тогда Маат опомнился, увидел, что опрометчиво понадеялся на расстояние, что лилипутка мала под влиянием перспективы, тогда как она и в самом деле мала. Успела приблизиться вплотную, дыша еле слышно, и стукнула гайкой в бинокль.

Микроскопический пистолет был наведен на Маата.

– Вы тяжело больны, – сказала Мента Пиперита, покачивая гайкой. Пистолет отвлекал Маата, и он не мог в полной мере следить за ее колебаниями.

Через секунду ей почудилось, будто она смотрится в зеркало.

Грузный и старый Маат, одетый в телогрейку, померещился ей отражением. Те же седеющие соломенные волосы, те же утяжеленные черты лица и вдобавок – понимающие молчание.

Оба превосходно понимали причину соприкосновения.

– Вы ведь мне брат, – выпалила Мента, сама того не желая, и в следующий миг поняла, что недавно помысленное абстрактное братство обернулось конкретным. Это действительно был ее брат, давно потерянный, но не напрочь забытый.

Скверный рот Маата растянулся в улыбке:

– Здравствуй, сестра, – произнес он осиплым голосом. – Мы очень давно не виделись. Ты надумала проведать братца. Но как ты меня нашла и почему пришла с пистолетом?

– Потому что мне не понравились окрестности, – откровенно призналась Мента. – Потому что мне не нравится лаборатория, которую я вижу там, в полумраке комнаты, несмотря на плохое зрение. Потому что мы с тобой занимаемся разными вещами, и я не хочу, чтобы ты проделал надо мной свою вещь.

– Но и я не желаю твоей, – возразил ей на это Маат.

– Город скоро тронется с места, – продолжила Мента Пиперита. – Я искала его давно. И я подозреваю, что ты принимаешь в этом деятельное участие.

На это Маат, отложив ненужный бинокль, отвечал:

– Ходячий Город – опора порядка, вокруг которого строятся плетни с Маатами. Это Город-Агасфер, и существуют другие. Я не одинок. Ходячий Город означает непоправимость, необратимость, невосстановимость прошлого. Со всем его хорошим и злым, но гонит с места именно злое. В конце всё застынет, и воцарится теплый лед.

– Зачем ты убил моего помощника?

– Для упрощения жизни. Он был молод и светел, мне было бы очень нелегко перекрасить ему Плетень.

– Сколько еще людей ты убил?

– Много, – ответил Маат. – Кладбище поджимает, мертвые одолевают живых. Простота и покой. Скоро все побегут отсюда, и я отправлюсь за ними следом…

– По дороге воспоминаний?

– По ней, сестрица.

– Положи свою гайку. В карман положи. И разложи свои палочки. У тебя ведь имеются палочки или нечто подобное? Ты зубодер. Ты заменяешь светлое темным, а сложное – примитивным. Но светлое не исчезает, оно всё равно где-то есть.

– Пусть будет так. Но его поджимают со всех сторон.

– Вынимай свои чертовы аксессуары, – повторила похожая на огородное пугало Мента Пиперита, продолжая целиться в Маата.

– Мы делаем одно дело, – заметил Маат, однако подчинился. Палочки рассыпались по рассохшемуся, некрашеному подоконнику. Мента удовлетворенно покосилась на палочки.

– Нечто подобное я предвидела, – признала она.

Маат пристально смотрел на гайку, которая вдруг закачалась в коротких, безобразных пальчиках Менты Пипериты.

Он немного обмяк и присел на лавку. Тогда Мента с удивительной ловкостью профессиональной циркачки вспрыгнула на подоконник и села напротив брата, не выпуская гайки из рук. И к этой гайке уже давно добавился взгляд: отчасти гипнотизирующий; Маат был большей своей частью непрошибаем, но от сестринских глаз не сумел спрятаться.

Вокруг пахло распадом и разложением разнообразных сортов; неряшливая утварь – надтреснутые, как старческие голоса, горшки, битые плошки, грязные ложки – источала заматерелый аромат; не было ни веника, ни совка, повсюду расцветала кружевами толстая паутина. Грязный стакан с потеками чего-то бурого стоял посреди стола. Продавленный, наполовину состоящий из сала лежак с такой же подушкой, откуда лезли острые перья; вместо одеяла – зимний тулуп. Валенки, сапоги всех мастей – болотные, кирзовые, просто резиновые; опять же резиновые перча-точки; кепочка на гвозде и пиджак для парадного выхода в Город, где сложно ходить, ибо тот уже понемножечку движется сам; заступ в углу, заляпанный свежей землей; вилы, ножи, портновские ножницы, банки с мутными химикатами, иконостас, коричневатые фотографии в рамках и длинное зеркало, треснувшее наискосок, снизу доверху. И повсюду разбросана яичная скорлупа, повсюду подсохший желток да шелуха от ночных семечек.

– Я тебя узнала, и ты меня узнал, знал давно. Я ни о чем тебя не спрошу, – негромко сказала Мента. – До поры до времени. Рассказывай сам.

