Книга: Пятое время года
Назад: 1
Дальше: 3

2

Дамайя, много зим назад
Солома такая теплая, что Дамайе не хочется из нее вылезать. Как одеяло, осоловело думает она в полусне. Как плед, который однажды сшила ей прабабушка из квадратов униформы. Много лет назад, до своей смерти, Милая Ба работала швеей на ополчение Бреварда и сохраняла обрезки ткани после шитья каждой новой униформы. Одеяло, которое она сделала для Дамайи, было пятнистым и темным, цвета морской волны и серо-коричневым, зеленым и серым, как колонны марширующих солдат, но вышло оно из рук Милой Ба, так что Дамайе было наплевать на его уродство. Оно всегда пахло сладко, серо и немного затхло, так что легко было представить, что солома, которая пахла плесенью, как старый навоз, но с привкусом грибка, – одеяло прабабушки. Само оно осталось в комнате Дамайи, на постели, где она его бросила. На которой она больше никогда не будет спать.
Сейчас она из своей груды сена слышала голоса – мама и еще кто-то разговаривали, подходя все ближе. Послышался скрип открываемой двери амбара, и они вошли внутрь. Опять скрип – дверь закрывается за ними. Мама возвышает голос и зовет:
– ДамаДама?
Дамайя сворачивается в клубок еще сильнее, стискивает зубы. Она ненавидит это идиотское прозвище. Она ненавидит, как мать его произносит, легко и нежно, словно правда любит ее, а не врет.
Когда Дамайя не отвечает, мать говорит:
– Она не могла уйти. Мой муж проверил все амбарные замки лично.
– Увы, таких, как она, замками не удержать.
Голос мужской. Не отец, не старший брат, не глава общины, никто из тех, кого она могла бы узнать. У него глубокий голос, и говорит он с акцентом, которого она никогда не слышала, – резким, тяжелым, с тягучими «о» и «а» и жестким началом и концом каждого слова. Умный голос. Он чуть позвякивает на ходу, и Дамайя думает, что у него, наверное, большая связка ключей. Или много монет в карманах? Она слышала, что в других местах мира люди используют металлические деньги.
Мысли о ключах и деньгах заставляют Дамайю свернуться еще сильнее, поскольку она, конечно, слышала в яслях, как дети шепчутся о детских рынках в далеких городах из тесаного камня. Не все края так цивилизованны, как Северное Срединье. Тогда она смеялась над этими слухами, теперь другое дело.
Мать с отвращением фыркает, и Дамайя горит от стыда, осознав, что они увидели угол, который она использовала как туалет. Там ужасно пахнет, хотя она каждый раз забрасывала все соломой.
– Сидеть на корточках, как животное. Я лучше ее воспитывала.
– Здесь есть туалет? – спрашивает детоторговец вежливо-любопытным тоном. – Вы ставили ей ведро?
Мать молчит, долго молчит, и Дамайя запоздало понимает, что этот человек своими тихими вопросами укорил мать. Дамайя не привыкла к такого рода укорам. Мужчина не повышал голоса и не обзывался. Но мать опешила, словно он своими словами дал ей по голове.
Смех закипает в ее груди, и она сразу затыкает себе рот кулаком, чтобы он не излился наружу. Они услышат хихиканье Дамайи в ответ на конфуз ее матери, и тогда детоторговец поймет, какой она ужасный ребенок. Разве это так плохо? Может, родители получат за нее меньше. Одно это почти заставляет ее рассмеяться в голос, поскольку Дамайя ненавидит своих родителей, ненавидит, и все, что заставит их страдать, доставит ей радость.
Затем она впивается зубами в собственный кулак и ненавидит себя, потому что отец и мать, конечно же, продают Дамайю именно за то, что такие мысли приходят ей в голову.
Шаги ближе.
– Тут холодно, – говорит мужчина.
– Мы забрали бы ее в дом, если бы стало действительно холодно, – говорит мать, и Дамайя снова чуть не хихикает – так угрюмо, обиженно она говорит.
Но детоторговец не слушает мать. Его шаги все ближе, и они… странные. Дамайя может сэссить эти шаги. Большинство людей не может – они могут сэссить большие вещи, землетрясения там, всякую всячину, но не такую тонкую вещь, как шаги. (Она знала такое в себе всю жизнь, но лишь недавно поняла, что это предзнаменование.) Трудно это ощущать, когда ты не в прямом контакте с землей, все передается через доски амбара и металл соединяющих их гвоздей, но даже здесь, на чердаке, она понимает, чего ждать. Топ топ, шаг и его эхо в глубине, топ топ, топ топ. Но шаги детоторговца никуда не идут и не дают эха. Она может только слышать их, не сэссить. Такого прежде никогда не бывало.
