Послесловие
«Прощение»

Десять лет спустя после трагедии Линда Маузер вдруг потеряла контроль над собой, сидя в кресле стоматолога-гигиениста. Она полулежала, сжимая подлокотники, растянув мышцы нижней челюсти и чувствуя себя уязвимой. От резкого света лампы она поморщилась и закрыла глаза. Врач изучал десну Линды пародонтологическим зондом и насмешливым тоном давал характеристику каждому зубу. Оба они были недовольны. Линда знала, что запустила состояние ротовой полости. Еще одно фиаско.

Внезапно Линда почувствовала, что сейчас заплачет. Многие годы она сдерживала слезы, но сейчас они потекли ручьем. Ее раскрытые губы задрожали, и стоматолог отдернул зонд. Она накинулась на него, не в силах терпеть его обвиняющий тон:

– У меня погиб сын! Простите, у меня просто не было желания пользоваться зубной нитью.

– О, – сказал гигиенист. – А ваш сын погиб недавно?

– Когда у тебя умирает ребенок, всегда кажется, что это произошло недавно, – резко ответила Линда.

Затем она почувствовала себя виноватой. «Иногда у меня бывает слишком острая реакция», – призналась она. Как же она ненавидит таких людей. Самодовольных, беззаботных. Бесчувственных, беспамятных, не способных понять, насколько глубоко ее горе и почему оно не проходит так долго.

Больше всего Линде ненавистны временные рамки. Кто их придумал? Кто определил, когда слезам положено высохнуть? Она точно не знает, но вроде бы существует разумный период скорби, а она вышла далеко за его пределы. Ее горю нет ни конца, ни края. Как и слегка прикрытым оскорблениям в ее адрес.

В январе 2009 года она начала готовиться к десятой годовщине трагедии. Линда Маузер стала вести блог. Теперь она наконец была готова писать о трагедии «Колумбайн» так, чтобы это могли прочесть все. Это был новый способ хоть как-то смягчить ее все не проходящую боль. В качестве ника она выбрала «Рожденная заново».

Десятая годовщина была невыносима. Многие семьи пережили ее особенно тяжело. Ведение блога помогало Линде, но не сильно. В июне она опять потеряла контроль над собой – это случилось в летней библейской школе. Линда пожаловалась на то, какой тяжелой выдалась минувшая неделя, и какая-то женщина постарше, желая устыдить ее, насмешливо сказала: «Да ведь прошло уже десять лет».

Линда Маузер злится. Именно так она смотрит на вещи.

Линда зла на полицейских, на школу, на церковь, из которой она в конце концов ушла. Полицейские подвели, и не раз: сначала они вместо того, чтобы войти в школу, расположились по ее периметру и тем самым дали Дейву Сандерсу умереть, а затем скрыли, что один из них собирался получить тот ордер на обыск. Взять хотя бы шерифа Стоуна – что за некомпетентный фигляр! Мистеру Ди тоже надо было ответить за многое, а инспектор школьного округа! «Какое-то время я, можно сказать, ненавидела Джейн Хэммонд, – говорит Линда. – Холодная бюрократка, и к тому же тогда она была за границей – очень удобно». Но все это пустяки по сравнению с поведением учителей и администрации в школе, которые едва не дали ее дочери умереть. Кристи Маузер тяжело переживала убийство брата. Затем над ней начала издеваться группа девочек. Преподаватели посчитали, что это мелочь, не стоящая их внимания. А между тем Кристи была близка к тому, чтобы покончить с собой. Но бюрократ из администрации школы отказал ее родителям в просьбе предоставить дочери возможность обучаться на дому. Они совершенно недооценили глубину полученной ею эмоциональной травмы. Линда смотрит на это именно так. Воспоминания об этой истории все еще вызывают у нее ярость.

Линда также зла на христиан, которые объявили, что расправа в «Колумбайн» была религиозной войной. Она особенно зла на двух пасторов: преподобного Билли Эпперхарта из Христианского центра Троицы и преподобного Фрэнклина Грэма. Не говоря уже о ее собственном приходе католической церкви Святой Франциски Кабрини. Священник игнорировал Линду, зайдя в ее дом лишь однажды – короткий церемонный визит вместе с его преподобием архиепископом и «жуткими прихвостнями». Для духовной поддержки церковь отрядила к ней старого священника, который в первые же месяцы после убийства ее сына настойчиво твердил, чтобы она взяла себя в руки. «Вместо того, чтобы понять мою боль, он хотел вести со мной споры». Линда не нашла в своем приходе ни понимания, ни сочувствия. И примерно через шесть лет оставила его.