..Маму я не знал, ее после родов заперли в сумасшедший дом, и меня воспитывал наш папа. Ты помнишь папу. («Я помню всё, – ответила на это Мента. – В отличие от тебя».) Он тоже был помешан, у него были разные глаза и непропорционально большие руки.

Иногда он проговаривался, утверждая, что где-то у меня имеется и сестра, законченная уродина, карлица, что ты разъезжаешь с бродячим цирком, как я – с Ходячим Городом, но больше не говорил о тебе ни слова. А я не спрашивал – ты поймешь, почему. Иногда мне казалось, что он сам не вполне в этом уверен, в твоем существовании. Была ли женщина, нет? Но я тебя ждал, всё время ждал. Ты – веревочка, а веревочка не вьется бесконечно. Правда, в мире много веревок… и если связать их в одну очень длинную…

– То можно, придав надлежащее ускорение, красиво повеситься с выходом на орбиту, – докончила Мента.

Маат как будто не слышал ее.

Он давно мечтал испытать на себе подходящую гайку. Он проделывал фокусы с ней столько раз, что наполнился сладким чувством.

Впервые он был пассивным подследственным.

Спектральный анализ – чудесно. Сестре непременно захочется полюбоваться его Плетнем, и он не собирается ей в этом отказывать.

Маат продолжил:

– Он заставлял меня задавать вопросы и неизменно отвечал на них, но всегда двояко: иной раз – словами, полными искреннего желания меня просветить, и столь же часто – бессмысленными издевательствами и побоями, причем я не мог угадать, когда мой вопрос породит одно, а когда – второе.

Поэтому мое отношение к папе отличалось неизбежной двойственностью. Я обожал его, когда он говорил, и желал ему смерти, когда он действовал.

Мы сосуществовали в обстановке бесконечной викторины с непредсказуемыми призами. Мы ощущали себя на Поле Чудес, хотя в те времена о таком и не слыхивали – разве из книги.

Первые вопросы и ответы, сохранившиеся в моей памяти, восходят к девятилетнему возрасту. Прежде тех лет я не помню себя, что несколько необычно; впрочем, психологи говорят, что если ребенок не помнит первых лет жизни, то это говорит об откровенном неблагополучии, о некой травме, вытесненной ужаснувшимся умом. Впрочем, была война.

Любопытно, что об этой теории я тоже услышал от папы в ответ на вопрос о причинах моего странного беспамятства.

«А что же это были за травмы?» – спросил я. Нечасто бывало, чтобы он отвечал на оба вопроса, заданные подряд. Столь же редко случались проигрыши, следовавшие один за другим.

Мне тогда было почти пятнадцать. Мы мчались под гору, крутя педали велосипедов, и папа, протянув длинную руку, толкнул меня так, что я, вильнув, опрокинулся в придорожное болотце, разломав на лету пегую изгородь.

– Пегую, – отметила Мента.

– Пегую, – подтвердил Маат.

Это приключение отличалось от моего первого воспоминания лишь антуражем. Тогда, на рассвете осмысленного существования, я стоял в зоопарке возле вольера с белыми медведями, а папа кидал им кусочки булки, облепленной кунжутом. Это то немногое, что я помню.

«Спрашивай же», – нетерпеливо потребовал папа, не отрывая глаз от грязной воды, в которой, подобно ленивым ломтикам ананаса, кувыркались желтушные, изнемогавшие от жары полярные медведи.

Помню, что я испугался – знал уже, чего ждать от папы.

«Что же ты молчишь?» – спросил он, и в его голосе проступило напряженное, диковатое предвкушение.

«Почему они белые?» – ляпнул я и съежился. Да, я точно припоминаю, как втягивал голову в плечи.

Папа сверкнул глазами, готовый испепелить, облагодетельствовать меня зоологическим знанием.

«Это мимикрия, – удовлетворенно ответил он. – Окраска, сливающаяся с полярными снегами. Ты знаешь, что такое мимикрия?»

Я покачал головой.

«Так спроси!» – Он повысил тон, и я машинально задал вопрос, а он схватил меня за уши, выдернул из зоопарка с его медведями, каруселями и мороженым; он дернул меня к себе, вставил большие пальцы в мои слуховые проходы и провернул так глубоко, что свет померк, и последним, что я видел, была общипанная булка, которую папа, благо руки у него были теперь заняты, закусил и держал во рту.

Так начиналась наша нескончаемая викторина, призы в которой настолько отличались, что замыкались в иррациональное единство противоположностей. Начало, повторяю, условное – как и начало любой истории, предваренной периодом амнезии: с чего-то же начинается счет, и тьма, и свет, хотя бы с нуля, без углубления в небытие отрицательных чисел.

«Почему ты так делаешь, папа?» – спросил я однажды и невольно попятился.

«Но я же сумасшедший, сынок, – прогремел он в ответ с нотками удивленного удовольствия. – Как твоя мама, как твоя сестрица, жива она или нет. Как наверняка и ты сам».