Он подходит к веревочной лестнице, к чердаку, где она свернулась в соломе.
– Ага, – говорит он, поднявшись наверх. – Тут теплее.
– ДамаДама! – теперь мать в бешенстве. – А ну, слезай!
Дамайя сворачивается еще сильнее в соломе и ничего не говорит. Шаги детоторговца приближаются.
– Не бойся, – говорит он своим гулким голосом. Ближе. Она чувствует эхо его голоса через дерево, оно уходит вниз в землю, в скальную породу и назад. Ближе. – Я пришел помочь тебе, Дамайя Опора.
Еще одну вещь она ненавидит – свое функционал-имя. Никого она не сможет подпереть, как и ее мать. «Опора» означает только то, что ее предкам по женской линии повезло присоединиться к общине слишком неспециализованной, чтобы заслужить в ней более прочное место. Когда приходят тяжелые времена, Опоры все равно что неприкаянные, – сказал ей как-то раз ее брат Чага, чтобы поддразнить. Тогда он смеялся, словно это было забавно. Словно это было неправдой. Конечно, Чага Стойкость, как и отец. Все общины рады принять их, какими бы тяжкими ни были времена, болезни там, голод или прочее.
Шаги мужчины останавливаются прямо под ее грудой соломы.
– Не бойся, – повторяет он, на сей раз тише. Мать по-прежнему внизу и, вероятно, не может услышать его. – Я не дам твоей матери тебя обидеть.
Дамайя втягивает воздух.
Она не дура. Он детоторговец, а детоторговцы делают ужасные вещи. Но поскольку он сказал эти слова и поскольку какая-то часть Дамайи устала бояться и злиться, она выпрямляется. Она выбирается из мягкой теплой соломы и садится, глядя на мужчину сквозь кудряшки и грязную солому.
Он выглядит так же странно, как и звучит, и он явно не из окрестностей Палелы. У него почти белая кожа, как бумага, он, наверное, дымится и скручивается на жарком солнце. У него длинные прямые волосы, что вместе с кожей означает, что он из арктических областей, хотя их цвет – черный, как земля возле старого кратера, – не подходит. У жителей Восточного побережья такие волосы, только пушистые, а не прямые, но у них и кожа черная. И он большой – выше и шире в плечах, чем отец. Но там, где у отца плечи переходят в широкую грудь и живот, у этого сужение. Все в нем гибкое и тонкое. Нет четко выраженной расы.
Но сильнее всего Дамайю поражают глаза детоторговца. Они почти белые. Она видит белки его глаз, потом серебристо-серый диск радужки, почти неотличимой от белка. Его зрачки в полумраке амбара расширены, пугающи в этой пустыне бесцветности. Она слышала о таких глазах, которые в сказках и камнелористике называются льдистыми. Это редкий знак и всегда недобрый.
Но затем детоторговец улыбается Дамайе, и она не задумываясь улыбается в ответ. Она тут же верит ему. Понимает, что нельзя, но верит.
– Ну вот мы где, – говорит он по-прежнему тихо, чтобы мать не услышала. – ДамаДама Опора, полагаю?
– Просто Дамайя, – автоматически отвечает она.
Он изящно наклоняет голову, затем протягивает ей руку.
– Понятно. Идем к нам, Дамайя?
Дамайя не шевелится, а он не хватает ее. Он просто стоит на месте, терпеливый как камень, с протянутой, но не принятой рукой. Проходит десять вдохов и выдохов. Двадцать. Дамайя понимает, что должна идти с ним, но ей нравится, что это ощущается как ее выбор. Потому она наконец дает ему руку и позволяет поднять себя. Он держит ее за руку, пока она, как может, отряхивается от соломы, а затем чуть притягивает к себе.
– Минутку.
– М-м?
Но рука детоторговца уже у нее на затылке. Он прижимает два пальца к основанию ее черепа так быстро и умело, что она не успевает испугаться. На мгновение он закрывает глаза, вздрагивает, затем выдыхает и отпускает ее.
– Долг прежде всего, – загадочно говорит он. Она касается затылка, растерянная, все еще ощущая прикосновение его пальцев. – Теперь пошли вниз.
– Что ты сделал?