Линда зла на Робин Андерсон, Марка Мейнса и Фила Дюрана за то, что они приобрели для убийц огнестрельное оружие, хотя имена двух последних она уже не помнит. Она зла на Национальную стрелковую ассоциацию, а также на Конгресс и законодательное собрание Колорадо за то, что они ей потакают. «Они не смогли даже продлить запрет на производство, приобретение и хранение полуавтоматического штурмового оружия», – сказала она. Долгое время Линда гневалась и на мужа, Тома, за его участие в борьбе за то, чтобы исправить это зло. «Он ушел с головой в войну за ужесточение контроля за оборотом огнестрельного оружия уже примерно через неделю, – говорит она. – Я не могла последовать его примеру. Я хотела уйти в свой мирок». Она согласилась с выбором Тома, но он был ей необходим, очень необходим. «Я чувствовала себя раздавленной, я чувствовала себя брошенной».

Линда простила Тома, но ее по-прежнему злит то положение, в котором она оказалась. Она рассчитывала, что к этому времени у нее уже будут внуки. А вместо этого у нее есть дочь, которая ходит в начальную школу. Смерть Дэниела оставила в жизни их семьи зияющую пропасть, и через год они удочерили маленькую девочку из Азии. Это дало чудесный результат – у Линды светлеет лицо, когда в комнату вбегает Мэдлин, чтобы задать очередной вопрос, – но женщина чувствует себя усталой и не заводит дружбу с другими матерями, как это случалось, когда малышами были старшие дети. «Я среди них вроде как старуха, – жалуется она. – Я вижу вокруг хорошеньких мам с детьми. Они идут по жизни без крупных сбоев. И меня это вроде как злит».

Все эти чувства бурлят в глубине души Линды. Они редко выплескиваются наружу. Она высока, немного сутулится, и на ее приятном лице написана такая заботливость, словно она только и ждет, чтобы предложить вам чашечку горячего чая. Линда сразу же начинает хлопотать на кухне, если в дом приходит гость: простое снятие кожуры с яблока для голодного незнакомца приносит ей неподдельную радость. Когда она начинает говорить, ее слова звучат тепло, и оказывается, что женщина хорошо умеет выражать мысли, но ждать, когда она заговорит, иногда приходится долго. Она молчалива и замкнута, так что, когда у нее происходят всплески эмоций, это застает людей врасплох. Линда и сама к ним так и не привыкла, и они ее смущают. Восемь лет она все держала в себе. Она сменила несколько священников и четверых или пятерых психотерапевтов. «Я что-то вроде трудного ребенка», – говорит она. В конце концов она остановилась на церкви преподобного Стива Пуз-Бенсона. Он сказал ей, чтобы она давала выход эмоциям. И она так и сделала. Это отпугнуло нескольких ее подруг, но так она чувствует себя лучше.

Линда зла на сторонников теории заговора, а также на поклонников Эрика и Дилана, которые создают сайты, восхваляющие этих убийц, на кинорежиссеров и музыкантов, которые превозносят насилие, и на американскую культуру, которая с энтузиазмом все это принимает. Она зла на Брайана Рорбофа «за то, что он вечно мутит воду», и еще на несколько семей других жертв за то, что они всегда получают то, чего хотят. Она зла на многих бывших подруг и на оставшихся у нее родственников. Линда много лет была зла на Бога, но в конце концов примирилась с ним. «Но не все так уж безоблачно. Я по-прежнему молюсь, но уже не ожидаю результатов». Она гневается и на себя саму. Однако Линда не испытывает злости по отношению к убийцам.

«Я никогда не была так уж зла на Эрика и Дилана», – признается она. «Но зачем кому-то понадобилось убивать Дэниела?»

Как она могла винить двух подростков за то, что они сбились с пути? «Я была зла на их родителей».

Встреча с Уэйном и Кэти Харрис немного помогла ей. Но она состоялась только спустя годы после трагедии.

В первое время Линде это было неинтересно: «Я не хотела сразу спешить, чтобы встретиться с ними и простить их. Может быть, для амишей это нормально, но, с моей стороны, это отдавало бы фальшью. Сначала я хотела посмотреть, что покажет следствие».