Я получил объяснение самому важному, после чего мог либо мириться с положением дел, либо противиться ему – и в том, и в другом случае обрекая себя на жалкие ухищрения.

…Мы много гуляли. Бывало, что я ни о чем папу и не спрашивал. Он сам рассказывал мне о названиях трав и цветов, о повадках животных, об истории человечества, о круговороте воды, об особенностях отечественного менталитета. Он предлагал мне самостоятельно именовать животный и растительный мир. Я давал им названия, а он хохотал. Однажды он потребовал вопросов и выдержал неслыханную серию: одиннадцать штук в обойме. Не веря в случившуюся с ним метаморфозу, я спрашивал и спрашивал, и замирал от неизбежного страдания, в котором уже начинал находить извращенную прелесть. Папа отвечал пространно, длинными фразами, которые, перенесись они на бумагу, сложились бы в добрую страницу плотного текста. На двенадцатом вопросе он избил меня так, что я остался сидеть на скамейке, а папа отправился в аптеку, через дорогу – за йодом, пластырем и обезболивающими таблетками.

Он очень меня любил и всякий подобный раз заботился обо мне.

Я убил его с превеликим удовольствием.

Недавно один мой недолгий знакомец зарубил отца, и все ссылались на вопросы, достававшие Достоевского: вот как это так: при полном благополучии, в миру и согласии взять да и зарубить спящего старика топором? У меня таких вопросов никогда не было.

…И в этом ответ, отчего человеку паршиво.

Маат замолчал. Он должен был постареть после такого повествования, да он, напротив, помолодел, и гайка Менты Пипериты медленно покачивалась перед его остановившимся взором.

А Мента, в отличие от него, состарилась лет на двадцать, и теперь в горнице, заплеванной шелухой от ночного подсолнуха, друг против друга сидели два существа: чухонского вида старик в валенках, вполне себе крепкий, а еще безобразная мелочь, недомалеванное недоразумение, с дипломами и сертификатами, которые остались в гостиничном номере. Только гайка и свет, что излучали ее глаза.

Прохладный свет, не подающий надежды.

– Я никогда и никому не обещаю ничего, – предупредила Мента. – Я понятия не имею, смогу ли тебе помочь.

– А мне не нужно помогать, – хрипло отозвался Маат. – Это тебе нужна помощь.

– Такая? – Пиперита кивнула на чан.

– Это заключительный этап. Нет, он может и не понадобиться – даже странно. Я кое-что покажу тебе…

– Но счетные палочки ты мне разложишь? Я знаю, у тебя есть что-то такое простенькое. Может быть, кубики или какие-нибудь четки… нет, горошины разбегутся.

Маат почесал в затылке.

– Оно тебе нужно? Тогда верни мне гайку. С твоим Плетнем придется ох как непросто…

– Прости, не верну. Ты завладеешь моим пистолетом…

Огромный тесак просвистел мимо уха карлицы, едва не срезав его, и вонзился в бревенчатую стену. Она не успела нажать на спуск.

– Если мне понадобится, я и так тебя убью, без гайки. Но раз уж в утробе не вышло – попробуем пожить еще чуток. Мы же одни на свете, как персты… как два пальца… – Его потянуло добавить устоявшийся оборот, но Маат нашел его неуместным.

Он полез в карман куртки, высыпал палочки.

– Это я буду с ними работать, – напомнила Мента. – Ты уже наигрался.

– Работай, – равнодушно согласился Маат. – Ты ментуру не вызвала?

– Нет.

– Молодец. Нынче у них страда… депеши, депеши… сотни депеш, уведомлений, электрических писем. Десять тысяч курьеров. Всё приходит в движение.

– Ты начитан.

– Поверхностно. Мне часто не спится, и я отправляюсь в нужник. Библиотека там… Ты не поверишь, как много я прочитал в нужнике.

– Поверю.

Мента Пиперита, мигом понявшая простенький гипнотический метод брата, сортировала палочки: цветные – с одной стороны, серые и черные – с другой.

– Ты аналитик, небось, – заметил Маат. – Сечешь на ходу. Психолог, терапевт?

– Всего понемногу. Я прежде всего твоя сестра, потом – уродина не без твоей, как мне чудится, помощи, Потом уже терапевт, многопрофильный…

– Ага, многопрофильный… В хозяйстве всё пригодится. Двустволка.

– Еще я член Тайного Географического Общества…

– Город ищете?

– Его. Уже не ищем, я нашла.

– Немного же это тебе принесет пользы.

– Все-таки кончишь?

– Как получится. Но не убью, не упрощу. Ты проста, как шелуха, что тут разбросана, – он указал рукой.

Мента Пиперита посерела лицом, хотя и сама так думала.

– Тебе так кажется?

– Мне никогда не кажется, потому что тогда придется креститься, а Бог не ждет от меня такой мелочи.

– О, мы заговорили о Боге. Неплохое начало. Ты служишь Ему?

– Ему служат все, и ты в том числе. Я потом объясню. Мы вроде почетной медали с двумя сторонами. Не мнится ли тебе, что ты сложна и нуждаешься в моем упрощении?