– Что-то вроде маленького ритуала. Что-то, что позволит найти тебя, если ты когда-нибудь потеряешься. – Она не может представить, что это значит. – Идем, мне надо сказать твоей матери, что ты идешь со мной.
Значит, это наяву. Дамайя закусывает губу, и когда человек направляется к лестнице, она следует в двух шагах за ним.
– Что же, с этим уладили, – говорит детоторговец, когда они спускаются на первый этаж к матери. (Мать вздыхает, увидев ее. Возможно, от раздражения.) – Вы не могли бы собрать для нее вещи – пару смен белья, еды в дорогу, какую сможете, пальто, – мы уходим.
Мать удивленно выпрямляется.
– Мы отдали ее пальто.
– Отдали? Зимой?
Он говорит мягко, но матери внезапно становится неуютно.
– У нее есть двоюродная сестра, которой было нужно пальто. У нас гардеробы не набиты одежкой. И… – мать мнется, бросает взгляд на Дамайю. Дамайя отводит глаза. Она не хочет знать, сожалеет ли мать, что отдала пальто. Ей особенно не хочется увидеть, что мать не сожалеет.
– И вы слышали, что орогены не испытывают холода так, как остальные, – говорит он с усталым вздохом. – Это миф. Полагаю, вы видели прежде, что вашей дочери бывало холодно.
– О, я… – мать вспыхивает. – Да. Но я думала…
Что Дамайя прикидывается. Именно так она сказала Дамайе в тот первый день, когда та вернулась из школы, когда ее поселили в амбаре. Мать была в ярости, лицо ее было в слезах, а отец просто сидел молча с побелевшими губами. Дамайя скрывала от них, говорила мать, все скрывала, прикидывалась ребенком, хотя она на самом деле чудовище, чудовища так всегда поступали, она всегда знала, что с Дамайей что-то не так, она всегда была такой врушкой
Мужчина качает головой.
– Тем не менее ей нужна какая-то защита от холода. Когда мы будем ближе к Экваториалям, станет теплее, но нам туда несколько недель добираться.
Лицо матери расслабляется.
– Так вы и правда забираете ее в Юменес.
– Конечно, я… – Мужчина в упор смотрит на нее. – А. – Он бросает взгляд на Дамайю. Они оба смотрят на Дамайю, и от этого все зудит. Она ежится. – Значит, даже думая, что я пришел убить вашу дочь, вы попросили главу общины вызвать меня.
Мать подбирается.
– Нет. Не так, я не… – Ее кулаки, висящие по бокам, разжимаются. Затем она склоняет голову, словно ей стыдно, но Дамайя знает, что это ложь. Матери никогда ни за что не стыдно. Было бы стыдно, она такого не делала бы.
– Простые люди не могут заботиться о… о таких детях, как она, – тихо говорит мать. Она бросает быстрый взгляд на Дамайю. – Она чуть не убила в яслях мальчика, и… – Внезапно она выпрямляется, расправляет плечи. – И разве это не долг каждого гражданина?
– Да-да, все так. Ваша жертва сделает мир лучше для всех. – Эта похвала – обычное клише. Но тон, что удивительно, нет. Дамайя снова смотрит на детоторговца, смущенная тем, что детоторговцы не убивают детей. Это все меняет. А Экваториали? Эти земли находятся далеко-далеко на юге.
Детоторговец смотрит на Дамайю и каким-то образом понимает, что ей непонятно. Его лицо смягчается, что должно быть совершенно невозможно при его пугающих глазах.
– В Юменес, – говорит он матери, затем Дамайе. – Да. Она достаточно молода, так что я забираю ее в Эпицентр. Ее научат управляться с ее проклятием. Ее жертва тоже сделает мир лучше.
Дамайя отвечает ему взглядом, понимая, как она ошибалась. Мать не продала Дамайю. Они с отцом отдали ее. И мать не ненавидит Дамайю, она боится ее. Есть ли разница? Возможно. Дамайя не знает, как она должна себя чувствовать после таких откровений.
И этот человек вовсе не детоторговец.
– Ты Страж? – спрашивает она, хотя уже и знает это. Он снова улыбается. Она не думала, что Стражи такие. В ее воображении они высокие, с каменными лицами, при оружии и с тайным знанием. Ну, этот, по крайней мере, высок.
– Да, – отвечает он и берет ее за руку. Он очень любит трогать людей, думает она. – Я твой Страж.
Мать вздыхает.