Семья Маузеров не желала участвовать в судебных тяжбах, но им были нужны ответы на вопросы. И они возмущались. Почему родители убийц не проявили больше сочувствия?

Наконец неудовлетворенность и досада Тома Маузера выплеснулись наружу. Прошло столько лет, а он до сих пор не знал, как получилось, что эти подростки ушли от ответа. В 2007 году он написал Харрисам гневное письмо, в котором задал несколько конкретных вопросов. Они отказались с ним встречаться, но их адвокат предоставил Тому ответы на некоторые из его вопросов.

Тогда Том Маузер написал Сью Клиболд, и она согласилась встретиться с ним. Линда его не поддержала. С эмоциональной точки зрения это было бы нелегко. Посмотреть этим людям в глаза – готова ли она к такому? Простит ли она? Или нет? Линда не хотела решать все эти вопросы, тем более раз речь шла не о той семье. «Не ее сын убил моего ребенка, – говорит она. – Это был Эрик».

Линда направила недавно обретенную способность открыто выражать чувства в новое русло. В начале 2009 года она написала Харрисам письмо от себя лично. Она написала его приветливо, не выставила никаких требований, просто рассказала то, что чувствует. По правде говоря, она испытывала противоречивые ощущения. Она точно не знала, что именно сделали Уэйн и Кэти и виноваты ли они. Но насчет Эрика она уже приняла решение. Она простила его.

Ответа пришлось ждать долго, и он пришел от адвоката Харрисов. Не желает ли она встретиться? Линда согласилась.

Примерно через десять лет и четыре месяца после того, как Эрик Харрис убил их ребенка, Линда и Том Маузеры приехали в Денвер, чтобы встретиться с его родителями. Харрисы отказались комментировать эту беседу. Так что ниже приводятся впечатления Линды.

Они встретились в молельне квакеров – квакером и членом этого прихода был адвокат Харрисов. Харрисы в знак приветствия подарили Тому и Линде корзину цветов. Первым заговорил Уэйн.

– Рад с вами познакомиться, – он улыбнулся и протянул Линде руку.

– Спасибо, что пришли, – ответила она.

Большую часть времени говорил Уэйн, и делал это так, как и должно быть свойственно офицеру, то есть выражаясь ясно и точно. Правда он был совсем не похож на военного – высок, но казался хрупким и своим добродушием походил на дружелюбного соседа. Уэйна Эрик тоже поставил в тупик. Уэйн и Кэти приняли тот факт, что сын был психопатом. Они понятия не имели, откуда у него это взялось. Но он полностью заморочил им голову.

Линда поверила Уэйну, но нашла его немного загадочным. Честным, но не открытым.

Кэти вела себя робко, но, когда заговорила, рассказывала обо всем откровенно. У нее была короткая стрижка, черно-белый наряд и черные босоножки в тон. Линда заметила, что ногти на ее ногах накрашены красным лаком. Кэти поделилась множеством историй про Эрика, рассказывая о нем с любовью. Она уверяла, что внимательно его контролировала и всегда настаивала, чтобы они ели вместе, как и полагается семье. Когда он учился в выпускном классе, она беспокоилась, потому что у него не было планов насчет поступления в колледж или выбора профессии. Она думала, что он может оказаться в местном двухгодичном колледже. Линда нашла Кэти искренней, а ее слова убедительными. Похоже, Уэйн и Кэти принимали такое же, если не большее, участие в жизни сына, как и любые стреднестатистические родители.

Маузеры старались вести разговор непринужденно и избегать всего, что можно было бы расценить как допрос. Но тема возможного насилия над ребенком возникла все равно. Нет, ответили Уэйн и Кэти, они никогда не били Эрика и никогда не обращались с ним жестоко.

Уэйн с гордостью рассказал о старшем сыне. У него все хорошо – он преуспевал. Кэти спросила Линду, как дела у Кристи, и попросила ее рассказать им любимое воспоминание о Дэниеле. Несколько раз Кэти всплакнула и постоянно повторяла, как ей жаль, что все так произошло. Один раз во время беседы она повернулась к Линде и призналась, как страшно ей было идти на эту встречу. Уэйн молча смотрел, как жена плачет.

Уэйн ответил на все вопросы, но это так ни к чему и не привело. Он не сообщил ничего нового. Том был разочарован.

– Так, значит, нам нечего узнавать? – спросил он. – И с вашей стороны не допущено никаких ошибок? Навряд ли.

