Потапову позвонили из прокуратуры и пообещали прислать завтра прокурора для надзора за исполнением казни. Потапов усмехнулся — из соображений секретности они казнь называли «процедурой». От кого, интересно, таятся?

Потапов велел приезжать к часу ночи. Обычное, удобное время для исполнения исключительной меры наказания под названием «процедура». Все эти слюнявые рассказы о побудке на рассвете, о казни с первыми лучами солнца, о страшном часе Быка, когда жизнь переходит в смерть, — все это лабуда, подтекстовки для шлягеров. «Ну, исполню я его, допустим, на рассвете — и что? Что мне с ним до ночи делать? У себя в кабинете под столом держать эту падаль?»

Нет, тело казненного — это существенная часть государственной системы перевоспитания несознательных граждан и требует предписанной неуклонными правилами утилизации. От часу до двух ночи — самое подходящее время.

Потапов перезвонил Джангирову, предупредил и услышал, как у старого разбойника от этой вести сел голос. Потапов буркнул:

— Если наш договор в силе, то ночью можем махнуться куклами… Часа в четыре… На Кольцевой дороге… Место знаешь…

— Я никогда ничего не отменяю, — сказал сипло Джангиров. — Детали уточним чуть погодя…

— Уточним, конечно, куда денемся… — сказал спокойно Потапов и вдруг ощутил в себе злую тайную радость — достал-таки он эту хищную черножопую гадину, ишь, задрожал голосом, как от крика Черного Ангела.

— Слушай, Петро, у меня к тебе вопрос по бизнесу… — остановил он Джангира.

— Что у тебя? — нетерпеливо переспросил тот.

— Я вот в газете прочитал, что содержание одного зэка в американской тюрьме обходится казне в тридцать тысяч баксов на год… Это правда?

— Не знаю! Нам-то что?

— Ты ж фигура крупная, деловик и депутат, — давай организуем международную компанию «Импорт-Экспорт-Зэк»…

— Не понял, о чем ты?

— Договорись, что я возьму к себе на цугундер пару тысяч американского зэчья — каждого по пятнадцать штук баксов. С гарантией перевоспитания! После Бутырей гарантирую ноль рецидива. А если кто-то повторит — принимаю как рекламацию забесплатно… Если сладишь дело — миллионы с тобой снимем… И нашим арестантикам подмога калориями выйдет…

Потапову казалось, что он слышит хриплый клекот в груди Джангира, и был в этот момент счастлив.

— Ты подумай об этом, — попросил он смиренно и положил трубку.

Весь день прошел у него в обычной суете. В тюрьме меняли бойлер, и Потапов крутился до глубокой ночи, полностью забыв о предстоящей «процедуре». А кроме того, как начальника тюрьмы, его заботил вопрос организации «хозрасчетных» камер. В духе коммерциализации времен и нравов в стране было ему разрешено создание для особо привилегированных зэков комфортабельных камер, оборудованных холодильниками, нормальными койками — естественно, за отдельные деньги. Эта тюремная перестройка называлась загадочными словами «изыскание небюджетных средств». А Потапову деньги эти были нужны, ох, нужны! Тюрьма подголадывала, да и персонал неутомимо подворовывал. Зэки, не имеющие поддержки «гревом» и передачами из дома, попросту голодали. Любая камера была затрюмлена впятеро против штатной емкости.

Потапов считал это в общем-то нормальным и чрезвычайно удивился, когда после визита в тюрьму, одну из лучших, можно сказать, образцовых в стране, какая-то вонючая правозащитная организация опубликовала заявление, назвав условия содержания заключенных в тюрьме пыточными. Потапов тогда очень удивился — а что же им здесь, Мацесту устраивать, что ли, кисловодский курорт? Пыточный режим! Это ж надо! Вы, суки гладкие, настоящего кондея не видели, про пыточный режим, дубины вы этакие, и не догадываетесь!

Но начальство все равно было недовольно, и теперь не только из сострадания к зэковским тяготам, но и с учетом сохранения своего положения Потапов истово пахал по хозяйству, обеспечивая теплом и кормом свое подопечное стадо. Не дай Бог передохнут от простуд и голодухи, тут и закончится его карьера шеф-тюрьминала.

Вечером, перед исполнением «процедуры», Потапов рано уехал домой, выпил пару стаканчиков виски «Белентайн», отнятых на шмоне у блатных, крепко поужинал и прилег ненадолго перекемарить. В одиннадцать поднялся, умылся, побрился, засупонился и отправился на хозяйство.

Потапов не волновался, дело привычное. Он знал, что не много строевых командиров видели в своей жизни столько смертей, сколько довелось повидать ему.