– Я могу дать ей одеяло.
– Это подойдет, благодарю вас. – Мужчина замолкает, ждет. Через несколько мгновений мать понимает, что он ждет, когда она его принесет. Она дергает головой и выходит из амбара с прямой спиной. Дамайя и человек остаются наедине.
– Вот, – говорит он, поднимая руки к плечам. Он носит что-то вроде униформы с массивными плечами и длинными жесткими линиями рукавов и штанин, винного цвета. Крепкая, но поношенная одежда. Как прабабушкин плед. У него короткий плащ, скорее декоративный, чем функциональный, но он снимает его и закутывает в него Дамайю.
– Спасибо, – говорит она. – Кто ты?
– Меня зовут Шаффа Страж Уоррент.
Она никогда не слышала о месте под названием Уоррент, но оно должно где-то быть, зачем еще иначе общинное имя?
– Страж – это функционал-имя?
– Для Стражей. – Он произносит это нараспев, и ее щеки горят от смущения. – Мы, как правило, не слишком привязаны к какой-либо общине, в конце концов.
Дамайя хмурится в замешательстве.
– Так они что, выгоняют вас, когда наступает Зима? Но…
Страж, как она знает по байкам, – это сочетание много чего в одном человеке – великие воины и охотники, а порой – часто – убийцы. Общинам нужны такие люди в тяжелые времена.
Шаффа пожимает плечами и садится на тюк старого сена. За спиной Дамайи такой же тюк, но она продолжает стоять, поскольку ей нравится быть одного роста с ним. Даже сидя он выше нее, но хоть не так сильно.
– Орогены Эпицентра служат миру, – говорит он. – Ты не унаследуешь отсюда функционал-имени, поскольку твоя польза состоит в том, что ты есть, а не в том, к какой семье ты принадлежишь. С самого рождения ребенок-ороген способен остановить землетрясение, даже без обучения. Ты – ороген. В общине или без, ты – ороген. Однако после обучения и под руководством других умелых орогенов Эпицентра ты сможешь быть полезной не просто для какой-то общины, а для всего Спокойствия. – Он раскидывает руки. – Будучи Стражем, опекая орогенов, я делаю работу не меньшего охвата. Так что нормально, что я разделяю вероятную судьбу моих подопечных.
Дамайя так охвачена любопытством, ее так переполняют вопросы, что она не знает, с чего начать.
– У тебя есть… – Она запинается, путаясь в концептах, словах, приятии себя. – Другие, в-вроде меня… – слова кончаются.
Шаффа смеется, словно чувствует ее горячность, и это нравится ему.
– Сейчас я Страж шестерых, – говорит он, наклонив голову к Дамайе, словно именно так и надо это говорить, так думать. – Включая тебя.
– И ты отвел их всех в Юменес? Ты нашел их так, как меня?..
– Не совсем так. Некоторых отдали под мою опеку, поскольку они родились в Эпицентре или достались мне от других Стражей. Некоторых я нашел, когда по поручению отправился в круговой рейд по этой части Северного Срединья. – Он разводит руками. – Когда твои родители сообщили о своем ребенке-орогене главе Палелы, он телеграфировал в Бревард, оттуда передали в Геддо, а оттуда уже в Юменес, а они телеграфировали мне. – Он вздыхает. – Просто повезло, что я зашел проверить почту на узловой станции возле Бреварда через день после прибытия сообщения. Иначе я еще пару недель его не увидел бы.
Дамайя знает Бревард, хотя Юменес для нее – легенда, а остальные названия, о которых упоминает Шаффа, всего лишь слова из ясельного учебника. Бревард – самый ближний к Палеле городок, и он куда больше. Туда отец с Чагой ездят продавать продукты с фермы в начале каждого сезона урожая. Затем она осознает его слова. Еще две недели в амбаре, сидеть в холоде, писать в углу… Она тоже рада, что он получил сообщение в Бреварде.
– Ты везучая, – говорит он, видимо, читая выражение ее лица. Сам он мрачнеет. – Не все родители поступают правильно. Иногда они не изолируют своих детей, как рекомендует Эпицентр и мы, Стражи. Иногда изолируют, но мы получаем сообщение слишком поздно, и когда Стражи прибывают, толпа успевает вытащить ребенка из укрытия и забить его насмерть. Не думай плохо о твоих родителях, Дама. Ты жива и здорова, а это уже немало.
Дамайя немного ершится, не желая принимать этого.
Он вздыхает.