Через час беседа постепенно сошла на нет. Линда призналась Уэйну и Кэти, что простила Эрика. Это было важно, сказала она потом. «Надо было сделать по отношению к его родителям какой-то значимый символический жест». Она хотела хоть как-то облегчить давившее на них бремя. «Я не желала, чтобы они и дальше изводили себя». Она испытала удовлетворение, когда сделала это. И почувствовала, что освободилась от груза и сама.

Уэйн и Кэти, похоже, были довольны, но их реакция оказалась более сдержанной, чем ожидала Линда. Она надеялась, что они будут более благодарны.

Линда решила простить также и Уэйна с Кэти. Но она не стала им этого говорить. Они не просили прощения, не они убили ее сына, и по отношению к ним у нее были противоречивые чувства.

Ее отношение к ним по-прежнему остается таковым, и все же эта встреча очень ей помогла. В Уэйне и Кэти не нашлось ничего от монстров. Раньше ей трудно было думать о них как о личностях, как об обыкновенных людях. Теперь же у нее нет выбора.

Линда Маузер говорит, что она злится. Иногда так оно и есть. Но обычно от нее исходит печаль. Ее гнев проявляется в небольших всплесках, и она быстро обуздывает его. Печаль же не уходит никогда.

«Я уже не так легко переношу невзгоды, – говорит она. – Я отчасти утратила способность быстро восстанавливать душевные силы. У молодых это получается лучше».

Боб Курнов не злится, и от него не исходит печаль. Он просто полностью разбит. Он чувствует себя опустошенным и плывущим по воле волн. Он никогда не испытывал гнева по отношению к родителям Эрика и Дилана. Ему не нужно от них ничего, он хотел одного – увидеть облегчение на их лицах, когда он скажет им, что они ни в чем не виноваты. И он его увидел. Это принесло мимолетную радость, но не заполнило царящую в сердце пустоту.

В ноябре 2009 года Бобу исполнилось шестьдесят. Он обходителен и приветлив, у него лысеющая макушка, которую окружают редкие растрепанные седые волосы, и он похож на военного моряка, каковым он раньше и являлся. Боб был женат двадцать пять лет и имел двоих детей. За несколько лет до трагедии в «Колумбайн» его жена развелась с ним, и он на время переехал жить в полуподвальный этаж дома своей матери. Его дочь была недовольна. Те непрочные отношения, которые у Боба с ней еще сохранялись, в основном поддерживались благодаря младшему брату. Но когда Эрик убил Стивена, дочь Боба перестала общаться с отцом совсем. Так он потерял обоих детей.

После того, что произошло в «Колумбайн», Боб полностью утратил способность к концентрации внимания и в результате потерял работу.

Он нашел другую, но потерял и ее. Когда ему исполнилось шестьдесят, он был безработным уже четыре или пять лет – сколько времени точно, он и сам не знал. Время от времени ему подворачивается та или иная случайная подработка. Люди выручают его, и он кое-как перебивается. «Я совершенно потерян, – говорит он. – Я обожаю дочь, но не могу заставить ее любить меня».

Боб не производит впечатления человека, стоящего на пороге самоубийства или находящегося в депрессии. Но от него исходит чувство такой тревоги, что все, кто находится с ним в одной комнате, впадают в беспокойство. Боб чувствует себя как оголенный нерв. Он говорит, говорит, быстро и непрестанно – возможно, он страшится тишины. Ему уже трудно находить людей, которые бы хотели выслушивать саги о его горе, а ему надо столько всего высказать.

Иногда посторонние люди, не желая того, напоминают о том, что он потерял. «Сколько у вас детей?» – бывает, интересуются они.

Какой бы ответ Боб ни дал, он будет либо нечестен, либо нелоялен. Иногда он говорит, что двое. Тогда его начинают спрашивать про Стивена. О, его убили. В других случаях он отвечает: Только дочь, которая не желает со мной разговаривать. Но потом вдруг рассказывает историю о том, как Стивен играл в футбол, и его ловят на слове.

Но все всегда возвращается к трагедии «Колумбайн». Люди постоянно напоминают о ней, хотя сами не хотят ничего об этом слышать. «Они говорят: «Ты знаешь, где я был в тот день…» – жалуется он. – Они уходят от этой темы. Они думают, что знают эту историю. Что знают мою историю».

Но он все равно продолжает ее рассказывать: «Друзья должны меня слушать».