Не по желанию, не по интересу — по службе пришлось ему присутствовать десятки раз на самой последней закраине жизни. И всегда это было неприятно, и глухая тревога явственно гудела в нем. Жестокая и злая тюремная работа набила ему на сердце твердую мозоль, душа ороговела, как солдатская пятка. Но тайное сомнение, которое он гнал, как стоячую воду из стока, шевелилось в нем — а не будет ли когда-нибудь спроса? Просто за его свидетельство? Не за участие, конечно, — это его работа. А вот за то, что все это видел, не спросится ли когда-нибудь? Лица казненных никогда не снились ему. Вообще сон его был глубок и крепок, аппетит нормальный, и для своих лет он был вполне крепким, здоровым мужчиной. Во всяком случае, коренастые икряные бабы-надзирательницы оставались им довольны и рассматривали ночные вызовы в его кабинет для доклада на дерматиновом диване как вид нестроевого поощрения. Одна из них, Лепешкина Ольга, обнимая, сказала:

— Ты, чертяка, потому такой здоровый, что добираешь силы от тех, кого туда сплавил…

В кабинете Потапова уже дожидались прокурор и врач под надзором доверенного выводного Козюлина. Служивые пили чай. По радио играли «Прощание славянки». С кем? Кто она, эта прощающаяся с нами век и никогда не покидающая нас, как вечная беда, славяночка?

Врач рассказывал, что сам видел, как разрезанный поездом человек после того еще говорил четырнадцать минут. Прокурор, молодой, чрезвычайно нервозный и суетливый, чтобы показать, будто ему все нипочем, иногда не к месту истерически хихикал. Врач, видимо, успокаивал его своими жизненными впечатлениями:

— Довелось тут мне посмотреть издание 1911 года — «Книга записей городского трупного покоя»… Так вот, скажу вам…

Потапов плотно уселся в свое кресло и спросил прокурора:

— Тебе, сынок, наверное, это впервой?

Прокурор хотел показать, что он тоже — ого-го-го какой! — начал было возбухать и надуваться, а потом тихо сказал:

— Да вообще-то впервые… И ощущение, черт побери, очень неприятное…

— Не дрейфь, — успокоил Потапов. — Выполняешь дело вполне Божеское. Он — садист и убийца. Считай, очищаешь общество от чрезвычайно вредоносного элемента. Можно сказать, прямо из твоих рук грешник попадет пред лицо апостола Петра.

— Да-да, конечно, я понимаю, — поспешно согласился прокурор, но ответил не ему, а врачу: — Я тут не к месту вспомнил Леона Филипе:

Потапов покрутил головой — образованный парень, возьми его за рупь за двадцать, тоже еще прокурор — говно в стишатах…

Выводной Козюлин напомнил:

— Иван Михалыч, пора…

Они долго шли по сумрачным переходам тюрьмы к шестому, «смертному», коридору, где осужденные дожидались своего приглашения на казнь.

Тюрьма звучала. Ни прокурор-новичок, ни даже доктор, старый волчара, не понимали, да, собственно, и не слышали этого звука. А Потапов всем своим тугим тяжелым туловом ловил этот странный шевелящийся, шелестящий, неуловимо бормочущий шум, исходящий из тусклых зеленых стен. Так тихо и неутомимо рокочет круглыми камнями в полосе прибоя океан. Тюрьма ночью жила, не спала, дышала, храпела, шепталась, насильничала, торговала. Тюрьма знала, что сейчас кого-то будут убивать. Эти метровые стены не подчиняются законам акустики, они обладают сверхпроводимостью законов страшного выживания. Шестой, «смертный», коридор был вынесен отдельно от подсобных помещений и камер. Однако всегда в ночь казни эта весть как-то проникала в камеры, и потная, вонючая, возбужденная толпа зэков начинала волноваться, тихо бушевать и зло беспокоиться…

Конвойный открыл решетку-рассекатель в «смертный» коридор, и они подошли к камере Ахата Нугзарова. Разводящий открыл волчок — Нугзаров не спал, сидел на койке, поджав ноги, и напряженно смотрел на дверь.

Потапов кивнул, вертухай защелкал замками, загремел накладной щеколдой, дверь распахнулась, и они слитной группой ввалились в камеру.

Ахат молча, замороженно смотрел на них. Впервые с того дня, когда его поместили в эту низкую темноватую камеру, надели зловонную полосатую робу смертника, сюда явилась такая толпа, и он звериным инстинктом — поверх мысли — понял: мгновение, которого он с таким ужасом и так долго дожидался, — наступило.