– Мнится. Я сложна. В упрощении не нуждаюсь. Благо еще и проста.

– А зря. Правда, по-настоящему прост я, как сложен Иуда… А ты – так, чепуха. Любопытная бестолочь. Внутри ты и вправду пуста, как всякая баба.

– Мне казалось иначе. У меня есть дипломы международного класса…

– Подотрись ими. Или мне отдай, в библиотеку, я подотрусь, но сперва почитаю. Мне нравятся разные буковки… смять будет можно?

– Значит, ты сложен, как Иуда? А чем же он сложен?

– Это он настоящий Спаситель. Это он пострадал и страдает больше других, это он удавился, это его проклинают на каждом углу. Да и Христа покинуть легче, чем Иуду. Сильных не так жалко. Что эти людишки знают об Истине-Иуде? Иуда – в самом сердце материи, которую похвалил Бог… Но оба они – производные. Христос – второй. У них есть Небесный Отец. И милость в этом деле опасна, она граничит с равнодушием. Мы оба служим энтропии – Отцу. Это его замысел.

– Это твой параноидный бред, а еще – древнее еретическое воззрение. Ты повторяешь его, как попугай.

– Древнее не значит ошибочное. А попугай умеет сказать много дельного, главное – лаконичного. Если его научит подобающая жизнь.

Мента позабыла о пистолете и машинально положила его на стол. Маат безучастно взирал на пистолет.

– «Мы – две руки единого креста», – процитировал Маат. Так ли он сер? И не читал ли, в самом деле, Пруста?

Семь томов в сортире. да самый главный – седьмой. – «Мы – два грозой зажженные ствола».

– Откуда это? – спросила Мента.

– Вячеслав Иванов. Блок. Ты и в самом деле серая мышь в дырявом синем чулке. Насквозь проеденном молью. Забудь, сестрица, тебе это ни к чему. Тебя почему-то заинтересовало лицо, которому ты служишь, вот и спрашивай.

– Это папа тебя научил?

– Кто же еще? На стадии сперматозоида…

– Но ты ведь убил его?

– Убил. Известкой присыпал. Давай дальше, только формулируй попроще.

Мента усмехнулась:

– Образования не хватит?

Маат нахмурился.

– Вам ваша выдуманная правда после отпрыгается в кармических бородавках ваших детей.. Какой, на хер, тренинг умений! Тренинг сранья и ссанья. Послюнить да приклеить отставшее, ибо наше есть Царствие Небесное. У нас главное умение – внакладе не остаться. Умеем будь здоров. Писихологи-коитологи, коитус субмандибулярис… Ты о Создателе думай.

Маат расколошматил полное крови куриное яйцо и выпил, закатив к потолку выпученные глаза. Мента молчала.

– Бог? – взвился Маат, не дождавшись вопроса. – Ты про Бога ждешь? Бог – строгий папа, следит за ребенком. Ребенок растет, папа сердится всё реже, но всё больше по делу, Ему одному понятному. Потом помирает. Человек стареет, обретает мудрость, равнозначную смерти. В смерти – истина, он, стало быть, помирает, и при-миренно возвращается в объятия к давно истлевшему папаше.

Мента Пиперита собирала Плетень. Брат продолжал, притиснувшись к источенной насекомыми кромке стола.

– Показать ничтожность высокого подвига и низкого дела, ибо все религии видят Бога в Ничто, лишенном свойств, в котором не выживает ничто самостоятельное. Ничто сложное. Всё должно быть и будет предельно просто. Дьявол – другая сторона Бога – то же самое Ничто, отрицательно воспринятое.

А Мента Пиперита как раз сознавала, что с ее стороны – высокий подвиг навестить и, возможно, обуздать, пролечить безумного брата. И этот подвиг подсознательно перерастал в желание постороннего признания, но их было всего двое – он и она. Хотелось хотя бы кого-то третьего.

И тут из Маата посыпались цитаты.

– «День Господень – тьма»… Ам 5: 18–20. «Поэтому о юношах его не порадуется Господь, и сирот его и вдов его не помилует; ибо все они – лицемеры и злодеи…»; Ис 9: 17… «Ярость Господа Саваофа опалит землю, и народ сделается как бы пищею огня; не пощадит человек брата своего. И будут резать по правую сторону, и останутся голодны; и будут есть по левую, и не будут сыты; каждый будет пожирать плоть мышцы своей…»; Ис 9: 19–20… «Напал злой дух от Бога на Саула»; 1 Цар 18–10…

Мента Пиперита, внимательно слушая брата, сосредоточенно раскладывала палочки и полупрезрительно улыбалась. Маата прорвало, он слишком редко разговаривал с людьми о важном, а тут – сестра. Его изба подрагивала от завываний. Менте наскучило слушать, и она скорбно произнесла:

– Мы проходили это, в Географическом Обществе случались клинические разборы. Ибо Господь кого любит, того наказывает; бьет же всякого сына, которого принимает. Бог бьет своих детей. Значит, надо, пусть даже возомнив себя рукой Бога, явиться ею на деле, на ином плане бытия, и убивать, так как Бог даже через черта творит добро. Депрессия из-за живых детей, которых ждет ужасная жизнь, – естественное, богоугодное дело. Евр 12–6…

– А ты сама – не рука разве? Мента, не отвечая, продолжала:

– Еще нам говорили, что каждый художник на чем-то перегорает. Ему пеняют: не пил бы – писал Идиота, а он и не помнит, как писал Идиота и идиота, потому что давно уже сам идиот. Содружественные ли это процессы? Не привлекается ли извне деструктивная сила для обновления мира? Повсюду манихейство, добро и зло, как будто мы не православная страна… Это от Бога, а это от Дьявола, и это в прессе, кино, книгах, но всё от Бога, и Дьявол – Его вассал, если не одна рука из многих…

Эта последняя фраза Менты о деструктивной силе чуть утешила возбужденного Маата, с подбородка которого капала цыплятова кровь.

– Мне по сердцу твои слова про стороннюю силу, – проговорил он. – Мы делаем одно дело, мы кровные брат и сестра, мы служим Создателю, который всё наворачивает и делает сложным, одновременно приуготавливая мир к смерти. Я помогаю ему и его посланнику-ужасу. Ты тоже помогаешь, ибо усложняешь, приближаешь неизбежное – нас ждет тепловая смерть или ледяное спокойствие, и подвиги наши равновелики, если взирать свысока. Нам нужно слиться и породить большее… – У него потекла слюна. – Он подрастет и будет играть гайками, твоей и моей. Мы выкрасим для него Прустовы Плетни – каждый на свой вкус…

Инцест овладевал им, он взялся за брюки.

– Смотри сюда, – приказала Мента Пиперита. Перед Маатом мерно покачивалась гайка.

Всего лишь гайка, но нечто большее в умелых руках.

– Не надо, – попросил Маат голосом, как будто поедал у горбуньи уши.

Та не ответила.

Он медленно поднялся с лавки.

Он хотел гипноза, а в таких случаях гипноз неизбежен.

– Слушай меня, отвечай на вопросы, расслабься и рассказывай.

Что-то давнее, еще из околоплодных вод, где он душил сестру пуповиной, обволокло Маата, и он заново расплылся на лавке, словно куль.

– Психотерапии в настоящем ее понимании у нас не будет, – проговорила Мента Пиперита. – Будут, скорее, элементы рационального внушения. И небольшое путешествие для надобностей Географического Общества.

Оплывший, грузный и в глубине мускулистый Маат сидел неподвижно, а страшная лилипутка расхаживала перед ним, помахивая гайкой.

Она старела на глазах, уподобляясь брату.

Чулки сползли до щиколоток, волосы растрепались. В горнице становилось жарко и душно: всходило солнце. Роились мухи, чан смердел. Постукивали ежи, попискивали мыши; некоторые, самые смелые, подъедали из пары кастрюль густое варево, похожее на студень.

Мента прихлопнула комара, упростила его до слабо дифференцированного кровавого пятна. Качая гайкой, она отдавала распоряжения:

– Сложи Плетень. Мы оба знаем, что это Прустов Плетень – не правда ли, странно? Мы два ствола, мы два крыла… ты не вполне безумен.

Маат послушно выложил два Плетня: монотонный и разноцветный.

– Неправильно. Разве ты делаешь так? Перемешай палочки.

Чуть помешкав, Маат сделал то, что совсем недавно требовал от Егора. Иногда получалось, что редкие цветные палочки оказывались длиннее серых и черных.

– В реку дважды войти нельзя, – объявила карлица. – Но можно спуститься к озеру и отдохнуть.

Она продолжила без видимой связи:

– Плохой человек может оставить после себя что-то такое, после чего хороший уже не придет. А хороший не может. Он выстроит детскую площадку, и дело на этом закончится. Ты перекрашиваешь жизнь за отцовскую викторину. Ты вычеркиваешь светлое и оставляешь бессмысленные наказания.

– Нет, – подал голос Маат. – Я помню светлое. Отец мне Бог. Он жив, хотя мне пришлось ударить его киркой.

Новый комар, новое ослепительное пятно.

– Поменяй палочки, – приказала Мента. – Убери какие хочешь. Велосипед или медведей. Ведь в зоопарке было хорошо? И поездка оказалась удачной? И он много тебе отвечал – неважно, чем это кончилось. Ты ждал этого, как ждешь от Бога.

Маат послушно заменил мрачные палочки на голубую и розовую.

– Теперь говори. Он снова заговорил:

– Библейский Бог – злобный демон. Кто бы другой мог так искусно поиздеваться над людьми и заповедовать им неосуществимое в принципе? Он заставил людей страдать, но ничего не смог поделать с тем, что именно страдание возводит к святости. В этом – дьявольская полуправда. Реально достигаемая цель получает иное, ложное название. Святые остаются святыми, но узаконивают беззаконие на земле. С другой стороны, благоденствие превращает человека в скотину. Ты стремишься именно к этому. Правда на моей стороне, ибо в основе ее – неудовлетворенность. Но и ты права, так как человек неудовлетворен ложью, а потому тоже страдает.