Боб очень благодарен Патрику Айрленду за то, что он подполз к телу Стивена, когда пробирался к окну библиотеки. Позднее Патрик навестил Боба и сказал, что помнит, как выглядело тогда лицо Стивена. Оно было умиротворенным. Этот образ спас Боба Курнова. Для него Стивен навсегда останется четырнадцатилетним. И умиротворенным. Боб висит на волоске этой утешительной мысли уже десять лет. Он признателен Патрику и так рад, что тот сумел восстановиться. Но это также вызывает у него легкую боль. Когда Патрик пригласил его на свадьбу, он отклонил это предложение. Боб ответил: «Мне тяжело видеть, что Стивена нет, а ты есть».

Боб видит в глазах многих выживших радость. Патрик смог перейти на светлую сторону жизни и остался там. Боб уже давно простил убийц. Простить счастье оказалось немного труднее.

Самым же трудным было простить преступников. С первого дня Боб винил только их одних. Полицейские, качки, школа, видеоигры – он все это выносил за скобки. «Существует два подхода, – говорит он. – Можно возложить вину на Эрика и Дилана и прибавлять к ним других людей, а можно начать винить в случившемся всех, а потом постепенно исключать тех или иных».

Боб предпочел начать с двух убийц и, добавляя к ним других виновных, делать это выборочно. Он был зол на Бога и на себя самого, но это продлилось недолго. Но он никогда не испытывал ненависти по отношению к родителям Эрика и Дилана. Правда ему пришлось потрудиться, чтобы донести это до них. Они, казалось, ушли в подполье. Боб полагал, что, по их мнению, против них ополчился весь мир. И он чувствовал потребность сказать, что это не так.

Сью Клиболд написала письма родителям тринадцати погибших той же весной, но своего письма Боб не получил. Оно было отправлено его бывшей жене. Он услышал о посланиях Сью от других и попросил бывшую прислать ему копию. Она согласилась. Тогда он попросил прислать и конверт. В ответ он получил копию задней его части. Сначала это вывело Боба из себя, но затем он заметил, что Сью написала свой домашний адрес на клапане конверта. Он улыбнулся.

Он отправил ответное письмо. И послал письмо Харрисам через их адвоката. Пару лет он не получал ответа. Но это было не так уж и важно. Он знал, что его послания прочли.

Со временем последовали и встречи, сначала с Харрисами. Литтлтон – городок маленький, и Боб был знаком с Беном Колкиттом, адвокатом, который работал с семьей Харрисов по вопросам, не имевшим отношения к бойне в «Колумбайн». В первые годы после нее, скорее всего, в 2001 году, Бен устроил встречу Боба с третьим лицом. Боб считает, что целью этой встречи было проверить его: «Посмотреть, искренен ли я и не начну ли с наскока задавать неудобные вопросы». Через некоторое время Бен упомянул, что он собирается поужинать с Уэйном и Кэти. Не хочет ли Боб тоже пойти? Да!

В День святого Валентина встретились три пары. Боб привел подругу. Разговор шел о детях, о футболе и о всяких пустяках. Никто и словом не обмолвился ни о каких убийствах.

Бен и его жена сказали, что помоют тарелки, и остальные вышли в гостиную, где, пока Колкитты мыли посуду, Боб и Харрисы коротко поговорили о том, что случилось в «Колумбайн». Боб сидел на диване, глядя в глаза Уэйну и Кэти. Он заранее приготовил слова, которые собирался сказать. Я не виню никого, кроме Эрика и Дилана. Но они замерли у него на устах. Он повторял эту фразу столько раз, но сейчас перед ним сидели родители одного из стрелков. Сказать им это было бы жестоко.

– Я не считаю, что вы в чем-то виноваты, – произнес он.

Когда он услышал себя, это выбило его из колеи. Он мог тысячу раз обдумывать их, мог говорить их каждому другу и каждому незнакомцу, с которым заводил разговор, но до тех пор, пока он не сказал их этим двоим, он мог в любой момент взять их назад. «В ту минуту я понял себя, – поведал он позднее. – Быть отцом убитого ребенка – это дает большую власть. И накладывает большую ответственность».

Они вернулись к темам, не имеющим отношения к трагедии в «Колумбайн». Кэти была немногословна. Уэйн казался отстраненным. Говорил в основном он, и казалось, что именно он здесь главный.