В тот же миг сдвоенный наряд надел ему наручники и ножные кандалы.

Оцепеневшими губами Ахат шептал еле слышно:

— Не хочу! Нет! Вы не можете… — и замолчал. Нет сил, только тошнота и сверлящая боль где-то в затылке.

Неисчислимо Потапов видел, как приговоренный переходит из жизни в смерть.

Это, вообще-то говоря, панихида долгая, и осужденного не сбрасывают с земли в могильную яму, а медленно проводят по долгим ступенькам вниз.

В первый день в камере его охватывает растерянность, изнутри рвется шальной дикий крик — этого не может быть! Капают дни, и незаметно растерянность перерастает в злость, острую, болезненную ненависть ко всему миру — почему это именно Я? Почему меня, молодого, здорового, сильного, прекрасного, рожденного для радостей и наслаждений, должны убить? На это не бывает ответа, и злость быстро испепеляет его душевные силы.

На третьей ступеньке ожидающему казни становится легче — он смиряется.

Принимает в конце концов решение судьбы — это со мной все-таки случилось. И ничего не поделаешь.

Сжившись с мыслью о неизбежной скорой смерти, он спрашивает себя — что там, за этим порогом? И тогда приходит раскаяние. Бога не обманешь. И этот ужас — расплата за те злые радости, которыми он жил до этого. А в самом конце, когда приходит Потапов с конвоем, живет он в усталом равнодушии, оцепенении души. Он уже почти согласился умереть. Лишь при объявлении ему о предстоящей казни он и в параличе души пытается орать, рваться, драться с охраной, вырваться, но это уже дерготня отрезанной лягушиной лапки. Он знает, что смерть пришла, и покорность делает его вялым.

Прокурор раскрыл папку, испуганным дребезжащим фальцетом зачитал бумагу:

— Президент Российской Федерации, рассмотрев ваше ходатайство о помиловании, отклонил его за неосновательностью мотивов и особой тяжести совершенного преступления. Приговор о применении к вам исключительной меры наказания вошел в законную силу и будет исполнен незамедлительно…

Караул стоял наготове, но Ахат не вопил, не вскочил, не бросился. Он сполз, стек с койки на бетонный пол и пополз к Потапову. Он знал, что главный — Потапов, а не прокурор, объявивший ему об окончании его жизни. Это ведь Потапов будет его убивать — может, помилует? Ахат обхватил руками ноги Потапова и бессильно тыкался головой в колени, протяжно, с подвизгом скуля:

— Не сейчас… Еще немного… Нет… Нет… Я еще… Я могу… Могу… Я хочу жить…

Потапов кивнул наряду, те взяли Ахата за плечи, рывком подняли на ноги, завели руки за спину и повели в коридор. Идти Ахат не мог, ноги отнялись, и конвой его тащил, как куль. Противно звякала цепь по бетону. Выводной Козюлин распахнул стальную дверь, и Ахат от яркого света зажмурился. Это было помещение, выложенное белым кафелем и похожее на баню. В торце — еще одна приоткрытая дверь, за которую быстро прошел Козюлин. Наряд втолкнул Ахата в дверь, он испуганно озирался в пустом помещении, оглядываясь на Потапова, прокурора и врача.

— Иди, Ахат… Иди… — мягко сказал Потапов, показывая на торцевую дверь. — Умоют и переоденут…

Конвойные протолкнули Ахата в проем, он сделал один шаг, и Козюлин, невидимый ему за дверью, выстрелил ему в затылок.

Ахат скорее всего умер еще до того, как упал на каменный пол, — Козюлин, старый профессионал, стрелял сверху, в темя, в мозговой ствол. Ахат рухнул ничком, ноги судорожно передернулись и замерли.

Потапов оглянулся. Прокурора трясло мелкой дрожью, синюшная бледность заливала его лицо.

— Вот, а ты говоришь «из рыданья — в эхо», — сказал ему Потапов. — Из говна — в помои…

Доктор, отодвинув Потапова, прошел в комнату расстрела, наклонился над Ахатом, потрогал пульс на шее, отряхнул руки, вздохнул:

— Запишите в протокол: «Смерть наступила в один час тридцать две минуты».

Потапов похлопал прокурора по плечу, сказал:

— Все, все, хватит! Хватит… Идите… На сегодня тебе хватит…

Кивнул Козюлину, и надзиратели втащили длинный зеленый брезентовый мешок, в который засунули тело Ахата.

— Все… Пожалуй, пора шабашить… Козюлин, созвонись с крематорием, оформляйте наряд — и в путь…