– Ты убийца и философ низкого пошиба. Жизнь, как известно, есть наука умирания, кто-то это сказал. Это не означает, что жить надо мрачно. Отмахнуться от смерти в ее человеческом понимании можно бездумно, и это страусиный оптимизм, а можно – обдуманно, как на рациональном, так и на интуитивном уровне. Следи за гайкой. Поменяй еще две палочки.

– Я не могу, – рука Маата зависла над Плетнем.

– Конечно, не можешь. Ты понимаешь больше других. Ты хорошо познал Время. Ты знаешь, что затушеванные промежутки никуда не деваются. Они есть. Они где-то есть всё равно. Людская и нелюдская память о них всё равно остается, сколько бы ты не перекладывал палочки. Плевать на твои малярные старания. И память о сложном – тоже. Это можно назвать вытеснением или как угодно, но она есть, и мы по-прежнему достаточно сложны. Где-то там. Ты думаешь, что служишь Богу, выполняя его мирскую волю и насаждая энтропию, смерть. Но всё уничтоженное где-то спрятано, куда-то или к кому-то уходит. Даже из могилы или чана с кислотой. И все эти старания потребны не тому простому Богу, которому служишь ты. И я служу – не стану спорить. Я часто усложняю простое, но оно не перестает быть простым. Мы чрезвычайно просты.

– Мы просты, – кивнул Маат и продолжил: – Но мы и сложны.

– Да, сложны.

Единым махом он смел все палочки со стола. Вцепился в сестринскую гайку и рванул на себя так, что та повалилась на стол и подтянулась к нему. В пальцах Маата сверкнула собственная гайка.

Мента отвернулась, но он развернул ей голову так, что едва не сломал шейные позвонки.

– Теперь ты будешь слушать меня. Ты собиралась в путешествие на благо Географического Общества. Мы отправимся туда, я расскажу и покажу тебе, ты всё увидишь, как собственными глазами. Это мой подарок тебе за беспримерную смелость. Бонус и приз.

Легким эриксоновским гипнозом-полубодрствованием Маат владел много лучше сестры, ибо набрался опыта в шалманах и на лавочках с бомжами, да и невозвратно пропавшие дети охотно покупались на этот прием. Мента Пиперита одновременно спала и бодрствовала; она понимала, что Маат куда-то ее ведет.

Идти оказалось недалеко. Маат вышагивал недавним и привычным маршрутом.

…Вот проселочная дорога, а вот нерожденные и недоношенные новостройки. Где-то поблизости побывала ночью и Мента. Но дальше, немного дальше. Вот шершавые плиты, котлованы, сваи. Бесполезные гром и грохот звучали со всех сторон, носились беспородные псы. Вагоны-бытовки курились дымком: невидимки чифирничали.

А вот и асфальт, раскрошенный, словно черствое печенье.

И жизнь, которой не место ни здесь, ни где-то еще.

Мента Пиперита покорно шла за Маатом, как была: непричесанная, неумытая, со спущенными чулками. Она чувствовала, что у нее изорвано исподнее и сломаны китовые усы, но это ее нисколько не волновало.

Карапузообразное устройство по обыкновению прилаживалось к равнодушной слонихе-грузовику.

Наконец, появились и люди, так что издали завелось ежеутреннее злопыхательство насчет ящиков, их таскания, веревочки и гроба.

– Спускайся сюда, – приказал Маат, не оборачиваясь. Он говорил приятным голосом, и гайка была ему уже не нужна. Он завораживал, и Мента последовала за ним вниз, в пыльные катакомбы.

– Нам недолго придется гулять, – пообещал Маат. – Чувствуешь, как всё похоже на настоящий гипноз? Погружение, странствие, наблюдение, удивление, осознание и, может быть, выход к свету. Хотя что такое свет?

В Менте шевельнулось что-то самостоятельное и непредусмотренное.

– Свет очень сложен, – сказала она. – Он только кажется простым.

– Рано или поздно мы научимся упрощать свет. Я матерый электрик.

Бунт нарастал.

– Ты убил Дандера, – сказала она. – Он был молод и прост.

– Нет, он был очень сложен.

– Ты убил папу.

– Это было самое простое, хотя он казался сложнее всех. Он упростился быстро и без остатка – я надеюсь, хотя временами мне кажется, что это не так. Что-то ты разболталась. Молчи.

Судя по всему, они спустились довольно глубоко в подземелье. Мента по-прежнему не разбирала, сон ли это или Маат, околдовав ее, всерьез ведет на экскурсию.

– Тут еще есть всякие автобаны и виадуки, – пояснял на ходу Маат. – Чтобы технике было легче осуществлять перемещение.

– Перемещение чего?