У Боба было множество разных вопросов, но он решил их не задавать. «В атмосфере чувствовалась некоторая напряженность. Я не хотел их обвинять. Мне было нужно не это. Мне было необходимо просто посмотреть на них и освободить от груза вины, который они на себя наложили».

Примерно через полтора года Бобу позвонила Сью. Она поблагодарила его за присланную открытку. Не хочет ли он встретиться с ней и ее мужем? «Она позвонила мне в субботу, и я сказал: как насчет воскресенья?»

Утром в воскресенье, сидя в церкви, он все время чувствовал нервную дрожь. По его мнению, Харрисы с самого начала взяли ситуацию под свой полный контроль. Они устроили предварительную проверку и узнали, в чем именно состоит его интерес. Клиболды же не сделали ничего подобного, так что они понятия не имели, чего ожидать. «Это был мужественный шаг, – признает Боб. – Он дает наглядное представление о Сью и ее отзывчивости». Из всех четырех родителей убийц Сью явно наиболее открыта.

Клиболды встретились с Бобом на обеде в одном из ресторанов Литтлтона. Атмосфера во время этой беседы была сердечнее и непринужденнее, чем с Харрисами, в основном благодаря Сью. Встреча продолжалась два часа. Было много смеха и много слез. С тех пор Боб и Клиболды поддерживают связь.

Боб очень рад, что он смог увидеться с родителями Эрика и Дилана. Он получил от этого куда больше, чем Линда Маузер. Боб с самого начала ставил перед собой другую задачу. Линда хочет, чтобы обе семьи вышли из тени и согласились на беседу с экспертами или СМИ, как бы тяжело это ни было. Харрисы же сказали ей, что не смогли бы этого вынести.

Целью же Боба было снять с них давивший на них груз. «Я желал, чтобы они знали, что не все в мире возлагают на них вину». Обе пары поблагодарили его и, похоже, испытали облегчение. И это сделало Боба счастливым.

Валин Шнур счастлива. Безумно счастлива. На десятой годовщине она выступила от имени тех, кто был ранен, и ее яркая речь об исцелении и примирении стала кульминационным моментом всей церемонии. Это была речь, которую она не смогла бы произнести ни на одной из предыдущих годовщин.

«Когда отмечалась пятая годовщина, наблюдалась всеобщая гонка», – отметила она. СМИ старались на все смотреть под позитивным углом. «На меня оказывалось огромное давление, чтобы я наладила свою жизнь. Вернее, чтобы я выглядела так, словно наладила ее. Но на самом деле внутри у меня был полный раздрай. В тот год была модной одна тема – расставание с прошлым и движение вперед, – сказала она. – Как я расстаюсь с прошлым и иду вперед? Последние четыре года я жила на автопилоте, чтобы закончить колледж. И что теперь? Я была совершенно потеряна. Выбита из колеи».

В том году, отвечая на вопросы СМИ, Валин говорила только о позитивном. «Я дам вам столько позитива, сколько смогу из себя выжать, – решила она. – Мне совсем не хотелось говорить, что моя жизнь – это полный отстой».

Так оно и было. Дилан изрешетил ее из дробовика. Он и Эрик вынули из патронов фабричную дробь и заменили более крупной, добавив к тому же битое стекло, опилки, все, что угодно, лишь бы усугубить ущерб. И они добились своего. Когда Валин доставили в Шведский медицинский центр, ее рука и туловище были все в дырах – девять пуль плюс всевозможная грязная шрапнель, которая нарушила работу иммунной системы и привела к инфекциям, от которых она не могла избавиться несколько лет. Первой бригаде хирургов, к которой она попала, пришлось как можно быстрее зашить раны, чтобы спасти ей жизнь. В результате большие куски кожи оказались несостыкованы. Она потеряла такую значительную часть плоти на левой руке, что не могла разогнуть ее несколько лет. Она не могла нормально сидеть, была нарушена и походка. За несколько лет девушка перенесла великое множество сеансов физиотерапии и четыре операции.

Это было тяжело, но она выстояла. Из-за боли, сеансов физиотерапии и психотерапевтического консультирования, страха, злости, чувства вины, хаоса в мыслях и финансовых трудностей все четыре года в колледже пронеслись как в тумане. Сейчас Валин трудно вспомнить какие-то детали из того периода. Она называет его годами мглы. Трудностей было так много, что она не могла с ними справиться – и она просто плыла по тем дорогам, которые были наиболее доступны. Благодаря семейным связям она могла работать в банках, что было нетрудно и давало финансовую стабильность.