– И иногда, – продолжает он, – родители орогена пытаются спрятать ребенка. Держать его, необученного, без Стража. Это всегда кончается плохо.
Эта мысль жила у нее в голове последние две недели, с того самого дня в школе. Если бы родители любили ее, они не заперли бы ее в амбаре. Мать не говорила бы тех ужасных вещей.
– Но почему они не могли… – вырывается у нее прежде, чем она понимает, что он это не просто так сказал. Чтобы понять, не думает ли она, почему они не могли просто спрятать меня, – и теперь он знает правду. Дамайя стискивает руками окутывающий ее плащ, но Шаффа просто кивает.
– Во-первых, потому, что у них есть еще один ребенок, а любого, кого обвинят в укрывательстве незарегистрированного орогена, вышвыривают из общины, и это еще минимальное наказание.
Дамайя знает это, хотя не может смириться с этим знанием. Родители, которые любили бы ее, рискнули бы, не так ли?
– Твои родители не хотели потерять дом, хозяйство, обеспечение для обоих своих детей. Они предпочли сохранить хоть что-то, чем потерять все. Но самая большая опасность в тебе самой, Дама. Ты не можешь скрывать этого, как не можешь скрывать того, что ты девочка и очень умна.
Она вспыхивает, неуверенная в том, похвала ли это. Он улыбается так, что она это понимает.
Он продолжает:
– Каждый раз, когда земля движется, ты будешь слышать ее зов. В момент опасности ты будешь инстинктивно тянуться к ближайшему источнику тепла и движения. Для тебя эта способность все равно как кулаки для сильного человека. При непосредственной угрозе ты, конечно же, сделаешь все, чтобы защитить себя. И тогда будут погибать люди.
Дамайя моргает. Шаффа снова улыбается, как всегда, тепло. И тогда Дамайя вспоминает тот день.
Это было после ланча, во дворе. Она съела свой бобовый ролл, сидя у прудика вместе с Лими и Шантаре, как обычно делала, когда остальные ребята играли или кидались едой друг в друга. Несколько других ребят сгрудились в углу двора, что-то чертили в пыли и перешептывались друг с другом – у них после обеда была контрольная по геометрии. И тут Заб подошел к ним троим, хотя смотрел именно на Дамайю, и сказал:
– Можно я у тебя спишу?
Лими хихикнула. Она думала, что Забу нравится Дамайя. Дамайе он, однако, не нравился, потому что был противный – он всегда дразнил Дамайю, обзывался и щипал, пока та не начинала кричать на него. А за это ей доставалось от учителя. Потому она ответила Забу:
– Я не хочу, чтобы мне за тебя влетело.
– Да не влетит, если сделаешь как надо. Просто подвинь свой листок…
– Нет, – снова ответила она. – Не буду я делать как надо. Я вообще не собираюсь этого делать. Иди отсюда. – Она повернулась к Шантаре, с которой разговаривала до того, как вмешался Заб.
Потом Дамайя помнила, что лежит на земле. Заб столкнул ее с камня обеими руками. Она в буквальном смысле кувыркнулась в воздухе, упав на спину. Затем – у нее было две недели в амбаре, чтобы подумать об этом, – она увидела его ошарашенное лицо, словно он не думал, что она упадет так легко. Но в тот момент она понимала только то, что лежит на земле. Грязной земле. Вся ее спина была холодной, мокрой, грязной, пахла гнилым болотом и мятой травой, и все это было у нее в волосах, и это было ее лучшее форменное платье, и мама будет в ярости, и она сама взбесилась, схватилась за воздух, и…
Дамайя дрожит. Люди погибают. Шаффа кивает, словно слышит ее мысли.
– Ты стекло огненной горы, Дамайя. – Он говорит это очень тихо. – Ты дар земли – но Отец-Земля ненавидит нас, он не прощает, и его дары никогда не бывают безвозмездны и безопасны. Если мы заберем тебя, заточим до остроты, будем обращаться с тобой осторожно и с должным уважением, ты станешь бесценной. Но если мы оставим тебя, ты рассечешь до кости всякого, кто обойдется с тобой грубо. Или еще хуже – ты расколешься и ранишь многих.
Дамайя вспоминает выражение лица Заба. Воздух похолодел лишь на мгновение, окутав ее, словно коконом. Этого было достаточно, чтобы трава под ней покрылась инеем, а капли пота на лице Заба замерзли. Они замерли, дернулись и уставились друг на друга.
Она помнит его лицо.