– Города, разумеется. Он же только называется Ходячим, а ног ему пока никто еще не приделал.

– Мне снилось, будто он путешествует, как замок из мультфильма, и всё отрывается, осыпается…

– Мультипликаторы нередко ловят самую суть… но утрируют.

Ступени закончились, они ступили на твердый грунт. Повсюду стояли штабеля ящиков с неприкосновенными продуктами, питьевой и мытьевой водой, а также лекарствами и противогазами; было много охотничьих ружей – на всякий случай, как пояснил Маат. Иной раз обстановка осложняется, и приходится ее упрощать…

Они стояли в начале длинного коридора, где сновали автокары, очень похожие на механизм, который приставал к грузовихе.

Маат протянул руку:

– Там, вдалеке, видишь? Это автобусы, гражданский транспорт, перевозить горожан. Чуть дальше – военный.

– А Город?

– Что – Город? – не понял брат.

– Сам город вы чем перевозите?

Маат коротко рассмеялся лающим смехом.

– Так это в старину бывало, когда разбирали избенки по бревнышку, если им повезло и не спалил ни Мамай, ни Батый. Теперь-то что – кирпичи крушить и панели рушить? Теперь города остаются. Ну взять, к примеру, Припять, хотя там иначе вышло. Она же стоит.

– Но она не движется, не ходит.

– Ходит. Своим населением. Или Детройт. Недавно показывали, что там творится – ты бы видела их центральный вокзал…

– В Припяти мы побывали, – тихо сказала Мента.

– Ну и молодцы. Тебе это особенно полезно, всё стало намного проще. Свободные радикалы – незаменимая вещь. Надеюсь, вы набрались… Колесо обозрения, которое крутится, полное пассажиров, – это же сложный механизм. А колесо стоячее, безлюдное – куда отраднее глазу… У нас их пропасть, таких домов – номерных, засекреченных и брошенных. Они уже и не движутся. Во-первых, не по силенкам, а во-вторых – не к кому…

Они медленно двинулись по коридору. Из незаметного поначалу проема вышел важно шагающий экскаватор.

– У нас есть и роботы, – похвалился Маат. – Огромные роботы, похожие на людей. Они способны поднять целый дом, но это нечасто приходится делать. Ратушу, церковь, музей – вот и весь круг интересов…

– Их же узнают на новом месте.

– Мы перекрасим, – зловеще усмехнулся Маат.

…Они шли мимо трубопроводов и балок, бетонных конструкций, блоков и строительных барабанов; повсюду капала вода. Многие трубы основательно проржавели, и вентили закручивались не до конца; там и тут торчали клочья войлока, кем-то изъеденные. Высились краны, а вскорости прошел и сам обещанный робот: бочкообразное непрезентабельное изделие с бицепсами культуриста.

В далеком далеке искрилась сварка.

Они спотыкались о шланги и шнуры. Против собственной воли Мента медленно проводила ладошкой по тянувшимся вдоль стены угольно-черным кабелям.

– Здесь живут? – спросила она.

– А как же. Не очень долго, но пару ночей им удается перетерпеть. Ты с некоторыми, судя по твоему виду, повстречалась… Здесь многие упростились самостоятельно, навсегда, а некоторые – частично, в них что-то мутировало или свихнулось в голове. Здесь есть бароны и парии, некоторое подобие законов – всему этому скоро наступит конец. Никакое общественное сознание не приведет к так понимаемому добру, ибо означает понижение градуса сложности…

Он остановился, продолжая гипнотизировать:

– Потому что закон. Город был, окружил себя кладбищем, город снялся и двинулся прочь, в направлении сложной и безопасной жизни. Мы выполняем полезное дело, уничтожая мир во имя Небесного Царства. Твои пациенты в итоге придут ко мне.

– Ко мне приходят с цветами.

– А ко мне без цветов. Иногда я сам приношу им цветы – лютик или ромашку. Но в основном – лебеду и лопухи…

Стучало и грохотало; подземелье готовилось в путь.

– Всё посмотрела, – Маат тронул Менту за локоть, и ему пришлось для этого присесть. – На погост не желаешь сходить? На папашину могилку? Довольно аккуратный холмик, он пышно порос всякой порослью и недорослью. Я там при случае справляю нужду.

В Менте Пиперите боролись два чувства.

– Нет, я не хочу на погост, – решительно отказалась она и сразу же очнулась в горнице, за столом, напротив Маата.

Тот перегнулся, вцепился в ее спутанные волосы и потянул на себя.

– Много, много недель без женщин, – приговаривал он. – И месяцев, и лет – не вести же мне счет кладбищенским бабкам… и малолеткам с лукошками… И ты не женщина, ты черт-те что, но ты хоть похожа, и это смогли оценить упрощенные… Я посложнее.

– Ты проще всех, – простонала Мента Пиперита.

– Да, это так, – пыхтел Маат. – Ты убеждала меня в обратном, но ты намного сложнее, простенькая, ибо творишь… Готовишь пути к последнему уравнению… Но энтропия заложена в толпе, и толпы вокруг тебя…

Он перетянул ее через стол и швырнул на лежак.