Но после первых пяти лет она наконец поняла, что в ее жизни не так. Что она делает в банке? Ведь она всегда мечтала стать социальным педагогом.

И она снова пошла учиться. Получив степень бакалавра, она нашла работу в патронаже, где занимается защитой детей. В конце 2009 года она получила степень магистра. Она любит свою работу и свою новую жизнь.

«Я нашла то, что у меня хорошо получается, что приносит моральное удовлетворение и знакомит с людьми, которые оказались в ужасных обстоятельствах, но сумели подняться над ними. Как можно не любить такое? Я люблю свое дело и люблю своего парня. Мне повезло, что я могу это сказать».

Именно этот поворот в жизни позволил ей простить Эрика и Дилана. «Злость? Я покончила с ней», – говорит она. На это потребовалось время. Гнев уходил постепенно, в течение нескольких лет. «Чем больше я развивала свою индивидуальность, тем больше отпускала прошлое». Дело было не в Эрике и Дилане, а в ней самой. Надо забыть прошлое и жить дальше.

Линда Маузер была права – молодые быстрее восстанавливали душевные силы. Примечательно видеть их на десятой годовщине трагедии. В глубине души семьи тринадцати убитых и двоих убийц страдали в этот день неимоверно. Но было заметно, что большинство выживших, включая тех, кто был ранен, блаженно умиротворены. Общий тон церемонии казался безмятежным, толпа вела себя вежливо и уважительно, и не чувствовалось, что она угнетена. В речах на этот раз было меньше накала – ни у кого больше нет нужды убеждать других в том, что они чувствуют себя именно так, а не иначе; теперь они просто жили.

Накануне вечером в школе собрались пятьсот бывших учеников, четверть тех, кто пережил нападение. Их настрой поразил мистера Ди. Они повзрослели, закончили колледжи и строили карьеру. Многие были женаты или замужем и уже растили детей. Они не так уж часто думали о стрельбе. У них все было хорошо.

Мистер Ди уходил с церемонии, чувствуя такое облегчение, какого не испытывал уже десять лет.

Самым трудным для Валин было простить Эрику и Дилану убийство ее близкой подруги Лорен Тоунсенд. Трудно прощать от имени кого-то еще. Но сегодня Валин не держит зла на Эрика и Дилана.

Их родителей она простила еще раньше. «Я уже в самое первое время понимала их и сочувствовала им, – сказала она. – Они ведь потеряли детей. Эрик и Дилан тоже были чьими-то детьми».

Затем, в октябре 2009 года, Сью Клиболд опубликовала эссе в журнале O, The Oprah Magazine, в котором изложила свое понимание падения сына. Она попросила прощения у семей жертв и в ярких деталях описала то горе, с которым она живет уже десять лет: как плачет, утирая слезы посудным полотенцем, как на нее действует вид детей в продуктовом магазине, ведь она знает, что ее сын сделал с невинными учениками «Колумбайн».

«Прочитав ее эссе, я заплакала», – призналась Валин. Она и раньше понимала, что родители Эрика и Дилана страдают, но не имела четкого представления о том, что именно они чувствуют. «Это эссе показало мне ее мир, и я увидела, как ей больно. Это был по-настоящему мужественный поступок. Ведь их ненавидит весь мир. Весь мир их винит. Если это эссе дало ей возможность хоть немного излить душу, я надеюсь, что ей стало легче».

Почти ничто из того, что случилось в «Колумбайн», уже не вызывает у Валин эмоций. Она очень привлекательная молодая женщина, и, хотя шрамы и уродуют ее руку, она закатывает рукав и показывает их, ни о чем не беспокоясь. И о том, как ее ранили, и о пребывании в больницах, и о боли она рассказывает с улыбкой. Она вспоминает все это, не переживая все заново. Но один эпизод по-прежнему вызывает у нее ярость. Говоря о нем, она плачет.

Дело в том, что Валин Шнур и есть та девушка, которая во время бойни в библиотеке действительно сказала, что верит в Бога. Заблуждение относительно якобы мученической смерти Кесси привело к тому, что Валин стала мишенью злобных нападок. Пока она лечилась и горевала о смерти Лорен, на нее непрестанно сыпались обвинения во лжи. «Я была так зла на Крэга. Из-за его ошибки на меня обрушилось столько негатива. Очень больно, когда ты говоришь правду, а тебя называют лгуньей. В моей церкви пасторы с пеной у рта рассказывали всем эту историю про Кесси. И я чувствовала, что они – часть той группы, которая обвиняет меня во лжи».

