– Поехали?

Тихонов кивнул, и я потихоньку отпустил педаль сцепления. У хорошего водилы – особый шик в трогании с места. Если ты настоящий шофер, то машина должна начать двигаться для пассажира так же незаметно, как самолет отрывается от взлетной полосы. И только потом – свободный разгон, форсаж и бешеный клекот мотора в рывке.

Не из зависти, а просто ради справедливости я сказал, ни к кому не обращаясь:

– Это, конечно, случайность, что вор и хозяин машины живут так близко. А то бы мы их поискали! Повезло здорово. Как говорится, счастливая случайность…

Врачиха Маргарита, быстро посмотрела на меня и захохотала. Красивые у нее зубы, будь она чуть моложе, мне бы такой человек подошел.

Тихонов равнодушно смотрел в окно, а эксперт-криминалист Халецкий постучал меня легонько по плечу и сказал:

– Неглупый человек по имени Паскаль заметил однажды, что случайные открытия совершают лишь подготовленные умы…

Только я ему собрался ответить остроумно – не оставаться же мне в глазах врачихи деревней неотесанной, – как со мной начал устраивать гонки мотоциклист – какой-то дурачок с мотором в промежности. Это на мокром-то асфальте да на двух колесах!

Я как врезал по левой стороне, с сиреной, с визгом покрышек на вираже, и через динамик в микрофон ему:

– Водитель мотоцикла «16–54»! Сбавьте скорость, займите свободный правый ряд!

И тут же запищала, засвистела на вызове рация:

– «Сетунь»! «Сетунь»! Кража госимущества! Сегодня ночью неизвестные преступники проникли через окно первого этажа по улице Прянишникова, дом семьдесят семь «а», в виварий ВНИИ антибиотиков, и совершили кражу двадцати двух подопытных кроликов…

Улица Прянишникова – это Тимирязевский район, сорок шестой квадрат Москвы. Самый короткий маршрут – по улице Алабяна, на Ленинградку, через улицу Космодемьянских, на Большую Академическую – и мы в Тимирязевке.

Тихонов негромко переговаривается с Григорием Иванычем по рации; уточняет сведения, что-то не спеша записывает в свой блокнот. Нет все-таки в нем быстрого нерва! Сыщик на задании должен весь играть, как на шарнирах, в нем каждый мускул, любая жилочка должны звенеть! Эх, кончу милицейскую спецшколу – меня в МУР возьмут как пить дать, Вот тогда посмотрим, кто из нас для этой работы лучше задуман.

Пройдет какое-то время, и вот на такое происшествие выдернут меня – старшим группы.

Ситуация предельно острая: двадцать из двадцати двух похищенных кроликов заражены свежим штаммом холеры. Опасность открытого заражения преступников налицо, если нам не удастся установить их практически немедленно, вспышка эпидемии почти неминуема. Завлабораторией, профессор, бледен, растерян. «Кто бы мог подумать, Боже мой, – постанывает он. – Никогда ничего подобного не случалось, кому они нужны, кролики? Из вивария?…»

«Как же вы могли производить такой опасный эксперимент, не обеспечив надежной охраны?» – сурово спрашиваю я.

Профессор буквально убит, он уничтожен своей ошибкой, которая может стать роковой для тысяч и тысяч людей.

Я сразу же информирую по рации Севергина, и он, согласно плану, начинает «закрывать город», – огромность этого мероприятия даже представить себе невозможно: в намеченный час не поднимутся со взлетных дорожек реактивные лайнеры, не отойдут от перронов переполненные поезда и электрички, останутся на автовокзалах огромные междугородные автобусы. Ни одна машина не покинет город по шоссейным дорогам… Да мало ли что еще означает «закрытие города»! А Минздрав уже комплектует бригады эпидемиологов, готовит помещения для изоляторов, расконсервирует аварийные запасы антибиотиков, сильнодействующих медикаментов.

Я рассматриваю аккуратно взрезанную автогеном оконную решетку, и мысль, острая, как игла для инъекций, входит в мозг: а если это не глупые мальчишки, которым захотелось поиграть с кроликами – это наша первоначальная версия, – а враг? Серьезный враг, который знал, что кролики заражены, и взял их для того, чтобы вызвать эпидемию сознательно? В самом деле, откуда у мальчишек автогенный резак? Или даже, допустим, взрослого алкаша, который решил устроить себе за счет вивария мясоед с крольчатиной?

Пока оперативники и наружная служба делают свое дело, я лихорадочно допрашиваю сотрудников по своей версии. Кажется, нащупывается ход: несколько дней назад в институт приезжал иностранец, господин Гуттенморген, представитель фирмы, устанавливавшей в лаборатории новое научное оборудование. Некоторые припоминают, что он интересовался разработками лаборатории, с любопытством осматривал клетки крольчатника. После окончания работы был устроен скромный товарищеский ужин, в ходе которого господин Гуттенморген обменялся с одним из младших научных сотрудников галстуками – в честь мира и дружбы.

Так-так-так… Я вызываю Юрку Одинцова, и он дает Юнгару понюхать галстук Гуттенморгена. Юнгар делает круг по лаборатории, недовольно фыркает – видимо, ему мешают острые запахи медикаментов – и решительно становится передними лапами на подоконник, через который проник в лабораторию похититель. Поводит носом вправо-влево, вправо-влево, обнюхивает решетку и выпрыгивает на улицу. Юрка и я устремляемся следом. Обычная история – вор уехал на машине. Но я не теряюсь: известна гостиница, в которой Гуттенморген остановился. Мы прыгаем в машину, но перед этим я высаживаю водителя и сам сажусь за руль, и мы мчимся…

– Хорошо держишь скорость, – сказал у меня за спиной Халецкий; я помотал головой и очнулся…

Ладно, мой час еще не пришел, пока мое дело – скорость, и я вам ее обеспечу в лучшем виде. Тот, кто не рожден для баранки, все равно не поймет этого слияния с машиной на огромных оборотах – я ведь никогда не думаю: больше газу, чуть левее, тормозок, выжать сцепление, третью скорость. Мои руки и ноги делают все это автоматически, они стали частью автомобиля, как коробка скоростей или полуоси, потому что мои нервы замкнуты в электрические цепи трамблера, и сердце бьет в резонансе с ритмичным всхлипом бензонасоса, и как в аорту рвется моя лихая злая кровь, так прыскает с напором в цилиндры бензин, в мгновенный и бесконечный цикл его сплошных взрывов, каждый из которых – только огненный пшик, а все вместе – наша скорость. И масляный рокот и бой поршней – это слитный топот копыт не видимой никому сотни лошадей, которых я железно держу на пластмассовом поводе своей шоферской баранки.