Хирург Фима Удовский, громадно-толстый, как африканский слон, сказал снисходительно-строго:

— Не жалуйся… Жизнь вообще очень вредная штука. От нее сначала устают, потом болеют, в конце концов умирают. Или — убивают…

— Хорошенькая философия! — хмыкнул я.

— Мне по-другому нельзя, — пожал он необъятными плечами-подушками. — У меня работа такая. Адаптировался, хочу заметить тебе: ни один хирург не берется оперировать близкого человека.

Мы шли по внутреннему скверу института Склифосовского к двухэтажному белому корпусу с закрашенными стеклами — патолого-анатомическому отделению. Попросту говоря — морг. Последний земной дом Валерки Ларионова.

Уходил Валерка отсюда в ясный жаркий день, похожий на пик июля, а не середину сентября. И листва стояла нетронутая, зеленая, мягкая, еще не скукожившаяся и не заскорузевшая, и небо — фаянсово-голубое — висело над нами парашютным куполом, а грохот мчащейся по Садовому кольцу автомобильной лавины разбивался о колоннаду Шереметьевского странноприимного дома и не проникал сюда, в тенистый тихий сквер, где сидели на лавочках больные в сиротских пижамах, грелись, неспешно собеседовали о своих болях и бедах, а мимо них с веселым гиканьем проносились студенты-практиканты в белых мятых халатах. Они еще не адаптировались к печальной мысли о том, что люди устают, болеют и умирают. Или их убивают.

— А почему вы близких не оперируете? — спросил я.

— Руки будут дрожать, — сказал Фима и нажал кнопку звонка на стальной двери с табличкой «Служебный вход. Посторонним вход строго воспрещен». За дверью сдвинулся смотровой волчок, и в круглой железной скважине показался глаз, сморгнул, и щелкнула щеколда. И прежде, чем створка распахнулась, я сказал Фиме:

— Я твой намек понял. Но беда в том, что мне перепоручать мои операции некому. И я тебе обещаю — когда найду эту гадину, у меня руки дрожать не будут…

— Дай тебе Бог, — вздохнул мой дружок. — Ты, Серега, все время живешь в ощущении, будто ты по-прежнему в Афганистане. Тебе от этого трудно — здесь не Афган. Здесь не война…

— Война, Фима, война! Поверь мне…

Санитар, кривой мужичок с металлическими зубами, впустил нас в предбанник, отделанный зеленым кафелем, и в нос шибанул тяжелый дух формалина, дезинфекции и мертвой человеческой плоти.

— Заходите, Ефим Евгеньевич, давно вас не видел, — почтительно поприветствовал санитар и быстро зыркнул в мою сторону: — А это с вами?

— Со мной, Аникеев, со мной, — успокоил его Фима. — Проводи нас к Ларионову… Милиционер… Вчера убили…

Фиолетовый мигающий трепещущий свет люминесцентных ламп, бетонные полы, белые пронумерованные дверцы холодильных ниш, липкая холодная тишина. Из шкафа № 13 Аникеев выкатил носилки на колесиках. Длинный белый куль, тусклая желтизна торчащей из него пятки. Санитар сдернул простыню.

Валерка был голый, синюшно-бледный, совсем закоченевший, со страшным кроваво-бугристым анатомическим секционным швом от горла до лобка. Беспомощный, беззащитный. Голый. Как пришел в этот мир.

Завтра тебя обрядят в белую рубашку, в парадный мундир с золотыми погонами. Он у тебя почти ненадеванный. Сыщик в парадном мундире бывает на смотру и во гробе. В долгом красном ящике, в цветах и лентах, с прибитой к крышке фуражкой, под медный гром оркестра, с троекратным салютом из автомата Калашникова понесут тебя четыре капитана, как принца датского, — все будет выглядеть скорбно-значительно, власть тебе уделит в последний путь часть своего державного блеска и могущества. В котором было отказано при жизни. Ты — не принц, ты — не Гамлет. Обычный опер.

— Идем, Аникеев, перекурим, — взял Фима за плечо санитара. — Пусть попрощаются…

Я положил руку на лоб Валерки — холод потек в мою ладонь. Все тепло мира уже не согреет его. Жесткая короткая стрижка. У него было две макушки — по старой примете суждена была Валерке долгая счастливая жизнь с двумя женами. А он и одной себе не сыскал.

Прощай, Валерка. Не пойду я завтра на похороны, не могу слышать, чего там о тебе вещать станут. Прости. Я обещаю сам справить по тебе большую тризну. За то, что не дали тебе ни до чего дожить — не женился, не родил детей, ничего хорошего не увидел, даже матерым мужиком стать не успел. Остался долговязым мальчишкой.

Я обещаю тебе с ними поквитаться по-честному — поверь мне, тот, кто это сделал, будет лежать здесь, вот в этой холодильной камере № 13, и пусть это будет его платой за твою беззащитную наготу.

Прощай, Валерка. Завтра на кладбище скажут, что память о тебе будет жить вечно в наших сердцах. Насчет «вечно» — я тебе обещать не могу, я не знаю, что такое «вечно». Но вот что точно знаю: пока расчет не закончен, ты будешь со мной, младший братан…

Я вышел в кафельный предбанник и сказал терпеливо дожидающемуся Фиме:

— Мы с тобой люди близкие?

— Надеюсь, — хмыкнул он.

— Я к тому… Если меня доставят к вам с отдельными повреждениями, ты меня режь сам. У тебя не будут дрожать руки…