«Это были нападки на саму мою человеческую суть, – сказала она. – Именно поэтому пережить это было тяжелее». Тяжелее, чем нападение на нее, от которого она едва не погибла, – вот что она имеет в виду. Смерти и ранения остались позади, но обвинения в клевете продолжаются.

Ее особенно возмущает книга Мисти. «Я знала, что она ее напишет, – говорит Валин. – Хотели они того или нет, но, напечатав эту книгу, они назвали меня лгуньей. А это так унизительно. Мой отец был в ярости. Мне было больно. Они так и не извинились передо мной. И ничего не объяснили».

А вот Крэг попросил прощения. И она ему благодарна.

Большую часть времени Валин не злится ни на кого. Ее очень трудно разозлить. Она простила и Крэга, и Мисти. «Как ни странно, на то, чтобы простить их, понадобилось больше времени, чем на то, чтобы простить Эрика и Дилана».

Валин находит утешение в деталях, которые могут вызвать удивление. «Для меня было таким облегчением, что в меня выстрелил именно Дилан», – призналась она. Девушка очень скоро узнала, что убийцы специально не выбирали жертв и что ее ранил человек, которого она не знала. А с Эриком она познакомилась через подругу, когда они учились в девятом классе. Про Дилана же она не слышала ничего, не знала даже, что он учится в одной с ней школе. Если бы в нее выстрелил Эрик, Валин бы годами изводила себя мыслью о том, что она сделала не так. «Что я ему сделала? Может быть, я когда-то косо на него посмотрела? Может быть, я сама это спровоцировала? Такие мысли помешали бы моему психологическому восстановлению».

Многие жертвы трагедии мучаются вопросом: почему? Но Валин это надоело. «Я больше не задаю себе этот вопрос. Чем больше ты гадаешь о прошлом, тем сильнее это замедляет процесс выздоровления. Если я позволю тому, что случилось в «Колумбайн», разрушить мою жизнь, значит, они добились своего. Если ты ожесточен и озлоблен и тебе все еще больно, то, значит, твоя душа умерла. Если я замкнусь в себе или позволю эмоциям взять надо мною верх, то это будет равносильно смерти».

Валин находит утешение и в том, что Эрик и Дилан покончили с собой: «Я рада, что они убили себя сами. Для меня это лучшее из произошедшего». Она работала в системе судебных и правоохранительных органов и хорошо представляла, что в противном случае за расстрелом в «Колумбайн» последовали бы длящиеся годами процессы снятия письменных показаний под присягой, часы в судах и перекрестные допросы, во время которых адвокаты будут всячески пытаться опровергать твои слова, запутывать тебя, выставлять дурой, злопыхательницей или лгуньей. «Вы понимаете, от какого стресса избавляетесь, если вам не надо ходить по судам? Мне не было нужды знать почему. Я уверена, что выбор жертв был произволен, и это послужило мне утешением». Валин понимает, почему многим людям так важно узнать почему. Она уважает Брайана Рорбофа за его борьбу с целью открытия всех следственных материалов. «Но в суде на трибуне для свидетелей стоял бы не Брайан, а мы».

«Быть счастливыми и успешными – это самый крупный облом для убийц, – говорит она. – Они хотели, чтобы я умерла. А я живу. Это вы умерли, а я буду счастлива».

Прощение было для Валин жизненно важным. Она простила, но она никогда не сможет забыть. Напоминания о том, что произошло, встречаются везде, и особенно на ее покрытом шрамами теле. Она не может ни одеться, ни принять душ, ни даже просто посмотреть на руку, не вспомнив того, что случилось. Чувства приходят, и она не гонит их прочь. Они уже не захлестывают ее с головой: «Воспоминания не растравляют мне душу. Они не портят мне настроения и не будят эмоций».

Вот главное из того, что рассказывает Валин: «По прошествии десяти лет я могу смотреть на себя в зеркало и не видеть шрамов». В буквальном смысле ее глаза, конечно, замечают их, но теперь она уже не чувствует себя обезображенной. Раньше она отворачивалась от этих шрамов, но теперь в этом уже нет нужды. Она в полном порядке.