– Я всё равно не стану перекрашивать Плетни, – угрюмо предупредил Маат. – Меня не берут твои географические приемы. Я буду убивать дальше, я буду упрощать.

– И не надо, – Мента, намереваясь затянуть время, немедленно согласилась. – Люди сами умрут и сделаются проще некуда. Ты только не убивай… оставь родителю…

– Я уже слышал, что там бывает совсем хитромудро…

Подушка вдруг изошла соком васильков и анютиных глазок.

Маат дотянулся ногой до швабры и толчком опрокинул несколько ведер, стоявших в углу. Те опрокинулись, по полу растеклись неожиданно яркие, жестокие краски.

– Я сразу в тебя влюбился, а это плохо, – приговаривал Маат, сдирая с Менты одежду, доламывая китовые усы и швыряя всё это в скорлупки и семечки-шелуху. – Любовь – понижение энтропии. Прекрасную, восторженную жизнь не вдруг упростишь…

Мента Пиперита сопротивлялась из последних карликовых сил. Ее противоестественно тянуло к Маату, и он опять оказывался прав, это было исключительно плохо, ибо всю жизнь она старалась украсить жизнь совсем иначе.

«Я не сложнее, я много проще бабьей простотой», – она про себя повторила маатову мысль.

– Мы послужим распаду, – прохрипел Маат, вторгаясь в нее так, что внутри Менты Пипериты сразу же начало рождаться и расти что-то постороннее, самостоятельное. Он узнавал в ней свое незнакомое женское, то есть себя самого; он упивался собой совокупным, как упивался оплодотворенным яйцом.

Яйцо между тем – уже их общее, оплодотворенное – стремительно увеличивалось, и оба на миг отвалились друг от друга: что это? Возможно, так происходит потому, что оба они родились стариками?

Между обоими нарастало и укреплялось странное чувство сродни недолговечной любви. «Любовь это плохо, – вновь и вновь подумывал Маат. – Любовь это снижение энтропии».

Он накрыл Менту Пипериту всей своей тушей, колотя ногами в резиновых сапогах. Протискиваясь в нее и уже, собственно говоря, разрядившись, он продолжал трудиться, и орган, который порождал неимоверно сложное и неимоверно простое, всё больше наталкивался на растущее сопротивление.

Захрипела и Мента. Еле державшийся стилет вывалился и звякнул.

– Мы старые, – еле выговорила она. – У нас почему-то быстрее. Он уже зреет и бьет ногой в печень, он скоро родится на свет.

Маат лежал на ней, ритмично двигая тазом, и не произносил ни слова.

Мента купалась в крови, которая исторглась вдруг отовсюду. Она была уже не проста, она была пуста.

Что-то с недюжинной силой ударило Маата в пах; кровосмеситель отшатнулся, взирая на улыбающееся лицо, показавшееся из Менты. Высунулась пара маленьких еще ручек, но и они не рвали промежность, они разорвали карлицу на две полые части, которые сразу же начали подсыхать, и в них застрекотали откуда-то явившиеся сверчки.

– Однако же и приплод, – пробормотал отец. – Да он растет!

Младенец соскочил со стола, оглядываясь на темные углы.

Мента Пиперита была еще жива и помнила о Географическом Обществе. Она нашарила оставленный на столе крошечный пистолет, о котором напрочь забыла, прицелилась и выстрелила Маату в лоб.

– Ты тяжелый клиент, а мне тоже хочется простоты, легкости…

Соломенные пряди распались, показывая дырочку в копейку величиной. Сзади брызнуло чернилами.

Мента попыталась спрыгнуть на шершавые половицы, но тут же умерла.

Младенец с любопытством подошел к Маату, обнюхал его, сунул палец в отверстие облизнул. Лицо Маата смялось в газетный комок вроде тех, что он скатывал в нужнике, пропитываясь Прустом, Хайдеггером и Священным Писанием.

Новорожденный умел говорить.

– А-а-а-а, – залепетал он. – Оба стараются всё упростить, но для каждого жизнь прекрасна, и для меня она будет прекрасна, и я ее проживу.

Голый, уже похожий на пятилетнего, он шагнул на крыльцо, где его встретил погост.

…Его воспитали волки и даже дурные люди, но он выучился играть на скрипке и брал призы. Снились ему черно-белые сны, радугой перечеркнутые.

Взошло копченое солнце, и лежавшая на пустыре Мента Пиперита пришла в себя.

Почти разорванная бродячим великаном, она осознала, что всё еще проще и что она, забывшись в географическом атласе, не уезжала никуда, и вышла из дома в прострацию из прострации, и это ее родной город медленно, под окрики распорядителей, отправляется в странствие. И это ее время вплетется в незримый Плетень, составляющий собственно время, где проживает память о кратких мгновениях и длительных впечатлениях, без лишней шелухи. Где растут подосиновики, а на площадке вращается маленькая карусель.