Ты чуть не убила меня, прочла она на нем.
Шаффа, продолжая улыбаться, пристально смотрит на нее.
– Это не твоя вина, – говорит он. – Бо́льшая часть того, что рассказывают об орогенах, неправда. Ты ничего не сделала, чтобы родиться такой, как и твои родители. Не злись на них или на себя.
Она начинает плакать, поскольку он прав. Все, что он говорит, правда. Она ненавидит мать за то, что она заперла ее здесь, ненавидит отца и Чагу за то, что они позволили ей это сделать, ненавидит себя за то, что родилась такой и разочаровала всех их. И теперь Шаффа знает, какая она слабая и ужасная.
– Ш-ш-ш. – Он встает и подходит к ней. Опускается на колени и берет ее за руки. Она начинает плакать сильнее. Но Шаффа сильно стискивает ее руки, почти больно, она пугается, втягивает воздух и моргает, глядя на него сквозь слезы.
– Не надо, малышка. Скоро твоя мать вернется. Никогда не плачь, если тебя могут увидеть.
– П-почему?
Он такой печальный – из-за Дамайи? – когда обнимает ее.
– Это небезопасно.
Она понятия не имеет, что это значит.
Тем не менее она прекращает плакать. Когда она вытирает слезы, он стирает большим пальцем ту, что она упустила, затем, после короткого осмотра, кивает.
– Возможно, твоя мать сможет рассказать тебе, но это может и любой другой.
Дверь амбара скрипит, и входит мать. На сей раз вместе с отцом. Отец крепко сжимает челюсти, и он не смотрит на Дамайю, хотя не видел ее с того самого дня, как мать заперла ее в амбаре. Оба они смотрят на Шаффу, который встает и становится перед Дамайей, благодарно кивает, принимая свернутое одеяло и дважды перевязанный пакет от матери.
– Мы напоили вашу лошадь, – неловко говорит отец. – Вам дать фуража в дорогу?
– Незачем, – говорит Шаффа. – При хорошем ходе мы окажемся в Бреварде, как только стемнеет.
Отец хмурится.
– Придется ехать быстро.
– Да. Но в Бреварде никому из тамошних жителей не придет в голову мысль перехватить нас по дороге и не по-хорошему попрощаться с Дамайей.
Дамайя не сразу понимает, но потом до нее доходит: жители Палелы хотят убить Дамайю. Но ведь это не так? Они ведь не могут на самом деле? Она думает обо всех, кого знает. Учителей из яслей. Других детей. Старых дам из придорожной харчевни, которые водились с прабабушкой, прежде чем та умерла.
Отец тоже думает об этом – она видит это по его лицу, он хмурится и открывает рот, чтобы сказать: они не сделают такого. Но он закрывает рот, прежде чем слова успевают слететь с его губ. Он бросает единственный взгляд на Дамайю, полный боли, потом вспоминает, что надо отвернуться.
– Ну вот, – говорит Дамайе Шаффа, протягивая одеяло. Это прабабушкино. Она смотрит на него. Потом на мать, но та смотрит в сторону.
Плакать небезопасно. Даже снимая плащ Шаффы и заворачиваясь в плед, такой знакомо-затхлый, потертый и совершенный, она сохраняет совершенно спокойное лицо. Шаффа бросает на нее взгляд, еле заметно одобрительно кивает. Затем он берет ее за руку и ведет к двери амбара.
Мать и отец идут следом, но не говорят ни слова. Она один раз все же смотрит на дом, замечает кого-то, смотрящего из-за занавески, которая потом быстро задергивается. Чага. Ее старший брат, который учил ее читать, ездить на ослике, пускать камни прыгать по воде. Он даже рукой ей не помахал… но не потому, что ненавидит ее. Теперь она это понимает.
Шаффа сажает ее на спину лошади, такой большой, какой она никогда не видела, большого лоснистого гнедого жеребца с длинной шеей, и вот Шаффа уже в седле позади нее, подтыкает плед под ее ноги, чтобы она не натерла себе ничего, и они уезжают.
– Не оглядывайся, – говорит ей Шаффа. – Так легче.
Она не оборачивается. Потом она поймет, что он и в этом прав.
Гораздо позже, однако, она пожалеет, что не обернулась.
* * *
[неясно] льдистые глаза, пепельные волосы, чуткий нос, острые зубы, лживо-соленый язык.
Табличка вторая: «Неполная правда», стих восьмой.
Назад: 1
Дальше: 3